Проза - Орешкин В.

Камикадзе

ВЛАДИМИР ОРЕШКИН

                                 КАМИКАДЗЕ
                                  Повесть

  Мне позвонил Степанов, давний приятель с факультета, в двенадцать часов
ночи.
  - Старик, - сказал он, - чертовски рад слышать... Как сам?
  - Порядок, - пробормотал я и в свою очередь спросил: - Ты когда-нибудь
разводился?
  - Два раза.
  - У меня на этой неделе дебют.
  - Правильно, - обрадовался Степанов, - молодец. Они садятся на шею... Кто
кого бросает?
  - Она меня.
  Последовал короткий одобрительный смешок, после которого полузабытый
Степанов сказал:
  - Старик, ты похож на себя... Но хочу подсластить твою пилюлю... Дело вот
в чем: тебе что-нибудь говорит фамилия Прохоров?
  Я покопался в памяти и ответил;
  - Нет.
  - А между тем это был способный журналист, трудяга. Отец двух детей.
Месяц назад, как-то в обед, он вдруг ни с того ни с сего сиганул из окна. С
двенадцатого этажа.
  - Спасибо, - сказал я, - мне уже легче.
  - Ты меня не так понял.,. Он работал в моем отделе.
  - Да, паршиво, - сказал я.
  Мимо не прошло, с какой небрежностью он бросил это: в моем отделе.
  - Ты меня опять не так понял... У нас освободилось место... Где ты
сейчас? Процветаешь, наверное?.. Все равно. У нас тебе будет лучше.
  - Благодетель, - сказал я, не веря в собственное счастье.
  - Не ерничай... Завтра к одиннадцати приходи. Поболтаем на эту тему...
Как у тебя со временем?
  Как со временем у безработного? Полный ажур.
  - Но... - сказал я осторожно, - ты же знаешь, я неудачник. Меня выпирают
при первом же сокращении. По профнепригодности... Как сбивающего коллектив
с общего ритма.
  - Ерунда, - легкомысленно сказал Степанов. - Должна же когда-нибудь
фортуна повернуться к тебе нужным местом... И потом, сейчас мода на типов,
постоянно попадающих в переделки,
  - Благодетель, - повторил я. - Но ты же знаешь, нет ничего хуже
однокурсника-начальника. Как теперь тебя называть?
  - Ты что, я не понял, отказываешься?
  - Окстись, - перекрестился я, - как тебе такое могло померещиться!..
  Едва я положил трубку, телефон затрезвонил снова. После
непродолжительного молчания меня в высшей степени тактично попросили
позвать Ларису Николаевну... Лариса Николаевна - моя жена. Бывшая. С этого
понедельника.
  Я стучу в ее дверь и громко, с тем чтобы услышал ЭТОТ, бросаю:
  - Дорогая, тебя... Твой козел... Скажи ему, чтобы после десяти не звонил.
Если он, конечно, воспитанный человек.
  Скрываюсь у себя в комнате и включаю телевизор. В душе детское злорадство
- она еще покусает локти, когда узнает, что я нашел работу. Да еще какую!
Она, расчетливая моя, порыдает ночью в подушку, орошая ее неправедными
слезами... Еще пожалеет о девизе, придуманном для меня: НЕ ОТ МИРА СЕГО!
  Я знаю свой глобальный недостаток, который в конце концов окончательно
доконал ее: я просто-напросто не умею учиться на собственных ошибках.
  Но мы дополняли друг друга: она выучилась на моих... Честь ей и хвала.

  Мне не раз приходилось устраиваться на работу, и всегда при этом я ощущал
себя несколько ниже ростом.
  У меня по этому поводу выработался определенный ритуал. Во-первых, я
принимаю утром душ. Во-вторых, как следует бреюсь и минут пять чищу зубы.
В-третьих, надеваю чистое белье и торчу перед зеркалом, рассматривая себя.
Поскольку знаю: встречают по одежке. А потом уж смотрят в трудовую книжку.
  На этот раз все происходит, как в розовой сказке. Пропуск мне заказан, не
нужно трезвонить по местному и битый час объяснять, кто я такой. В лифте я
поднимаюсь на двенадцатый этаж. Степанов встречает меня на пороге с
радушной улыбкой на устах. Он изменился за шесть лет. Раздался, подобрел,
приобрел лоск и потерял юношескую угловатость.
  Обнял меня за плечи, повел в некую светлую комнату, где при виде нас с
достоинством поднялась из-за стола девица. Вся в варенке, с пластмассовыми
розовыми сережками.
  - Мой однокурсник, - представил он меня. - Владимир Филимонов,
профессионал до мозга костей... Алисочка, наша краса и гордость.
  Я посмотрел на свое новое рабочее место, еще не веря до конца, что все
так легко, элементарно уладилось. На полированном столе - телефон, какие-то
пустые папки, перекидной календарь. Я его перелистал - листы
девственно-чисты. Мне предстоит отныне заполнять их своими каракулями.
  - Прошу любить... - шутит Степанов. - Я чувствую, вы понравитесь друг
другу... За публицистику я могу быть теперь спокоен.
  - Естественно, - сказала Алиса и взглянула на меня. - Я вижу, с вашей
помощью мы поднимем тираж не меньше чем двое. Или втрое. Так что теперь в
трубу не вылетим.
  Я не люблю девиц, которым жизнь благодаря папе с мамочкой кажется
удивительным приключением со счастливым исходом. Ничем иным... Я не верю в
манну небесную. Когда-то, может быть, верил, теперь - нет. Теперь меня
изрядно пообкатало, пообтесало на крутых жизненных поворотах. И я теперь
твердо знаю: за все нужно платить.
  Субботу и воскресенье я переезжал. Жена поделила имущество по-братски:
МНЕ ДОСТАЛСЯ КОТ. То есть, книги с потертыми обложками, телевизор (у
ненаглядного Андрюши цветной), диван и пишущая машинка.
  Мы немного повздорили из-за холодильника. Я захотел вдруг его отвоевать.
Из принципа. Но у меня ничего не  получилось...
  В воскресный вечер явился на новую квартиру, заглянул на кухню, где
хозяйничала какая-то бабка.
  - Разрешите представиться, - расшаркался я,- ваш новый жилец, полное имя
- Владимир. Между прочим, журналист!
  - Статейки пописываешь? - не обиделась бабка.
  - Не только, - многозначительно произнес я. Она намекала, что я далек от
пролетариата. - Не только... Я и по столярному делу мастак.
  - У меня у шкафа дверца просела, - сказала бабка. - Поправить сможешь?
  - Пара пустяков... Как вас, извините, зовут?
  - Маргарита Адольфовна.
  - Маргарита Адольфовна, я мигом. Но не сегодня... Сегодня, вы, наверное,
заметили, я отмечал новоселье.
  И я пошел в свою келью. Мое упакованное имущество было сложено
посередине. Был я слегка нетрезв, так что едва хватило сил установить диван
и грохнуться на него...

  Новая жизнь начинается с понедельника. Только в понедельник может
рождаться новая жизнь, когда утром просыпаешся и смотришь на часы.
  Хорошо, что стало модно приходить в присутственные места несколько
помятым. Помятость и точность - мой новый девиз.
  Без одной минуты девять я появляюсь из лифта на двенадцатом этаже.
Старший корреспондент иллюстрированного журнала "Полет", выходящего
двадцать четыре раза в год, то есть два номера в месяц, тиражом в полтора
миллиона экземпляров.
  Еще раз смотрю на часы. На них ровно девять утра, двадцать четвертое
сентября тысяча девятьсот девяностого года. Ура. У меня появился шанс не
умереть с голоду. По крайней мере, в ближайшее время.
  В коридоре - никого, это признак аристократизма... Слава Богу, в моей
комнате возится уборщица. Отпадает проблема ключей.
  - День добрый, - говорю я. - Я Владимир Филимонов, новый сотрудник.
  - На Володино место? - спрашивает уборщица.
  Она в синем халате и в домашних войлочных тапочках на полных ногах.
  Я понимаю, о ком речь, киваю...,
  - Вот взяли, - развожу руками. - Свято место пусто не бывает... С чего
это он?
  - Кто ж его знает. Нам не доложил.., Я как раз из отпуска вышла. Такую
грязь развели...
  - И никакой записки не оставил?
  - Какая записка... Я хотела убраться, он заперся. Постучала - даже не
ответил. Хотя там был. Я слышала: шебуршало что-то.
  - Может, лишнего принял? Знаете, померещился черт какой-нибудь? Кинулся
от него - спасаться.
  - Да не пил он. Ни разу не замечала... У нас пустую посуду в шкафы
прячут, так что про каждого могу сказать. Об ассортименте. Про него - нет.
И не курил. Не то что его махрюта.
  - Кто?
  - Да Алиса эта. Садит одну за другой. Не девка - паровоз. Кого только
родит?
  - Так ничего и не оставил на память?
  Я шутил, конечно, но так, мягко. Поскольку никогда не знаешь, что готовит
тебе самому грядущий день. И потом, я восседал на его месте. Это
накладывало какой-то незримый отпечаток.
  - Розочку на стул положил. Белую такую... Больше ничего.
  - Вольному воля, - сказал я, еще раз удивившись человеческим причудам.
  Располагаюсь на новом месте. Из сумки достаю кипятильник и любимую
фаянсовую кружку. Она сопровождает меня по всем редакциям.
  Под бурление закипевшей воды звонит телефон. Одной рукой я тянусь к
трубке, другой выдергиваю из розетки кипятильник.
  - Владимир? - спрашивает осторожный голос.
  - Да, - отвечаю я автоматически, соображая, кто бы это мог быть.
  - Думаю, вам интересно посмотреть... Завтра в тринадцать. На Кунцевском
кладбище...
  Голос замолкает, одной рукой я продолжаю держать трубку, другой засыпаю в
чашку щепотку заварки. Пауза затягивается, на том конце провода ждут.
  - Спасибо, - говорю я. - Но знаете...
  - Это Владимир? - перебивает голос.
  - Да, - повторяю я, - но...
  - Это журнал "Полет"?
  - Да, но...
  В трубке короткие гудки.

  Ровно в десять летучка, к этому времени здесь, оказывается, все и
собираются.
  Рядом с главным, по правую руку, - мой однокурсник Степанов. По всему
видно: ОНИ ПОНИМАЮТ ДРУГ ДРУГА.
  Все главные редакторы чем-то похожи друг на друга. Все в очках. И этот,
кажется, знаком, будто уже раза три, терзая меня неприязненным взглядом,
заставлял писать заявления по собственному..
  Степанов стучит карандашом но столу. Он имеет право это делать. По
крайней мере, никто кроме меня, не удивляется такому авторитету. Всего
набилось человек тридцать - коллектив. Большинство - моего возраста.
  - По агентурным данным, - громко говорит Степанов, и шум сразу же
начинает стихать, - подписка проходит паршиво. Если так пойдет дальше,
можем не набрать и миллиона.
  - Триста тысяч от силы, - бросает кто-то. - столько в стране библиотек.
  Легкий смешок. Наверное, это шутка...
  - Володя, - говорит Степанов в интимной беседе, когда мы, оставшись
вдвоем у коридорного подоконника, достаем сигареты. - Я не буду тебе
компостировать мозги, но мы на пороге рынка... Со всеми вытекающими...
Расковывайся, выжимай из себя по капле раба. Под Ленинградом, говорят,
летающая тарелка приземлялась. Это я так, к слову. Союз разваливается,
Армения тоже решила стать самостоятельной. Реформа цен на носу. Того и
гляди, еще какая-нибудь атомная станция взорвется. Ты чувствуешь, в какое
время живем? Никогда такого не было. Только творить и творить!.. Нам нужны
сенсации. Где угодно, какие угодно, но чтобы загремело на всю страну... Я
помню, у тебя нюх на скандалы.
  - Был... Про заговоры КГБ можно?
  Шутка. И нарочитым тоном подчиненного.
  - Если есть факты, - смеется он. - Факты, факты, чтобы не сесть в лужу...
В тебе всегда было такое-этакое, что не укладывалось в рамки. Я помню.
  Он помнит, ни за что бы не подумал. Я сам и то ни черта не помню.
  - Ты можешь, - внушает Степанов. - Поэтому я и разыскал тебя. Твори... В
квартал - одна сенсация. Где хочешь, как хочешь, про кого хочешь... Идет?
  - Это задание? - деловитым тоном спрашиваю я.
  - Оно.
  Я уже готов молиться на него. Готов тут же бежать куда глаза глядят, лишь
бы оправдать его доверие... Он погладил меня по головке, я сейчас зарыдаю
от сентиментальности. Меня никто и никогда так не гладил. Я не знал, как
это приятно.

  По дороге к метро я вычислил: в журнале мне предстоит трудиться ровно три
месяца, пока не потребуется глобальный результат. Про новую макаронную
фабрику я по заданию еще смог бы изобразить, но сенсацию по заданию? Они,
сенсации, как вдохновение. Они не для нищих, затюканных бытом и начальством
корреспондентов.
  Я на секунду представил себя свободным, и тут же чуть ли не слюни потекли
от гордости за нашу земную цивилизацию. Потом сопьюсь, решил я. Надо же
что-то делать потом.
  Но какое-то задание у меня было.
  Сначала я не осознавал этого обстоятельства. Стоило некоторых усилий
разобраться... Тянуло на Кунцевское кладбище. Вчерашний идиотский звонок не
шел из головы. Конечно, это не мое дело. Но можно было вообразить, что я
принимал у Прохорова некое наследство, которое отныне принадлежит мне.
  Словом, я себя недолго уговаривал. Была во вчерашнем звонке некая
недосказанность. А я обожаю всевозможные загадки. В каждой из них что-то
завораживающее.
  Самоубийце рекомендовали приехать на кладбище. Что там случится сегодня в
тринадцать часов? Вернее, уже случилось: на моих часах уже четверть
второго.
  Я предполагаю: каждый самоубийца-человек увлеченный Той проблемой,
которая подведет его в конце концов к открытому окну. Вряд ли в свои дни он
разменивался на мелочи. Тем более что все это сопровождается такой
очаровательной таинственностью.
  Прохоров, если он смотрит на меня с небес, конечно, одобрит мой поступок.
И потом, во мне всегда вызывают сочувствие люди, не доживающие до ста лет.
В каждом из них что-то неординарное, к чему я инстинктивно тянулся, как к
примеру. Какой-то, как сейчас принято говорить, прерванный полет. Полет -
куда денешься? Но большей частью не замеченный никем...
  Короче, хотя и с часовым опозданием, но меня повела интуиция. Как ни
издевался я над ней, сначала в метро, а потом в автобусе, какая-то
непонятная тяга была, и ничего с ней поделать было нельзя.
  На Кунцевском я бывал. Здесь хоронили начальников.
  Сегодня под мелким дождичком дорожки тихи и безлюдны. От ворот отъезжает
похоронный автобус.
  Осенью, под заунывной капелью, мрамор памятников холоден и чист. И хотя
кругом каменные истуканы, я, живой, остро чувствую тщету пребывания на
земле.
  Брожу пустынными дорожками с полчаса, баюкая печаль. Какие же это светлые
минуты... Я уже простил и свою жену, которую, как и ее хахаль, называю
по-новому - Ларисой Николаевной, и самого хахаля, Андрюшу, с пролысиной до
самого затылка. Пусть им будет хорошо. Любовь им и совет... Простил и
редакторов, которые не чаяли, как избавиться от меня, простил и себя,
беспутного, вечного неудачника.
  На обратном пути я заметил у свежей могилы рабочего с лопатой.
  - Закурим? - сказал я, доставая свои дефицитные "Родопи". Что поделать,
так уж я устроен: мне уже не хватает человеческого общения. - Чем это ты
занимаешься?
  - Рублю, - сказал могильщик, затягиваясь. - Цветы рублю. А то бабульки и
алкаши собирают, потом продают у метро.
  - Однако... - сказал я неопределенно, хотя этот бизнес был мне известен.
- Кого хоронили? Генерала?
  - Да нет, бедолагу одного, - махнул рукой. - Инженера какого-то. Из окна
сиганул...
  - Как... из окна?
  Должно быть, вид у меня стал несколько озадаченный.
  - Да так, водитель ихний говорил: ни с того ни с сего. Взял четвертого
дня и выпрыгнул... Его уж теперь не спросишь.
  - Это верно, - с усилием согласился я. - На работе? Дома?
  Могильщик пожал плечами и снова принялся за свою странную работу.
  - Говорят, розочку на стуле оставил. Никто не может понять зачем. Для
какой красоты?
  Я уставился на табличку с фотографией. "Кравчук Валентин Анатольевич, -
было начертано на ней. - 1959-1990", Мне не нужно было записывать. Что-что,
а на память жаловаться пока не приходилось. Хоть и плохоньким, но все-таки
я был профессионалом в своем деле,
  Есть такой, неизвестный науке закон - парности случая. Есть еще много
чего, друг Горацио, на свете, что недоступно нашим мудрецам.

  Мне подложили почту, штук пятьдесят писем. Их предстоит осмыслить. На
предмет мировой сенсации.
  Тем же самым занимается и Алисочка. Наши столы неудобно расположены,
когда я поднимаю голову, все время вижу ее. Ей двадцать три, и все при ней.
Держится она уверенно, все человеческие тайны перед ней - открытая книга.
Она создана для эмансипации и грядущих товарно-денежных отношений. Замуж не
собирается, семейное ярмо не для нее. Впрочем, она строга и со всеми на
дружеской ноге. Не более.
  Я предполагаю: где-то за нашими стенами у нее любовник. Крепкий
какой-нибудь мужичок... Но по телефону она со всеми обаятельно кокетничает,
так что отличить, какой звонок для нее главный, не представляется
возможным.
  - Я вся твоя... - мурлычет она в трубку. - Целую тебя во все места...
  Но это ничего не значит, это стиль общения.
  - Слушай, - говорю я, - не выходит у меня из головы мой предшественник.
Сижу на его стуле, и такое чувство, будто я подложил ему такую свинью...
Что хоть с ним случилось?
  - Владимир Федорович был человек скрытный и свою личную жизнь не
афишировал... Я так думаю, семейные неурядицы.,. Скорее всего, жена
изменяла.
  Естественно, по женской логике, все трагедии происходят на сексуальной
почве. Других причин не существует...
  Алиса тянется к пачке и выуживает сигарету. Предпочитает она
"Стюардессу", ее кислый дым скоро начнет мне чудиться в собственном доме.
  - Но ты хоть замечала что-нибудь? Он же должен был как-то готовиться,
собираться с духом?
  - Ничего я не замечала, - говорит она, выпуская дым в мою сторону.
  - Но как вообще получилось? Ты вошла, подошла к окну и посмотрела?
  - Как?.. Меня вызвал главный, я сидела у него. Тут звонят снизу: не у вас
ли человек выпал, в индийском свитере с разводами? Он один из всей редакции
вытянул талон на свитер. Счастливчик... И погода испортилась, так что
пришел в нем... Я побежала, ворвалась как мегера, а потом уже, как ты
говоришь, подошла к окну и посмотрела. Голова закружилась, думала - выпаду
сама.
  - А дверь не закрыта была? В смысле - на ключ?
  - Какой ключ, ты что?.. Мы и по вечерам-то забываем закрывать.
  - И никаких неприятностей?
  - Говорю же тебе: у него что-то дома... До тебя что, с первого раза
никогда не доходит?
  Алиса с усилием затягивается и втыкает сигарету р пепельницу. Чем-то ей
НЕ НРАВИТСЯ НАШ РАЗГОВОР.
  - Крепко, наверное, закладывал?
  - Закладывал, - зло соглашается она, - еще как... Тебе и не снилось.
Кончим об этом.
  - А может быть, что другое? - спрашиваю я со значением.
  - В наркомании уличен не был, - коротко отвечает она.
  - Или СПИД? - спрашиваю я. - Порыв беспросветного отчаяния?
  Уже не Прохоров интересует меня - Алисочка, которая вне себя от
непонятного раздражения достает очередную сигарету и смеется, но, впрочем,
этак грустненько и ехидно. У нее тонкие поджатые губы, Я пробую представить
ее в своей постели и не могу. Это что-что сверх моего богатого воображения.
Она же- органически не умеет быть слабой.
  - Прохоров был обыкновенным... Каким ты будешь к сорока и какой я стану к
тому времени... Слушай, как тебе? Колхоз "Тридцать лет без урожая" имени
Вождя Нашей Революции в знак протеста против агрессии Ирака, вероломно
оккупировавшего Кувейт, запахал сто гектаров картофельных полей... Все
равно убирать некому,
  - Сама придумала?
  - Мысли после прочтения корреспонденций.
  - Запиши, а то забудешь... Но должна же быть причина, не может же человек
просто так.
  - Может, - говорит она твердо. - Все может... Кто знает, вот ты возьмешь
сейчас и сиганешь... Я-то здесь при чем? Это полностью его трудности...
Милиции показания я уже давала... И давай об этим не будем. Если хочешь,
чтобы мы сработались.
  Да, это аристократизм. ВЫСШЕЙ ПРОБЫ...

  Степанов махнул мне приветливо:
  - Присаживайся. Вникаешь в курс дел?.. Представляешь, что придумали
связисты? За информацию о ходе подписки требуют бабки. Ничего себе! Так что
сидим в тумане.
  Его кабинет - такая же комната, как и у нас, только здесь один стол.
Вместо второго - диван и еще пара кресел... У бывшего однокурсника трубка у
уха, он набирает какой-то номер, там занято, он бьет по телефонным рычагам
и набирает снова.
  - Слушай, - говорю я, - у тебя случайно нет домашнего телефона Прохорова?
  Он смотрит недоуменно на меня и, не прекращая своего занятия, спрашивает:
  - Зачем тебе?
  - Из лаборатории принесли его фотографии. Говорят, завалялись у них...
Может, родным пригодятся? Мне они не нужны.
  Он думает, словно пытается отыскать подвох в моих словах.
  Я понимаю: Степанову не сладко было с этой историей. Она никак не
укладывается в оптимистичность редакционной атмосферы. Моя сердобольная
прыть, понятное дело, кажется ему излишней назойливостью... По его мнению,
я расплываюсь мыслью по древу. Отвлекая себя от глобальной задачи.
  Но жизнь приучила его скрывать чувства. Он сосредоточенно роется среди
бумаг, находит нужный листок, на нем - домашние телефоны сотрудников.
  - Бери. Может, потребуется еще кому вернуть фотографии... Но мой тебе
совет: лучше бы ты туда не лез. Там у них, понимаешь, и без тебя тошно.
  Он с укоризной смотрит на меня, и я начинаю чувствовать себя виноватым.
Мелким эгоистом, готовым ради того, чтобы вскипятить себе кружку чая,
поджечь дом соседа. И я вспоминаю невзначай: Степанов теперь - мой
начальник...

  Прохорову было за сорок. Снимали его в Моссовете, должно быть, он брал
интервью у мэра Попова, потому что на некоторых снимках тот стоял рядом. С
десяток фотографий, выполненных холодным редакционным профессионалом. Одну
из них, сольную, я вытащил из пачки и оставил себе.
  Так вот он какой, Прохоров... Обыкновенное лицо человека, занятого
работой. Никаких драм прочитать на нем я не смог...
  Его жена сразу, едва я вошел, пригласила меня на кухню и предложила чаю.
Я не отказался. Мы заранее договорились о встрече, но она и не думала к ней
готовиться, была в домашнем стареньком халате, без всяких признаков
косметики на сером, измученном лице.
  В проходной комнате два мальчика-подростка сидели на диване, уставившись
на магнитофон. Их развлекала Мадонна... Они посмотрели на меня, но без
всякого интереса.
  Я огляделся. Обычная была квартира. Жилище рядовой советской семьи со
средним достатком.
  - Вы меня простите, - начал я осторожно, - никак не могу понять...
  Жена Прохорова молча налила чай. Было ей лет под сорок, и по всему
чувствовалось: она давно уже посвящает жизнь только детям. Какие там
любовники! Большей чепухи, глядя на нее, и представить себе трудно.
  - Мальчишки хорошо учатся? - спросил я.
  - По-всякому, - сказала она.
  Было видно - она тяготится моим присутствием, ей даже где-то неприятно
оно. Но она подчиняласв условностям, которые говорили - ЕГО НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ
НУЖНО ТЕРПЕТЬ.
  - Владимир Федорович мастерил что-нибудь по дому? - спросил я. - Вы
простите...
  - Что вы все время извиняетесь, - сказала Прохорова устало. Она понимала:
я задаю идиотские вопросы, чтобы поддержать беседу. Ей, некрасивой
толстеющей женщине, хватало своих проблем. Тысячу раз был прав Степанов,
когда предупреждал меня, что тут и без меня тошно. - Ничего он не мастерил.
Он марки собирал, до самого последнего дня...
  Я так и не допил чай. На фотографии она при мне даже не глянула.
  - Простите, - сказал я напоследок, - мне передали дела Владимира
Федоровича... Не осталось ли у него дома каких-нибудь материалов? Если
можно, конечно... Чтобы разобраться.
  - Да... - сказала она. - Меня спрашивали. Я тогда забыла. Возьмите, нам
они не нужны.
  Она принесла старенькую папку без тесемок и протянула мне. Ожесточение
проглянуло в этот момент в ее лице, словно протягивала мне змею, по праву
принадлежащую мне.
  Я понимал одиночество этой женщины и постарался поскорее избавить ее от
своего присутствия...

  Дома я пью чай из другой кружки, домашней. И при помощи кипятка из
чайника. К чаю-конфетка ириска.
  В папке Прохорова полно вырезок из газет, набросков, отпечатанных и
подчеркнутых листов. У меня тоже есть похожая, я уложил ее на подоконник,
там - кислые плоды моих высоких стремлений.
  Владимир Федорович работал над повестью или романом, трудно было понять,
во всяком случае, это было что-то художественное. Про нелегкую долю
газетчика. И вырезки свидетельствовали об этом. Из нашей и зарубежной
прессы. О журналистских потерях, о смертях при выполнении долга. Лет этак
за пять-шесть.
  Никому теперь не нужны эти переписанные по многу раз страницы. Ни жене.
Ни детям. Ни мне. Ни от одного из них не веяло внутренней тревогой. Это
была спокойная вечерняя работа человека, уставшего от ежедневой беготни.
Нечто сродни собиранию марок. Про какую-то Сонечку, редакционную "Волгу" и
председателя колхоза. Никакого отношения к бурлящей нашей повседневности.
  Перекладывал странички с внутренним облегчением. Пока не наткнулся на
одну бумажку...
  Мне знакома привычка записывать телефоны и адреса на вырванных из
блокнотов обрывках. Уж такая наша профессия, вся в телефонах и адресах. И
можно было отложить ее в сторону, если бы не одно обстоятельство. Быстрым
почерком на обрывке было выведено: "Кравчук В. А." А следом цифры:
424-67-32. Где-то я уже видел эту фамилию. Это "где-то" еще не стерлось в
моей памяти.
  Вместо имени и отчества-инициалы... Так обычно выглядят данные людей, с
которыми не предполагают общаться, но держать в поле зрения которых в
какой-то степени необходимо. Передовиков каких-нибудь, чьи фамилии должны
появиться в статье. В противном случае имя и отчество - на первом месте.
  Кравчук В. А. Это же... Точно! Его могилу я видел на Кунцевском кладбище.
Валентин Анатольевич, 1959 года рождения... Бедолага, выпрыгнувший, как и
Прохоров, из окна и тоже оставивший на стуле розочку. Теперь я знаю его
телефон. Но он-то мне зачем, этот Кравчук?.. Он нужен был Прохорову. Только
ему.
  Я не знал, что делать...
  Штор на окне у меня нет, я подошел к нему, решая философский вопрос: до
каких пор со мной будет случаться всякая ерунда?
  Потом стал прислушиваться. У меня появилось предчувствие, что в коридоре
вот-вот затрезвонит телефон. Наверно, бывшая жена сейчас набирает номер,
желая перекинуться со мной парой слов. Просто так... У нее была привычка -
напоминать о себе в моменты, когда я переставал о ней думать,
  Но телефон молчал. Все-таки моя интуиция ни к черту.

  С четвертого этажа лужи на улице отдавали свинцом, и не было на ней ни
души.
  К ребятам я уже стал привыкать. Каждое утро, когда встречаю Степанова, он
смотрит на меня с надеждой, вместо приветствия с придыханием спрашивает:
  - Ну?
  Я отрицательно качаю головой.
  - Телевизор смотришь?
  - Иногда.
  - В чем, думаешь, секрет Невзорова? Мужик ничего не боится... Был
каскадером, пел в церковном хоре, еще что-то делал... Между прочим, всем
нам не мешало бы внимательнее к нему присмотреться, кое-что перенять.
Несмотря на наше с тобой высшее образование.
  - Что же? - интересуюсь я. Мне на самом деле интересно.
  - Вчера показывали расчлененку. Не видел?.. Молодая девица. Разрезана на
куски и упакована в картонный ящик из-под мыла. Впечатляет?.. После такого
не хочешь, а включишь телек на следующий день... Пик демократизма.
  - Ты думаешь? - сомневаюсь я.
  - Конечно, когда еще такое было?
  - Нормальному человеку захочется твердой руки, чтобы никогда больше
такого не видеть. Очередного железного Феликса.
  - Черт с ним, - смеется Степанов, хлопая восторженно меня по плечу. -
Черт с ней, с железной рукой... Работали и будем работать. Мы -
профессионалы... Меняются обстоятельства, но мы-то с тобой остаемся? Не так
ли?
  - Так, так, - охотно соглашаюсь я.
  До обеда я несколько раз набирал номер Кравчука. Никто к телефону не
подходил. К четырем я все-таки на кого-то попал.
  - Здравствуйте, - сказал я. - Меня зовут Владимир, фамилия моя Филимонов,
я...
  - Да, - ответил мне спокойный и чуть печальный женский голос, - вы -
знакомый Валентина.
  - Некоторым образом...
  - Мы ждем вас, - говорит печальный голос, - подъезжайте к шести. Дорогу
не забыли?
  - Да как-то...
  - Запишите: Букшин переулок, дом 2, квартира 82... К шести часам, не
забудьте. Мы будем вас ждать.
  Я даже не успел поблагодарить... Да и не за что. Это - Судьба. Я верю в
нее, в злодейку. Я даже в некоторой степени фаталист. Потому что есть
много, друг Горацио...

  Букшин переулок оказался в центре Москвы, недалеко от метро "Цветной
бульвар". Я засек по часам: идти от станции восемь минут.
  Версия у меня была простая, как правда: я позвонил - меня пригласили - я
приехал. Вообще-то товарищ Кравчук прислал письмо в редакцию о проблемах
выращивания садовых цветов, ну и захотелось встретиться, поговорить. А тут
такая беда. Так что извините.
  У подъездов - многочисленные машины. Впритык. Попадались и иностранные
марки, но с нашими номерами. Когда я вижу подобное роскошество, первое, что
ощущаю, - сожаление о неиспытанной мной красивой жизни. А ее финал конечно
же - Кунцевское кладбище...
  - Вы куда?
  Суровая женщина-страж приподнялась из-за стола. Как легко она
почувствовала мою чуждость. Спросить бы ее, почему? У меня на лбу написано
что-нибудь?
  Я пожал плечами, усмехнулся и назвал номер квартиры.
  - К кому?
  Пришлось назвать и фамилию.
  - Пожалуйста, - милостиво разрешили мне. Следом за мной к лифту подошла
симпатичная девица, лет этак двадцати пяти.
  - Какой вам? - спросила она с еле заметным акцентом. С таким
разговаривают эстонки, литовки или латышки, в общем, прибалты.
  - Не знаю, - ответил я. - Восемьдесят вторая квартира.
  - Это девятый этаж.
  Она нажала кнопку, двери закрылись, и мы поехали.
  - Мне сейчас нужно будет сойти за приличного человека, - сказал я. - Ну,
такого, из этого дома... Понимаете?.. Как, не ударю в грязь лицом? Не
взглянете на меня?
  И тут я заметил: она и без того не спускает с меня глаз.
  - Что-нибудь не в порядке? - спросил я.
  И нарочито суетливо стал проверять, все ли пуговицы на куртке у меня
застегнуты.
  - Скажите, только честно, мне на самом деле нужно знать.
  - Я еду в ту же квартиру.
  - Да? - спросил я озадаченно.
  Она элементарно нащелкала мне по носу, получалось, что я на самом деле
круглый дурак. Мы позвонили, нам тут же открыли.
  - Кирочка, - сказала пожилая женщина в темном под горло платье.
  В ее голосе - печаль и почтительность. Должно быть, родители этой Кирочки
уважаемые люди. На меня тут же распространяется ее аура, по крайней мере,
хозяйка забывает спросить: кто я и откуда?
  - Я ненадолго, тетя Варя, - говорит Кирочка. Она пытается сделать вид,
что не знакома со мной.
  - Я поухаживаю, - галатно тянусь к я плащу Киры.
  - Проходите, - говорит та и идет по коридору.
  - Слушай, - прошу я, - не бросай меня. Ты же все про меня знаешь.
  - Все? - удивляется она.
  - Главное... Остальное - мелочи.
  Она молчит, я воспринимаю это, как знак согласия,
  Квартира начинается с холла, слева - громадное зеркало с тумбочками для
мелочей. Напротив входной двери - стеклянная перегородка, наполовину
сдвинутая. За ней - большая комната, с пальбой и фортепиано в углу. Там
составлены буквой "Г" столы со снедью и бутылками. Я понимаю: девять
дней...
  Уже есть друзья и близкие, я слышу из комнат их голоса. А комнат здесь,
судя по всему, десятка два, не меньше.
  У меня в кармане фотография Прохорова. Я захватил ее на всякий случай,
она настраивает на деловой лад.
  - Кира, - прошу я, - возьми меня под руку.
  - Зачем? - таинственным шепотом спрашивает она.
  - Так нужно, - шепчу я в ответ. - Объясню, но немного позже.
  Я все рассчитал. Все должно получиться. Если, конечно, не будет
накладок... В гостиной я выбрал место за столом, так, чтобы смотреть за
раздвинутую перегородку. Мне не видно зеркала, но до него не больше метра.
И путь из туалета, кухни, ванной ведет к нему. В самый последний момент,
когда все рассаживались, я вышел и поставил на тумбочку, прислонив к
зеркалу, фотографию Прохорова... Каждый, кто будет проходить, - увидит. А я
увижу, что он увидит.
  Народ разместился, позвякивает посудой. Здесь нас человек тридцать.
  - Кира, - наклоняюсь я к девушке, - а кем ты ему приходишься, Валентину
Анатольевичу?
  - Так, родственница, - отвечает она. - Седьмая вода на киселе.
  Она отвечает, это удивительно. Незнакомому нахалу. Она доверяет мне... И
поневоле в меня начинает вползать излишняя серьезность. Словно я уже должен
ей что-то...
  Думаю о том, как бы мне не пропустить тех, кто будет входить и выходить.
Вычеркиваю из списка трех женщин, в том числе тетю Варю, снующих из
гостиной на кухню и назад. Видел, как они скользили взглядом по фотографии
Прохорова, не подозревая об общей розочке, ни с того, ни с сего связавшей
его с Валентином Анатольевичем.
  - Ты обещал объяснить мне кое-какие мелочи,- негромко говорит Кира, - без
них я чувствую себя как-то неуютно.
  - Хорошо, хорошо... Понимаешь, я человек, который приезжает на поминки
чужих людей... Совсем чужих... Читаю объявления в газете... Я его не знаю и
не видел никогда... Ну, слабость у меня такая. Некоторым нравится ночевать
в гробах, а мне - вот так. Но я проходимец безобидный. Боюсь только, что
меня побьют, если ты кому-нибудь расскажешь.
  Она смотрит на меня, не зная, как реагировать на шутку. Но я серьезен...
Ах, какие у нее глаза! Припечатали к месту. В них недоверие и вопрос.
Грешно обманывать такие.
  - Зачем? - спрашивает она.
  Мужчина в светлом костюме встает и выходит. Не хватало двухстульев. Он
появляется почти сразу же в коридоре, со стульями, замечает фотографию
Прохорова, равнодушно этак, входит в гостиную и садится. Я вычеркиваю его
из списка, он больше не интересует меня.
  - Тебя легко обманывать, - говорю я, извиняясь тем самым за свою ложь.
  Она обиделась. Вижу: я достоин ее обиды. Но она не выдаст меня. Это я
тоже вижу. И даю себе слово больше не лгать.
  На фортепиано - портрет покойника. Рядом - рюмка и пустая тарелка. В
рюмку наливают водку, в тарелку что-то кладут. Горе у всех одинаково.
  - Вообще-то мне неприятно сидеть рядом с тобой, - говорит Кира.
  Но я вижу - это наказание, которое она ПРИДУМАЛА ДЛЯ МЕНЯ.
  - Ты мне понравилась, - отвечаю я.
  Я серьезен. И теперь сам смотрю на нее. Мне нечего терять... Но я
чувствую чужую беду. Мне тяжело оттого, что я должен быть здесь... Все
перемешано в этом мире.
  Для того чтобы противостоять наваждению женских чар, нужно хоть раз
жениться. И промучиться не меньше четырех лет. Это здорово отрезвляет.
  - У тебя прекрасный акцент. Ты где живешь? - спрашиваю я.
  Я выпил водки и сижу с рюмкой в руке. Какаято пара тихо говорит с тетей
Варей. Я предполагаю, что они уже прощаются.
  - В Сан-Франциско, - отвечает Кира.
  Киваю послушно.
  - Там землетрясения... Не страшно?
  - Страшно здесь.
  - Язык учила по самоучителю?
  - Ага, - соглашается она. - Часто ты так... приезжаешь?
  - В первый раз... Но долго решался. Жалко его родителей. Я должен побыть
здесь... Я тоже с пятьдесят девятого года. Рождения.
  Пара проходит мимо зеркала, скользит по фотографии равнодушными
взглядами, я наблюдаю это - никакой реакции,
  Сумасшествие, что я оказался в этом доме. Здесь много людей и много слов
о Валентине Анатольевиче Кравчуке. В нем нет никакой загадки: закончил
авиационный, работал в научно-исследовательском институте, не успел
обзавестись семьей и выпал однажды из окна... Все, кто пришел сюда,
смирились с его смертью. Кроме, пожалуй, меня.
  Некую неотчетливую таинственность в происходящем улавливаю лишь я. Лишь
я, я один... Это кажется гнусным, будто я приполз к хорошим людям, чтобы
облить их грязью.
  - Хорошо быть обезьяной и лопать каждый день бананы. И ничего не знать,
что впереди... У вас, говорят, их много?
  - Встречаются, - соглашается она. - Мне кажется, ты - мазохист.
  - Хорошо, - соглашаюсь я, уводя разговор от этой темы. - А чем
занимаешься ты?
  - Я? - переспрашивает она. - Учусь в МГУ.
  - В аспирантуре?
  - Что-то в этом роде. Изучаю русскую литературу.
  - Зачем?
  - Хочу понять, существует ли великая славянская душа. Или это вымысел?
  - По книжкам? - удивляюсь я. - Душу можно искать только в живом человеке.
Например, во мне...
  Я был бы рад, если бы ты принялась изучать меня.
  - Я подумаю, - ответила она.
  И мне показалось: она сказала это слишком уж серьезно. Так серьезно, что
я снова почувствовал себя круглым дураком.
  Уже, наверное, человек десять посмотрели на Прохорова. И - ничего.
Сумасшествие, что я прищел сюда и придумал себе эту забаву.
  И все-таки он возник! Этот среднего роста и моего возраста мужик вошел в
холл и перед тем как повернуть в гостиную, посмотрел на себя в зеркало,
потом - на фотографию. Словно кто-то двинул ему по сусалам: сплющилось
лицо, застыло судорожной маской. Так продолжалось секунду или две, пока он
не совладал с собой.
  - Тебе хочется верить, - сказала Кира. - Очень странно... Ты, наверное,
неординарная личность...
  Он совладал с собой. Резко повернул голову, я не успел спрятаться - мы
встретились с ним глазами.
  Какое изобилие на столе: от салатов пахнет крабами, водка холодна и
прозрачна, соленые грйбочки скользки и сами просятся в рот, у маринованных
помидоров кожица тонка, проминается под пальцами, ветчина свежа и истекает
специфической слезой.
  - Вспомним Валентина, - говорю я, наливая полные рюмки. Рука не дрожит,
это потому, что я ВНИМАТЕЛЬНО СЛЕЖУ ЗА НЕЙ.
  - Ты же не знаешь его.
  - Он мой одногодок. И должно быть, уже не совсем посторонний человек...
Так что колокол звонит и по мне.
  Мы поднимаем рюмки. С каким наслаждением я выпиваю свою... Тот человек
уже в гостиной, стоит, прислонившись к фортепиано, и, кажется, не смотрит
на меня. Он в темном костюме, в рубашке без галстука, коротко острижен.
  Я расправляюсь с ветчиной, с помидорами я грибочками - отличная закуска.
Закуска из закусок...
  - Добрый день.
  - День добрый, - говорю я, по возможности четко стараясь произнести
слова.
  - Разрешите представиться. Николай,
  - Владимир. - говорю я.
  Я уже прожевал... Его здесь все анают. Его здесь все знают. ЕГО ЗДЕСЬ ВСЕ
ЗНАЮТ.
  Я чуть ли не танцевать готов от радости. Чувствую свою силу...
  Я улыбаюсь невинно, вокруг идут задушенвые застольные разговоры, почему
бы и нам не поговорить с Николаем. Тем более что и он, не только я, кажется
мне, неординарный человек.
  - Простите, - извиняется он предельно вежливо, - мы с вами никогда не
встречались, вот мне и стало интересно. Я был приятелем Валентина, хорошо
знаю его окружение... А тут вы... Вот я и думаю: неужели у него были
друзья, о которых я не слышал? В таком случае его друг-мой друг... Именно
поэтому осмелился подойти.
  Он тоже улыбается, тактично и со значением. Можно подумать, мы готовимся
стать закадычными приятелями. Как в детском саду: давай с тобой дружить?
Вот здорово, давай, этого-то мне как раз не хватало.
  - К сожалению, - говорю я медленно и печально, - я не был знаком с
Валентином Анатольевичем. В его доме я впервые.
  Кира полуобернулась к нам. Ее чем-то занимает наш разговор.
  - Простите, - так же вежливо говорит Николай, - не понял.
  - Я не имел чести быть знакомым с Валентином Анатольевичем, - несколько
по-старомодному повторяю я свою мысль. - Я попал сюда случайно. Можно
сказать, по стечению обстоятельств.
  - Если не секрет, - спрашивает Николай, - что же это за обстоятельства?..
Позвольте вас спросить.
  На лице нет улыбки, в голосе появляются отблески металла. Я ощущаю кожей
его нетерпение. Вижу, как напрягаются под пиджаком тренированные мышцы.
  Смотрю на Киру, она рассматривает нас. Я размышляю несколько секунд,
укладывая их в паузу, полную значения.
  - Я пришел сюда с девушкой. Позвольте ее представить. Кира.
  Он озадаченно смотрит на мою соседку. Кира смеется. Она делает это
негромко и обаятельно. Она довольна произведенным впечатлением.
  Николай кивает девушке с тем же почтением на лице, с которым только что
обращался ко мне.
  - Мы, кажется, знакомы?
  - Да, - с легким обворожительным акцентом соглашается она, - мы несколько
раз встречались.
  Вопрос исчерпан, гусарский наскок не удался. Но я по-прежнему не прочь
подружиться с Николаем. И кажется мне, что и он не против поближе
познакомиться со мной.
  Но он тугодум. Проходит не меньше минуты, прежде чем возникает
продолжение.
  - Послушайте, - говорит он простецки, обнимая спинки наших стульев... От
добродушной улыбки кожа на его лбу морщится и немного назад подаются уши. Я
понимаю: с таким парнем - в огонь и воду. Нигде не пропадешь. Ради приятеля
он расшибется в лепешку. И у него единственное желание - чтобы все знали об
этом. - У меня предложение. Не поехать ли нам куда-нибудь провести вечер.
Вы не против? Я знаю отличное местечко, уверен, не пожалеете. Называется
кафе "Орфей".
  Я-то уверен - не пожалею... Но у меня дела, нужно проводить домой
девушку, еще кое-что нужно. Так что я с удовольствием, но только НЕ
СЕГОДНЯ. Так что извини, поиши-ка себе другую компанию.
  - Я согласна, - радостно говорит Кира.
  Я делаю кислую мину. Я тоже не учился в театральном училище и буквально
выдавливаю из себя:
  - Конечно.
  - Вот и отлично. Тогда в путь... Кстати, Володя, ты ничего не забывал в
холле, у зеркала? Там лежит какая-тй фотография.
  - Фотография? - переспрашиваю я. - Нет, никакой фотографии у меня не
было.
  Это глупость моя... Очередная. Все глупость, все. Я не люблю врать,
ненавижу. Тем более если меня легко можно схватить за руку. Выяснить, где я
работаю, пустяк. Тем более редакционное удостоверение по-прежнему греет
грудь.
  Но птица вылетела, лови...
  - Пошли?
  - Нужно попрощаться с тетей Варей, - кивает Кира. - И позвонить домой.
  - Да, да, конечно, - терпеливо соглашается Николай. Мой новый друг.
  - Все-таки, - говорит он. - Мне кажется, что это ты ее там оставил. Не
хочешь взглянуть?
  - Давай, - довольно обреченно соглашаюсь я. Мы поднимаемся втроем и
выходим... Я прекрасно знаю, что он имеет в виду, и готовлюсь к спектаклю.
Мне нужно признаться, я чувствую, так будет правильно, только так я снова
почувствую себя гордым человеком. Я совершил ошибку и должен исправить ее.
И я исправлю... Это забытая мной фотография, мной. Моего товарища по
работе. Которого я тоже не знал и не видел ни разу... Но тебе он знаком,
как и Валентин Анатольевич. Ты знал и его. И может, был и его другом?
  Вряд ли после этого мы покатим с ним в увеселительное заведение. Тем
более с девчонкой, которая здесь совершенно ни при чем. Пусть себе на
здоровье прощается с тетей Варей.
  Я сделаю это. Чего бы мне это ни стоило. И приобрету больше, чем потеряю.
  На тумбочке, в том месте, где я прислонил Прохорова к зеркалу - пустое
место... Ничего. Мы застываем, не в силах этого понять. Прошло не больше
десяти минут, все было перед глазами, ни я, ни он не выходили в коридор, и
никто вроде бы не подходил сюда, мы оба непроизвольно посматривали в ту
сторону.
  - Так что ты хотел показать мне? - спрашиваю я еще не своим голосом.
  - Черт... - говорит он и ошарашенно смотрит на меня, будто бы это я
показал ему фокус.
  Мне тоже интересно. Словно невзначай я поворачиваюсь и обозреваю
гостиную, где поставлены буквой "Г" столы, где много отличной закуски и
водки, где много незнакомых людей, пришедших разделить друг с другом общее
горе.
  Никто не сверлит меня взглядом, никого из них не интересуют дешевые
эффекты моего лица. Я стараюсь запомнить этих таких разных людей,
собравшихся вместе. Мне бы зрительную память знаменитого Штирлица. Боюсь за
себя. И не напрасно: такое количество народу!
  - Может, тебе показалось? - спрашиваю участливо я, поняв бесцельность
своего занятая.
  - Нет, - отвечает он. - Но все равно, поехали веселиться!
  По его тону понимаю: НЕ ВСЕ ПОТЕРЯНО. Он еще надеется на что-то. И
по-прежнему полон решимости выпить со мной на брудершафт.
  - Спускайтесь, - говорит Николай, - я подгоню машину.
  Киваю... Ни в чем не нужно теперь признаваться. На нет нет и суда.
  Подавая девушке плащ, я спросил:
  - Зачем тебе это надо? Выручать меня?
  Стою перед ней, засунув руки в карманы. Как тогда, часа два назад, у
лифта.
  - Я же тебе понравилась, - говорит она со своим прелестным акцентом,
который так ей идет... Если бы моя жена изъяснялась с такой очаровательной
неправильностью, я бы, наверное, вспоминал о ней месяца на три дольше... -
И потом, получается, что все - против тебя... Вроде того, когда все
нападают на одного.
  - Как это? - пытаюсь понять я.
  - Так... Я ведь тоже одна. Приехала издалека... Так что отлично донимаю,
каково тебе здесь... И ты - странный... Мне нравятся странные люди... Мне
иногда кажется, что в них-надежда.
  - Надежда на что?
  - Это по поводу души. Но может, мне кажется...
  Она смотрит на меня. Что-то манящее мерцает в ее взоре, и в то же время
он строг. Умопомрачительное сочетание. Ее нельзя обмануть, невозможно.
Немыслимо.
  - Понимаю, - горожу что-то я, - ностальгия...
  Хочу продолжить наши игру. Иначе меня потянет на откровенность. А она
никому не нужна - ни ей, ни мне. Да и интуиция у меня ни к черту... От
женских чар кружится голова. Так недолго выболтать все секреты иностранной
шпионке.
  - Слушай, - бормочу я, - ты когда-нибудь укатишь в свой Сан-Франциско,
завидую... У вас же там другой уровень жизни, и поминки усопших гораздо
роскошнее. Вот бы побывать хоть разочек!
  - Не укачу, пока не решу одну загадку, - говорит она и смотрит на меня.
  - Какую же? - спрашиваю я.
  - Мне хотелось бы понять: чем русский дух отличается от всех остальных
духов на Земле?
  Ну молодец, ну залепила... Всем молодцам молодец. Девчонка просто
прелесть.
  - Давай, - соглашаюсь я, - отгадывай... Мне бы твои заботы.
  Мы переглядываемся и смеемся. Но это уже за дверью, у лифта. Который
повезет нас вниз.
  У Николая новенький "Москвич". Мне нравится эта машина среднего класса.
Она стоит у подъезда, задняя дверь у нее приоткрыта. А у меня в кармане
богатство - отступные жены. Все свое ношу с собой.
  Выхожу на улицу с неизвестным мне доселе грузом на плечах, это возраст...
Тридцать один год. Но вокруг, в смысле собственности, - пустота. Ничего не
нажил. Ни квартиры в шикарном доме, ни тачки среднего класса, ни белых
сапог на высоком каблуке, как у Киры. Но не это волнует. Лишь только
возраст тревожит меня. Потому что пропадает желание по-жеребячьи
взбрыкивать, когда вспоминаешь о нем. И хочется поменьше творить глупостей.
  С этого наблюдения над собой я и начну, наверное, свой гениальный очерк.
Ловлю себя на том, что начинаю прокручивать в уме первую фразу: "Я ехал в
неизвестность..." Или: "Жаль, в кармане у меня нет какого-нибудь
револьвера..." Ничего не нравилось, но времени не оставалось придумать
что-нибудь получше.
  Николай закуривает и протягивает нам сигареты. Это "Мальборо".
  - Валька был отличный парень, - говорит Николай, - жаль, ты его не знал.
Он бы тебе понравился... Ты чем вообще-то занимаешься?
  - Жаль, - говорю я и отвечаю по порядку: - Работаю в журнале. Называется
"Полет". Может, читал?.. Я журналист, вольный стрелок. А ты, Николай, чем
промышляешь?
  - Тоже вольный стрелок, - смеется он. - Тренер в детско-юношеской
спортивной школе.
  Подъехали к кафе. Оно в двухэтажном особняке, на первом этаже. Перед
входом небольшая толпа. Мальчики и девочки, все моложе нас. Но не
настолько, чтобы я почувствовал себя другим поколением.
  - Любимый кабак Валентина. Да и мой... Мы еще со школы облюбовали его.
Вся наша компания.
  Я замечал: спортсменам, особенно бывшим, свойственна сентиментальность.
Они развешивают на стенах медали и грамоты. В шкафах, где у других посуда,
они хранят выигранные кубки. Но эта слабость их украшает. По крайней мере,
ДЕЛАЕТ ПОНЯТНЕЕ.
  Николай провожает нас в скверик, к лавочке, скупо освещенной уличным
фонарем. Под ногами шуршат листья.
  - Подождите пару минут. Я быстро...
  Пружинящей походкой он пересекает сквер и исчезает в боковой двери. Он
свой человек в этом кабаке. Не врет...
  Мы снова остаемся вдвоем. Тут бы мне разразиться красноречием, но я
принимаюсь молчать. Мне вдруг кажется диким, что я сижу в каком-то осеннем
темном сквере на лавочке, а рядом со мной - красивая девушка. Бред.
  В ней что-то нездешнее. Я это заметил и раньше, но среди суеты никак не
мог понять - что. Сейчас догадываюсь: в ней живет независимость. Не от меня
- от всего мира. От всех людей, которые не созвучны ей.
  И мне тоскливо: почему ей, девчушке этой, доступно такое? Почему не мне?
Наверное, мне больше досталось, об мою спину больше пообломали всяких
дрынов, больше моей жизни пропало в бесцельной драке, больше я огрызался.
Но досталось вот ей, не мне.
  - Тебе нравится на меня смотреть? - спрашивает Кира.
  - Слушай, - говорю я, решившись, - может быть, я отправлю тебя домой?
Посажу на такси?.. А то уехала с незнакомыми мужиками, мало ли чего может
случиться!
  - Что может случиться?
  - Мало ли... - повторяю я. - Никто не знает, где ты. Такая симпатичная.
  - Знают, я позвонила домой. Раньше двенадцати меня не ждут.
  - Зачем тебе это нужно? А вдруг со мной что-нибудь случится?
  - Что? - спросила она с детским любопытством.- С человеком, который
приходит на чужие поминки? Которого вдруг приглашают культурно провести
время? И который вдруг оказывается корреспондентом журнала? Вольным
стрелком?.. Я нюхом чувствую какую-то цель. Ты мне не расскажешь о ней?
  - Да. Я тоже взялся за дурацкую работу: отгадать загадку души. Чьей-то...
Только не знаю вот, кому она принадлежит.
  - Это все?
  - Конечно.
  - Тогда тем более я не оставлю тебя... Раз так интересно.
  - Ну, смотри, - сказал я.
  Прохожие - трое парней в расстегнутых куртках - взялись неизвестно
откуда. Подошли и остановились рядом.
  - Земляк, - сказал один, - закурить не найдется? Второй как-то ловко
втерся между мной и Кирой, лицом к ней. Третий повернулся к просвечивающей
сквозь осенние деревья очереди в кафе.
  Я не успел опустить руку в карман за "Родопамн". Тот, кто нуждался в
сигарете, резко ударил меня в живот. Что-то ойкнуло там, перехватило
дыхание. Я не понимал, что случилось, была какая-то пауза, я сгибался и
видел, как Кира медленно поворачивается и бежит по скверу. Бросая меня...
Интересного человека, которого взялась не оставлять. Я успел подумать: все
на свете так смешно устроено. Захотел опросить ребят, что им от меня нужно.
Все казалосьэто какая-то бессмыслица. Но тут кто-то опустил кулак сверху,
брызнули из глаз искры, сознание прервалось, последующее я воспринимал
урывками, кадрами немого оборванного кино... Тело вдруг стало не моим, оно
металось, подпрыгивало, то один, то другой парень методично припечатывал
меня. Было не больно, я просто ничего не соображал, лишь думал: они могут
так убить меня, если не остановятся.
  Я не хотел умирать. Несколько раз падал, сжимался, замечая перед собой
белые модные кроссовки. Почему-то с желтыми шнурками. Никогда не забуду
своего отрешенного удивления такой мелочью. Словно во мне в эти секунды
обитал другой человек, не равнодушный к последним веяниям моды. Сознание с
каждым ударом уплывало все дальше, все медленнее возвращаясь...
  И тут до моего слуха донеслись посторонние удары, не относящиеся ко мне.
Меня сразу же оставили в покое. Я удачно упал на лавочку и приоткрыл глаза.
Чудесная картина предстала нередо мной: между парнями метался, словно в
танце, Николай. Мне стало окончательно понятно, что преподавал он своим
подопечным. Его нога то поднималась выше головы, то он весь провисал в
воздухе, то молотил руками. Я так понял: его противники были в
растерянности.
  От бокового входа в кафе, где заканчивался скверик, бежало человек десять
поваров в белых халатах и в колпаках. И у каждого в руках было что-то из
кухонной утвари.
  - Пожалеешь, земляк, - услышал я знакомый уже голос, обращенный к
Николаю. - Лезешь не в свое дело.
  Парни, как по команде, развернулись и большими скачками - мне даже
показалось, что ноги их были на пружинах, - побежали к улице, там сбавили
темп и исчезли где-то за поворотом. За ними никто не последовал.
  Я сидел со счастливой улыбкой на губах. И совсем не из-аа того, что меня
переполняла радость от неожиданной подмоги. Совсем не из-за того..
  - Как сам?! - спросил возбужденный Николай.- Грамотные ребята, никого не
зашиб... А хотел, черт возьми.
  Меня окружили повара и стали рассматривать, как музейный экспонат. Я
улыбнулся им.
  - Живой, - сказали они.
  Естественно, а что со мной могло случиться? Естественно, я был жив. Даже
более жив, чем когдалибо. Во мне рождалось столько жизни, что вышибить ее
из меня невозможно было никакими кулаками.
  Если сказать честно, первые несколько минут я плохо соображал. Меня
отвели в служебное помещение,. в какую-то раздевалку, где было много кафеля
и шкафчиков. Там я посмотрел на себя в зеркало и умылся над раковиной, хотя
у меня ничего не кровоточило. Просто ломало все тело.
  - Чего они хотели?
  - Закурить.
  - Ты не дал?
  - Собирался дать...
  - Странно... Грамотные ребята... И, извини, молотили тебя не сильно. Так,
как мамаша детишек, - больше для острастки.
  - Ничего себе мамашки! - скрипел я. Но ко мне уже возвращалось чувство
юмора. - Если бы вы не прибежали, они бы из меня душу вытрясли.
  - Если б так... - все еще сомневался Николай.
  Наверное, ему приходилось бывать во всяких переделках, и что-то из
происшедшего не укладывалось в законы серьезных мужских разговоров.
  - Девчонку отпустили... Кто же так делает? Но - грамотные ребята.
  - Я сама убежала, - сказала Кира.
  Больше всего произошедшее подействовало на нее. Она стояла бледная,
прижимая к груди сумку, которую вообще-то нужно носить через плечо.
  - Так бы и дали бы они тебе смыться!..
  - А я думал сначала, что это твоя работа, - проговорил я.
  Они стояли, я сидел, прислонив затылок к холодной стене, и смотрел на
них. Вернее, на Николая. Все-таки я оставался верен своей профессии и
догадывался: в эти минуты, когда он пребывал в роли благородного спасителя,
он не станет юлить.
  Он рассмеялся, простецки, как бесхитростные деревенские ребята:
  - Вообще-то я хотел с тобой поговорить. Выяснить кое-что... Но тебе и без
того досталось... По поводу той фотографии, ты же знаешь, о чем я говорю?
  - Какой фотографии? - спросила Кира. - Нельзя же так надеваться над
женщиной, Я второй раз слышу про эту фотографию. Ничего не могу понять.
  - И я не могу, - сказал Николай, но уже без смеха. Азарт совершенною
подвига постепенно покидал его. - А ты?
  Я прикрыл глаза - все-таки мне порядочно досталось. Во рту собиралась
тягучая слюна, живот болел и ныло в боку. В других местах боль была слабее,
но была и разливалась по телу, я только сейчас почувствовал, как устал.
  - И я ничего не могу понять. - Я посмотрел на Николая, а потом на Киру. И
подмигнул ей. Просто так, чтобы она не слишком переживала из-за меня.
  Чтобы прийти в себя, хватило минут пятнадцати, я расхрабрился, даже
согласился продолжить вечер.
  Кабинеты для избранных находились на втором этаже. Из них выходили в
общий зал небольшие балкончики, на которых при желании можно было постоять
и поглазеть вниз.
  Там веселился народ. Половину зала занимали столики, вторая половина -
свободная для танцев площадка и небольшая эстрада. Должно быть, это раньше
был кинотеатр, а до революции - дворянское собрание.
  Меня слегка мутило, и не хотелось ни пить, ни есть. Ничего не хотелось...
Я подумал, что с нашего балкончика хорошо блевать. Когда переберешь и
захочешь продолжения шикарной жизни.
  Внизу скакали и резвились парни с девчонками. Другое все-таки поколение.
Раз я здесь, а они - там.
  - Испугалась? - спросил я Киру.
  - Да.
  - Это тебе не Сан-Франциско, - пошутил я. - Еще не пропало желание
составлять мне компанию?
  - Не пропало ли оно у тебя? - спросила она.
  - Знаешь что, - сказал я, - ведь это ты меня спасла.
  - Это получилось случайно. Наверное, от страха. Но я рада, что так вышло.
  И тогда я ее поцеловал. При Николае... Я забыл, что он где-то рядом с
нами. Она не вырывалась и не ударила меня сумкой по голове. Она восприняла
это, как заслуженную награду. Наш товарищеский поцелуй...
  Но что-то он оказался слишком долог. Это произошло само собой, я,
благодарный проходимец, лишь хотел прикоснуться к ней губами, ничего
больше. Но что-то заставило меня сжать ее плечи и крепче притянуть к себе.
  Она тряхнула головой, разметав волосы, и посмотрела на меня. Она ничего
не могла понять.
  - Давай поужинаем, что ли? - сказал я в растерянности.
  - После всего нужно как следует вмазать, успокоить нервишки, - сказал
хозяин кабинета.
  - Да, - согласилась Кира.
  Николай совершенно не удивился тому, что произошло между нами...
  Меня тянуло на балкончик, посмотреть на народ. Я привык быть в его
сердцевине. Поэтому при первой возможности я туда и вышел-к грохоту,
бьющему по ушам.
  Внизу много курили, над столиками и разноцветной толпой стелился
сиреневый дым. Вообще, там было весело, я бы с удовольствием расположился
там. Но отсюда все было видно.
  По привычке я останавливал свой взгляд на дамочках. Но без прежнего
удовольствия. Сегодня тянуло намечать их недостатки: эта слишком толста, та
- худа, та - раскрашена... Недолго в общем-то смотрел. Пока не увидел
Алису. Соседку по уютному редакционному кабинету. Поистине вечерок, полный
неожиданностей!
  .. Алиса, сидела вполоборота ко мне. Столик сервирован на четверых, но в
этот момент она была одна. Я сразу заметил, как нервно она курит, как
напряжена внутренне. Словно не отдыхать пришла сюда. а выполнять очередное
редакционное задание. К тому же важное, и к тому же не очень осуществимое,
тo есть трудное.
  - Она занималась тем же делом, что и я недавно. Смотрела на вход.
Смотрела... Это было очевидно, она не маскировалась. Смотрела со скукой и
злостью одновременно.
  Я немного изучил ее. Когда у нее что-то не получалось, она выходила из
себя. И начинала покусывать свои тонкие губы.
  - Хорошенькое местечко? - Николай подошел и встал рядом.
  - Отличное.
  - Мы с Валькой отсюда девок выбирали... Постоим, покурим, и уже знаем,
кого снимать... Ты, серьезно, ничего не оставлял на тумбочке?
  - Ты же видел, - ответил я.
  - Значит, показалось. Извини, - хлопнул он меня по плечу. Я согнулся под
его ладонью, словно ток прошел по телу. Он убрал руку и посмотрел
сочувственно. - Никак не идет из головы: почему тебя те ребята отоварили?
На случайность не похоже... Никто же не видел, что ты здесь. Ведь так?
  - Так, - сказал я.
  Меня и самого занимал этот вопрос.
  - Но отоварили грамотно... Может, ради смеха?
  - Может, - согласился я.
  - Но ты на всякий случай подумай: ному мог перейти дорогу?.. Они тебя
жалели. Что ни говори.
  - Хорошо. Я подумаю...
  Мельком взглянул на Алисочку: она все так же курила, все так же смотрела
на дверь и никуда не торопилась. Но теперь весь "состав" стола был на
месте. Рядом расположились две зеленые девицы, лет по шестнадцати, и их
парень, некий невзрачный блондин. За километр было видно: они к моей
коллеге не имеют никакого отношения.
  Долго я не продержался, уж очень все болело.. Кира тоже посматривала на
часы. Нам вызвали такси, мы попрощались с Николаем, и я щедро выложил на
стол деньги.
  Он не удивился им и не сделал попытки отказаться. Я положил слишком много
денег и сделал это намеренно - мне нужно было еще раз встретиться с
Николаем. Сегодня я был не боец.
  Он оставил мне свой телефон спортивной школы, где он бывал до часу дня
три раза в неделю. Мы даже обнялись на прощанье, причем он сделал это
бережно, так что я даже не почувствовал его медвежьего прикосновения.
  - Отличный денек, - сказал я Кире, когда мы сели в такси.
  - Неплохой.
  - Мне почему-то кажется, что на этом ничего не заканчивается.
  - Что?
  - Все, - сказал я и замолчал.
  - Может, ты мне объяснишь что-нибудь из того, что случилось сегодня с
тобой?
  - Давай завтра.
  - Значит, будет и завтра? Отлично... Ты не хочешь знать, куда мне
позвонить?
  - Конечно, - сказал я и взглянул на нее.
  Последние часы я много смотрел на нее. Даже, наверное, слишком много.
  Кира открыла сумочку и стала там рыться.
  - У тебя нет ручки?
  - Откуда? Сапожник всегда без сапог.
  Она повернула сумочку к свету, поискала ручку на дне. И вдруг мне на
колени упал ее паспорт. Я сразу догадался, что это паспорт... Но был он
слишком толст для краснокожей книжицы. И совсем не красный.
  Я повернул его обложкой к себе. Его верхнюю часть занимал огромный герб,
но не нашего государства. Я где-то видел его - то ли по "ящику", то ли в
газетах, - этот герб. Я догадался, чей это герб. Но никак не мог поверить.
  - Так, значит, Сан-Франциско? - спросил я.
  - Я же говорила, - ответила Кира, забирая у меня из рук документ и
возвращая его на место.
  Она все же отыскала ручку, вырвала из блокнота бумажку и записала цифры
туда.
  - А чтобы у тебя был стимул позвонить, - сказала она, передавая мне ее, -
я хочу сказать, что, кажется, где-то встречала одного из парней, которые
тебя били.
  - В Сан-Франциско? - спросил я.
  На этот раз в моем голосе не было и намека на иронию. Я был в высшей
степени серьезен.
  Но она ничего не ответила. Потянулась, прикоснулась к щеке холодными
губами и вышла из машины.

  Степанов меня не узнал. Или сделал вид... Он всплеснул руками, взял меня
за руку и подвел к окну.
  - Вчера на тебе этого не было, - изумленно сказал он.
  Всю ночь ставил свинцовые примочки. Фонарь под глазом светился так себе.
Бывают экземпляры и получше. К утру он оформился окончательно, и, если бы
не чувство долга, я бы с удовольствием остался дома.
  - Что-то наклевывается? - спросил он с надеждой. Радостной и тревожной
одновременно. Как я его понимал!
  - Может быть, может быть, - сказал я неопределенно.
  Степанов взглянул на меня восхищенно, на творение собственных рук.
  - Зачем явился? Думаешь, ты здесь нужен? Протирать задницей стул? Для
этого существую я. Иди, подлечись, займись еще примочками. Если это ради
дела, мы тебе выпишем материальную помощь, на издержки... Только твори.
  - Нравится? - спросил я.
  - Не то слово... Может, поведаешь что-нибудь?
  - Рано, рано, - стал отнекиваться я. - Еще не время.
  - Я рад, рад, - говорил он, выпроваживая меня из двери своего кабинета. -
Но чтобы всесоюзного: масштаба. Чтобы прогремело по всему небосклону.
  Чувство долга привело меня в свою комнату, где уже сидела Алисочка,
внимательнейшим образом изучая хитрую газетку "Коммерсантъ".
  Она подняла на меня глаза, так же небрежно оформленные, как и всегда, и
сказала:
  - Поздравляю, дорогой... Асфальтовая болезнь - прекрасна.
  - Ты это серьезно?.. Про дорогого?
  - В некоторой степени.
  - В тебе столько достоинств, - сказал я. - Ты удивительное создание.
  - К чему это? - спросила она.
  - Не провести ли нам как-нибудь вместе вечерок? В интимной обстановке?
  - На прошлой неделе мне то же самое предлагал один из наших с тобой
сослуживцев. Я ему сказала, что он будет пятым... Значит, ты шестой.
  - Что - шестой? - не понял я.
  - Шестой, которого я послала туда же, куда и всех пятерых.
  Она, видите ли, давала мне от ворот поворот. Ста-
вила на место. Она думала, я всерьез... Но в таких
мелочах журналисту нужно разбираться. Когда что-то
всерьез, а когда понарошку.
  - Между тем, - сказал я, - мне знакомо одно расчудесное местечко.
Называется кафе "Орфей". Нам бы там с тобой было хорошо.
  - Да что ты говоришь! - воскликнула она. Но без всякого энтузиазма.
  - Ты меня обманула, - сказал я печально. - Зачем?
  - Я?
  - Ты сказала, что Прохоров пил. Он на самом деле грамма в рот не брал.
  - Я сказала? - удивилась она. - Что-то не помню.
  НЕ помнила! Такую мелочь, случайные слова, которые и на десять-то минут
запоминать излишне. НЕ УДИВИЛАСЬ ВОПРОСУ. Не удивилась моей
проницательности. И тому, что я ни с того ни с сего снова завел разговор на
эту тему. Словно бы ожидала его. Но не была готова.
  Она достала сигареты и чиркнула спичкой. До меня докатился
сладковато-тошнотворный дым "Стюардессы". Сейчас он показался особенно
противным. Она покусывала губы и держала в наманикюренных пальцах у рта эту
гнусную сигаретку.
  - Ты что-то знаешь, - сказал я, разглядывая ее.
  Она затянулась пару раз и ответила:
  - О чем ты?
  - К моему приходу хорошо подготовились. Очистили стол, даже заменили
перекидной календарь. К чему бы это?
  - Ты не рад?
  - Алиса... - сказал я и помолчал, собираясь с мыслями. - Мне сказали, что
после того как Прохоров выбросился из окна, на его стуле напли белую розу.
Удивительная предусмотрительность для самоубийства. Тебе не кажется?
  - Не кажется, - сказала она, тыча сигаретой в пепельницу. - Мы,
Володенька, уже имели однажды с тобой беседу на эту тему... С тех пор
ничего не изменилось... Мне начинает казаться, что ты маньяк.
  - Тогда послушай меня... Правильно ведь говорят: одна голова хорошо, а
две - лучше. Мне кажется, ты одна не справишься со всем этим. Не
потянешь... Может, тебе нужен помощник? Чтобы советоваться,. чтобы не
наломать как-нибудь дров?.. Ты извини, что я опять. Я в последний раз об
этом.
  - Хорошо, что в последний раз, - сказала она. - Я не понимаю, о чем ты
говоришь... Это все, чем могу посочувствовать тебе, дорогой... Запомни раз
и навсегда. Я ничего не знаю... И знать не хочу... Тебе вступило что-то в
голову.
  Но последнюю фразу она произнесла лениво и словно бы по обязанности. Она
здорово недоиграла. Я позавидовал ее упорству и с неким жалостливым
чувством посочувствовал ему.
  Наш увядший диалог прервал телефонный звонок.
  - Владимир? - спросили в трубке.
  - Да, - ответил я.
  Интонации голоса и он сам локазались мне знакомыми. Даже очень. Я уже
имел честь однажды слышать его.
  - Владимир, - продолжал голос, - хочу вас предупредить...
  - Послушайте, - сказал я нагло. - Чтобы не было недоразумений... Вам,
наверное, нужен не я, а...
  Я знал, кого имею в виду, и голос на другом конце провода - тоже.
  - Вы, вы... Вы ведь Владимир Филимонов?
  - Ну, допустим...
  - У вас работает девушка, вы знаете, о ком я говорю... Так поберегите ее.
Не дай Бог, с ней случится что-нибудь.
  - Что, если не секрет?
  - Да разное, знаете ли, может быть. Чего только в наше время с людьми не
случается. От излишнего любопытства.
  - Меня это тоже касается? - быстро спросил я.
  - Вас? - удивился он.- Пока не знаю... Мне нужно немного присмотреться к
вам.
  - Хорошо... У меня предложение. Что если нам встретиться?.. Посидеть,
выпить, закусить... Поболтать кое о чем. А?
  - Я встречался как-то с вашим предшественником. Но у вашего брата
журналиста, к сожалению, язык без костей... За это, видимо, и поплатился.
  Следом посыпались короткие гудки. У него была манера уходить
по-английски, не прощаясь...
  Я сидел и смотрел на Алису, дотрагиваясь время от времни до ушибленной
ноги. Там был эдоровеняыл синяк. Даже с кровоподтеком. Наверное, все-таки
мне запузырили разок ботинком.
  Меня вчера хорошо предупредили, вежливо и тактично. Другому счастливчику
этого бы за глаза хватило, чтобы уяснить, что сия тернистая тропинка не
ведет к личному благополучию.
  Я последовал совету Степанова и покинул рабочее место. Тем более что
больше в редакции меня ничего не держало.
  На улице зашел в первый же телефон-автомат и позвонил Николаю. Его
позвали. Не прошло и минуты, как он подошел. В трубке я различал воздушные
хлопки смертельных ударов и азартные выкрики.
  - Поболтаем? - сказал я.
  - Если хочешь, - ответил тренер. - Подъезжай. Я как раз через полчаса
заканчиваю...
  Из-за подбитой ноги меня так и тянет слегка прихрамывать. Выхожу из метро
"Измайловская" и с удовольствием шкандыбаю один: сегодня я, как кинозвезда,
приковывал к себе всеобщее внимание. Из-за своего фонаря.
  Николая я нахожу легко - он сам идет мне навстречу. Мы молча протягиваем
друг другу руки. Немного кружится голова: то ли от свежего воздуха и
тишины, то ли от того, что мне ее вчера немного повредили.
  - Извини, - говорит Николай, - я честный мужик и хочу с тобой поступить
честно.
  ..Вступление не из традиционных. Но бывают и более оригинальные. Мне
приходилось встречать всякие... Но это не та нота, на которой мы
вчера-расстались.
  - Если бы не ты, синяков на мне было бы больше, - услужливо поддакиваю я.
  - Не в этом дело,-качает головой Николай.- Я тебя не знаю. Что мне,
больше всех нужно?
  - Вчера ты испытывал ко мне любопытство.
  - Я честный мужик, - опять говорит он. - Давай расстанемся по-хорошему.
  Я догадываюсь: за то время, что мы не видели друг друга, что-то
произошло. Обидно. Признаться, я надеялся на его помощь.
  - Хорошо, я исчезну... Но только ты ответишь на пару моих вопросов?
Последний раз.
  - Надеюсь, не для печати? - шутит он.
  Но глаза прикованы к моей сумке. Он хотел бы обличить меня в коварстве.
Так ему легче оправдать наше безвременное расставание. Должен же он найти
зацепку, прибегнуть к благороднейшему из мотивов: сам дурак, сам дурак... Я
на миг отвлекаюсь: вот подлинно русская черта! Надо бы сказать о ней Кире,
если у нас возникнет филологический разговор. Заодно упомянуть о ней в
своем очерке. Этак небрежно, профессионально, словно каждый день мне
приходится делать подобные открытия.
  Стряхиваю сумку с плеча, ставлю на капот "Москвича" и раскрываю. Там
газета "Известия", сломанный зонтик и кепка - на случай резкого
похолодания.
  - Звукозаписывающей аппаратуры нет, - говорю я миролюбиво. - Вопрос
первый: почему ты вчера обратил на меня внимание?
  - Из-за фотографии... Ты знаешь, о какой фотографии я говорю?
  - Да, - киваю я.
  - Я так и думал.
  Он уличил меня во лжи, ему стало легче... Я заметил, как отпустило его
напряжение. Он никого отныне, с этой секунды, не бросал в беде, он просто
уходил в сторону от темной истории, храня незапятнанной свою светлую
совесть бывшего спортсмена. Теперь-то он сможет спать спокойно... Я тоже
искупил этот грех, насчет совести, но немного раньше.
  Из дверей высыпает ворох ребят в спортивных шапочках, Им хорошо, они
веселы и непосредственны. В них не скрыто никаких хитростей и коварств. В
них все понятно. Николай оживает, в его глазах чуть ли не любовь.
  - До свидания, Николай Петрович! До свидания!
  - Привет! - машет он им рукой. И оборачивается ко мне: - Понимаешь, я
встретил этого типа в "Орфее". Два раза. Еще когда Валька был жив... Он,
собственно, приходил к нему. Ему от него что-то нужно было. И после каждой
встречи Валька был сам не свой, Места себе не находил.. На девок и то не
смотрел
  - И все?
  - Не все... Мы же из одной компании, с детства. С одного двора... У
каждого свои дела, понятно, но в свободное время раскрепоститься как
следует - вместе. Я же знал его, как облупленного... Он этого типа боялся.
Может, тот припирал к стенке, не знаю. Я предложил Вальке потрясти его
чуток. Поймать в тихом месте и отоварить как следует, чтобы не лез, куда не
следует...
  - И что Валентин?
  - Послал меня... Я так думаю - зря... Это из-за него он выпрыгнул из
окна.
  - Выпрыгнул из окна? - переспросил я и посмотрел изумленно на Николая.
  - Из-за него. Это он довел Вальку до самоубийства... Я после похорон
ходил сам не свой. Мне бы только найти этого подонка. Я бы с ним поговорил.
  - Теперь не хочется? - спросил я. - Могу подсказать адресок. Если ты
спросишь.
  Николай замер на полуслове. Мгновение назад его лицо дышало праведным
гневом, благородством, горечью от неотомщенной утраты, и вдруг кто-то
невидимый разом стер все эти чудесные эмоции.
  - Теперь?.. - Он помолчал, приходя в себя. - Теперь... Тебя еще
что-нибудь интересует?
  Он демонстративно взглянул на часы, давая понять: аудиенция
заканчивается.
  - Фотография пропала. Такая жалость... Как думаешь, кто мог ее умыкнуть?
Собственно, об этом я и собирался поговорить.
  - Ума не приложу... Думай сам, если тебе интересно.
  - Хорошо. Ты многих знаешь из тех, кто там был?,
  - Почти всех.
  - Чем занимался Валентин?
  - Как чем?-посмотрел он на меня хитро - Работал инженером. Кабинетный
деятель.
  - Я про другое.
  - Про другое и спроси у других. Все?
  Опять стена. Он, конечно, мог бы мне и намекнуть. Теперь-то это дело
прошлое, и ему бы труда не составило. НО ОТТУДА ШЛО ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ.
Выходит, вчера была еще какая-то вторая серия. Но без мордобоя. До этого
дело не дошло.
  - Ты сказал вчера, что со мной говорили грамотные ребята.
  - Сказал.
  Наш разговор начинал его раздражать. Наверное, он пришел к выводу, что
отступные заплачены сполна.
  - И били меня жалеючи?
  - Обошлись, как с агнцом... Можно сказать, делали массаж, а не стучали...
Почему - сам знаешь. Лучше меня.
  - Последнее... Как Кира?
  Тут пришла его очередь изумляться. Он посмотрел на меня, как смотрят на
придурков. И сделал это с удовольствием. То был его маленький реванш.
  - Твоя девка.
  - Я про другое. Какое отношение она имеет к Валентину?
  - Так... Дальняя родственница. Прикатила месяца три назад из Америки.
Вроде учится где-то или работает - тебе лучше знать.
  - Прощай, - сказал я.
  - Извини, если что не так, - бросил он с явным облегчением. - Я в чужие
дела не суюсь.
  - Особенно если за это грозят отодрать за уши.
  Николай улыбнулся как-то криво, принимая пилюлю, и протянул руку. Это
понравилось мне, он умел проигрывать. Качество, которым обладают настоящие
спортсмены.
  - Пойми, - сказал он, - у меня жена, ребенок... В общем-то все на мази.
Трудные времена переживу... Зачем мне лишние приключения на свою задницу?

  ...Филер из меня получался нидудышний. Я знал: зайти погреться в кабак я
не мог, Алиса вовсю глазела на вход, не пропускала никого, выслеживая
одного ей известного типа. С достойный лучшего применения упорством.
  Хорошо хоть, что не шел дождь или снег... Но все равно меня угнетала
неподвижность а бесцельность моего занятия. Все, о чем нужно подумагь, я
передумал уже, все глупости, которые можно было сотворить, сотворил. Мне
бы, дураку, бежать к телефону, хватать машину, мчаться, выглядывая аоереди
милое лицо, а не торчать здесь из-за причуд сумасшедшей дуры.
  Я постепенно уговорил себя, что с ней ничего не случится... А если и
случится - ничего страшного. Кто она такая, что натворила? Сидит в кабаке и
кого-то поджидает. Это ли криминал, за которым следует что-то неприятное?..
Я стал смотреть на часы. И рейил: как только часовая стрелка остановится на
восьми тридцати, я встаю и трогаюсь с места. Было десять минут девятого, и,
нужно сказать, оставшиеся двадцать я изрядно промучился. Пересмотрел
мелочь, отобрал три двухкопеечные монеты, еще раз повторил в уме ее
телефон... Она, должно быть, остановилась не в посольстве, и не в
гостинице, и не в общежитии. Где-то в гостях, у знатных американцев. Где ей
хорошо и удобно исследовать таинственные глубины русской души.
  Стрелка тащилась по-черепашьи, и, если бы я не дал себе слова, я давно бы
сорвался. Наконец... незримый будильник прозвенел, и меня словно пружиной
подбросило с лавочки.
  И вовремя. От кафе в мою сторону шла занятная парочка, я чуть было не
пропустил ее, так она была незаметна и естественна на широкой дорожке,
ведущей к улице.
  Он был в плаще и без головного убора, в свете уличных фонарей плащ
казался серым. Ботинки белые, волосы темные. Под плащом шарфа не было, эту
ненужную деталь я разглядел. Роста он был моего - выше Алисы на голову. Она
держала его под руку, и не видно было, чтобы он тащил ее насильно. Но шла
строго. Это и понятно: дождалась наконец-то.
  Стало противно, что мои благие намерения рухнули, как карточный домик. Я
даже сплюнул с досады за загубленный прекрасный вечер. Но, кроме всего
прочего, мне необходимо было взглянуть поближе на его ноги. Вдруг я увижу
знакомые мне желтые шнурочки?..
  Они подошли к тротуару и остановились. Словно на автобусной остановке. И
точно: не прошло и минуты, как подкатила черная "Волга", но не последней
модели, на которой ездят начальники, не дослужившиеся до "Чайки", - более
ранней. Остановилась перед ними, водительская дверь открылась, и тут, под
ярким фонарным светом, я узнал наконец-то в кавалере своего вчерашнего
знакомого, попросившего у меня сигарету, а потом от души приласкавшего.
Желтое мелькнуло-таки на его обуви! Он не обмолвился с водителем ни словом,
открыл, как и подобает, вежливо перед Алисой дверцу, потом прикрыл, когда
она исчезла внутри, и, насколько я заметил, опять не спросил у водителя о
цене, об этой мерзкой таксе, которая в Москве подскакивает почти каждый
день... Я, кажется, начинал волноваться. Уж больно ловко улизнули они от
меня. А я так хотел все знать, мне казалось, что приятель мой вчерашний
вовсе не тот мужик, по которому Алька давненько уже сохла.
  Я не стал дожидаться, когда их машина исчезнет, оставив меня с носом,
рванул по скверу. Выбежал на улицу в тот самый момент, когда черная "Волга"
резво тронулась с места.
  Выскочил на дорогу, приближались какие-то подфарники. За ними - ничего,
пусто. Последний шанс.
  Пришлось поднять руку и растопырить ноги. Трасса подфарников пролегла как
раз через меня. В последний момент, когда хотел уже отскакивать, такси
заскрипело тормозами. Машина уперлась в мой живот горячим капотом.
  - Ты что, дурак?! - высунулся водитель. Видно было, никуда он меня не
повезет. И остановился, чтобы высказать все, что думает обо мне.
  - Слушай, друг...
  - Козел, - сказал он мне.
  - Мастер...
  - Дундук.
  - Приятель, я...
  - Шизоид.
  - У тебя баба когда-нибудь была?! - взорвался я. - Ты что, девственник?!
  Он несколько ошалел и замолчал. Не теряя времени, я кинулся к дверям и
плюхнулся на заднее сиденье. Одновременно я шарил в нагрудном кармане
пиджака. Вытащил руку с зажатыми в ней деньгами моей бывшей жены.
  - Стольник, - сказал я и покрутил перед ним купюрами. - Трогай... Вон за
той "Волгой"... Бабу увозят, трогай!
  Дважды повторять не пришлось, прессинг оказался что надо.
  Сквозь стекла машины жизнь кажется другой. Более возвышенной и достойной
человека. Любые цвета через стекло - Ярче. Небо - ближе, земля -
благороднее. Люди там, за тонкой прозрачной преградой, отделены от тебя не
только ею, но и чем-то иным - скоростью, недоступной им.
  Идущая впереди уверенно и безбоязненно "Волга" кажется забавной игрушкой,
не имеющей никакого отношения к окружающей действительности. А я - это
совсем не я, нечто другое, легчайшее и не привязанное ничем к нашей грешной
земле.
  - Не уйдет? - спрашиваю я. Мне положено волноваться и спрашивать,
положено о чем-то говорить с водителем.
  - Не должен, - отвечает он хмуро.
  ..Он недоволен бесцеремонностью, с которой я остановил его, но уже
начинает остывать. Виной этому не моя трагическая любовь - деньги,
  Мы выскакиваем на Садовое, катим по нему до Таганки, потом "Волга"
замирает на повороте, мигая левыми огнями.
  - А если они будут всю ночь кататься? - спрашивает водитель.
  - Плачу! - восклицаю я.
  Именно этот ответ он желает от меня услышать, яркая самобытная личность,
отгороженная безучастностью к чужим эмоциям, Я когда-нибудь вспомню его в
своем очерке. Наступит то время.
  "Волга" чешет по улице, еще раз сворачивает, на этот раз направо.
Догадываюсь: цель близка.
  - Подальше, подальше, держи дистанцию,- умоляю я шефа: машин здесь -
раз-два и обчелся.
  Он не отвечает, но послушно начинает притормаживать.
  "Волга" вдруг озаряется красным, сворачивает к темной стене домов и
словно проваливается куда-то во мpaк.
  Мы медленно подъезжаем.
  - Там тупик, - показывает мне шеф: на еле заметный знак.
  Я протягиваю деньги.
  - Пока, - говорю я. - Спасибо, что привез. Тяну изо всех сил паузу, потом
перевожу дух и выхожу. Хлопаю дверью, словно отталкиваю от себя
спасательный круг...
  Переулок. В глубине его - глухой забор. Перед забором - застывшая машина.
Из нее уже все вышли. Но стоят, разговаривают о чем-то. Я, прижавщись к
стене, выглядываю. Еле различаю их тени. Если бы не подфарники, не увидел
бы ничего... Зато не видно и меня.
  До них - метров сто. Ничего не слышно.
  Все дома в переулке - трехэтажном, кирпичном, дореволюционном - зияют
черными окнами. Никого. Здесь так легко остаться навсегда. Никто никогда не
узнает, где ты, куда уехал, в какую командировку, над каким материалом там
работаешь...
  Тени исчезают: или дверь, или щель в заборе... Я решительно вступаю на
темный выщербленный асфальт. Слегка покачиваясь. Никого нет. Дохожу до
машины, мотор ее тихонько урчит, подфарники роняют белесый свет. Никого.
  Нет и двери поблизости. Зато там, где забор вплотную подступает к стене,
самая широкая доска висит чуть криво. А это значит: внизу гвоздя нет.
  Я подхожу и трогаю ее. Она ползет под усилием, освобождая проход. За ним
бочки, груды кирпичей, арматура, железки. Огромный, этажей в пять,
старинный дом. С толстыми, должно быть, не меньше чем в метр, стенами, за
которыми ничего не услышишь.
  Если мне суждено будет выбраться отсюда живым, я назову родимый мой очерк
"В когтях у мафии"... Банально, но похоже, что я попал именно к ней.
  Там, впереди, за полуоткрытой дверью, лампочка. Покрытая пылью, она
светит тускло.
  Вступаю на запретную территорию. Шарю по темной земле, нахожу подходящую
железку. Я не уверен, что у меня хватит решимости ударить ею человека, но
она придает мне уверенности.
  Иду не спотыкаясь - дорожка до дверей вычищена. Уже не трушу, но готов
при первой же опасности дать стрекача. Лишь бы успеть добежать до телефана
-и связаться с миром... То есть позвонить в милицию - 02, 02. 02, -
схватиться за соломинку.
  У двери останавливаюсь и заглядываю в коридор. Вверху лампочка не горит,
зато другая светит внизу, на лестнице, ведущей в подвал.
  В глубине нижней лестницы возникают движение и голоса. Отскакиваю от
двери и приседаю в темноте за какой-то бочкой.
  Слышу, как подходят они к двери. От них исходит упругая волна чужой воли.
Касается меня, заставляет напрячься.
  - ...куда?
  - Нужно доложить. Он не любит, когда надолго пропадаешь.
  - Вернешься?.. Удовольствие получить?
  - Устал, как собака... Поеду спать... Ты...
  Я дожидаюсь, когда стукнет доска в заборе, проскакиваю в дом. Проникаю в
него, словно тень. Останавливаюсь... Прислушиваюсь. Ничего не слышу, кроме
собственного дыхания.
  Перегибаюсь через перила, заглядываю вниз. Там еще лампочки - путь
открыт. И тишина... Железка в руке. Рубикон перейден. Так похоже на
ловушку. Так похоже!
  В этот момент восьмым или десятым чувством ощущаю: сейчас сзади откроется
дверь... Кидаюсь наверх, задержав дыхание, переступая через четыре
стуненьки. Едва скрываюсь на площадке, как дверь скрипит. Дрожу,
прислонившись к стене. Я вспотел, на кончике носа крупная капля пота, боюсь
смахнуть ее.
  Лязгает железо. Шаги стихают на нижней лестнице, и я выглядываю из
укрытия.
  Дверь закрыта на засов. Никто отныне не проникнет сюда. Все-таки вовремя
я подсуетился. Отголосок необыкновенной гордости возникает внутри. Всетаки
я молодец...
  Тишина... Тишина - мой союзник. Крадусь вниз, к двери. Ступаю на
подвальную лестницу. Внизу - коридор, под потолком - серые трубы. Коридор
извивается, слева и справа провалы дверей. Некоторые открыты. Ловушки.
  Иду медленно, останавливаясь и прислушиваясь. Я весь - уши.
  Под ногами - банка из-под заграничного пива, чуть не наступаю на нее.
Замечаю в последний момент... Прут в руке кажется убогим и смешным, но я не
бросаю его почему-то.
  Звуки возникают незаметно, словно шорох. Это - голоса. Среди них -
женский. Они доносятся откуда-то спереди, глухо-глухо. Странно, но, услышав
это подтверждение жизни, я окончательно перестаю бояться...
  Убыстряю шаг, но я так же внимателен, даже внимательнее, чем раньше. И
осторожен, как пантера. На полу лежит деревянная стремянка. Но меня не
отвлекают уже мелочи вроде пустой пивной банки. Над нужной дверью-лампочка.
Дверь чуть приоткрыта, и это меня не устраивает.
  Никого нет на стреме, как у них принято говорить. Им, при закрытом
засове, никакого стрема и не нужно.
  Прохожу дверь - голоса неотчетливы, расплывчаты - и ступаю в темноту. Там
дальше должна быть еще дверка... Так и есть. Тихонько достаю спички. Какое
счастье, их у меня целый коробок.
  И тут замечаю светящуюся щель. Но под потолком. Не слишком широкая и
неслишком узкая щель.
  Стремянка?.. Единственный выход...
  Через пару минут я уже высоко, свет из соседней комнаты касается глаз.
Может, меня и можно заметить, но им не до этого.
  Они - четверо мужиков. Одного из них, отважного бойца в белых кроссовках,
я знаю.
  В комнате кабинетный трухлявый стол, штук шесть стульев, засаленный
промятый диван. Там четверо мужиков и Алиска, Журналистка с тонкими
губами... Она испугана до полусмерти, но еще держится.
  - ...отсюда, - говорит один из мужиков, постарше всех.
  Он в скромном костюме, при галстуке, по виду - служащий средней
квалификации, живущий от зарплаты до зарплаты. Как, впрочем, и все мы.
  Но он-то у них главный, это видно. По повадке. По уверенности, с какой
держится. Он - человек серьезный.
  Мой модник стоит чуть сзади, видно, на подхвате. Остальные двое за
столом, восседают на стульях. Они смотрят кино и попивают молоко прямо из
литровых пакетов. Должно быть, им выдают его за вредность.
  В руках у Серьезного диктофон. Он смотрит на него недоуменно. На углу
стола - распотрошенный дамский баул.
  - Это что за штучки? Ты за кого нас принимаешь? Дура!
  Он возносит диктофон над головой, с силой кидает вниз, и тот разлетается
на кусочки. Прощай, "Сони"...
  И это уже не шуточки.
  - Говори! - бросает Алисе Серьезный.
  Видно, вопрос уже был задан, и она знает, о чем ей нужно говорить.
  - Я ничего не знаю, - держится Алиса. Мне она твердила то же самое, но
здесь другая ситуация. Поэтому я начинаю проникаться уважением к ступку, ее
поступку
  - Ты хоть понимаешь, что рискуешь отсюда не выйти? - спрашивает
Серьезный. - Не выйдешь, если будешь артачиться.
  Впрочем, главарь не он. Это нужно запомнить. Главный - другой... Которому
нужно докладывать.
  И тут я замечаю - как раньше не увидел? - заслоненные спиной одного из
зрителей цветы. Они стоят на столе в обыкновенной литровой банке - букет из
трех белых роз.
  - Ничего не знаю... Чего вы хотите?
  Я читал ради любопытства Алисины материалы - могла бы писать и получше.
Так, нечто средней паршивости. Я невысокого мнения и о ней самой. Но ее
упорство дорого стоит. Хотя, конечно, оно и глупо. Ей не на что
надеяться... Только если на меня, на мою неотразимую железную палку.
  - Ты думаешь, мы с тобой повеселимся? На этом диванчике? - спрашивает
Серьезный. - Размечталась... Мы тебя на куски разрежем. И закопаем вот
здесь.
  Алису затрясло, губы у нее запрыгали. Модник вдруг вынырнул из-под руки
главаря и легко толкнул ладонью в лоб. Алиса упала на диван, неловко. на
бок. Глаза ее стали сумасшедшими и бессмысленными. Серьезный взял со стола
пакет с молоком, подошел и опрокинул над ней. Молоко потекло по голове, по
лицу, по кофте.
  - Я тебе еще раз объясняю, чего мы хотим, - ровно сказал Серьезный. -
Твой Прохоров, от которого ты набралась чепухи, знал одного человека, - с
которым общался... И ты знаешь кого... Не его ли ты поджидала каждый вечер?
Мы поджидали его с тобой. Но поняли: он не придет... Раньше тебя...
Соображаешь?
  Алиса кивнула. Она, наверное, не могла говорить. Но я видел: она сдалась,
  - Последний раз говорю, больше не буду... У тебя есть мамочка с папочкой.
Младший брат Виталик... Подумай хотя бы о них, если о себе не хочешь...
Подумай, что с ними будет, если мы не расстанемся друзьями...
  Я облегченно перевел дух. Розочки не имели к ней никакого отношения.
Скорее всего, их поставили здесь из любви к искусству.
  Но Алиса ничего не понимала, ей казалось - это последний разговор. И
плохо соображала. Они знали, как разговаривать с женщинами, наверное, у них
был опыт.
  - Кто он?-спросил Серьезный.
  Алиса молчала. Она не понимала, что от нее хотят. Модник опять вынырнул,
схватил Алису за волосы, откинул лицо и легонько вмазал по щекам, сначала
по одной, потом по другой. Удар у него был кошачий, не сильный, но из левой
брови брызнула кровь.
  - Кто он? - наклонился Серьезный над ней.
  Она смотрела ва него. Губы ее тряслись.
  - Кто?!
  - Я не знаю, - сказала она тихо. Я не расслышал ее слов, но понял по
губам.
  Она не врала, я видел. Говорила правду. Она на самом деле ничего не знала
про человека, который вот уже два раза звонил мне по телефону.
  Но бравые ребята нуждались в доказательствах. Один из зрителей полез в
ящик стола и достал оттуда сапожный нож, сделанный из обломка пилы, с
обмотанной черной изоляцией ручкой. Таким очень удобно обрезать подметки.
Модник взял его и как бы невзначай начал крутить перед лицом Алисы. Та
завороженно следила за ним. Кровь из разбитой брови стекала, попадала на
глаз, на щеку, на шею, на кофту.
  Но как только я понял, что ее не собираются убивать, я перестал жалеть
ее. Хотя, конечно, ей досталось непростое испытание. Но жалость отрубило
напрочь, не знаю почему. Может, Алиса слишком напомнила мне жену? То в ней,
что всегда вызывало протест: стремление к абсолютной самостоятельности, к
истинной эмансипации, причем при совершенном нежелании расплачиваться за
все это, нести ответственность за свои поступки.
  Хотя если дальше так пойдет, ее хватит кондрашка. У нее опять стали
сумасшедшими глаза: отличная защита - чуть что, впадать в истерику... Им
пришлось пожертвовать для нее вторым пакетом молока.
  - Я знала, Владимир Федорович с кем-то встречался, но не знаю, с кем, -
пробовала она из последних сил держаться.
  Я видел - она на грани срыва.
  Алиса выбалтывала все, ей уже не имело смысла что-либо скрывать.
  - Что ты знала?
  - Ничего!.. - вдруг взорвалась она. - Что вы от меня хотите? Ну, убейте
меня, убейте! Что я вам сделала?! О-о-о!.. Они встречались в "Орфее". И я
ждала!.. Не знаю кого! Я сидела на его месте!.. Я!..
  Она захлебнулась словами, упала, скатилась с дивана на пол, замолотила
кулаками о грязный заплеванный цемент. Вперемежку со слезами и истеричными
выкриками.
  Я ошибся, они никогда не имели дела с эмансипированными журналистками,
получившими задание от Степанова откопать, вселенскую сенсацию. Вступающими
в полосу рыночных отношении... Идущими по следу.
  Прохоров никогда не посвящал ее в свои дела. Ей мало что удалось
подсмотреть, совсем мало. Но и эта малость обернулась ей боком... Меня
доконала эта сцена и душераздирающие вопли. Если бы я не видел все своими
глазами, мне могло показаться, что ее на самом деле режут.
  Я осторожненько спустился с лестницы, подхватил ее и вышел в коридор.
Лестница - универсальное оружие. Второго такого не найти. Поставил один
конец ее в угол коридора, напротив их двери, прицелился и что есть силы
опустил ее. Второй конец уперся в дверь, сработанную, наверное, еще до
революции из толстенных досок и обитую железом.
  Получился, конечно, шум, но он не имел никакого значения - я вышел из
подполья. Лестница встала прочно, подперев выход из ловушки. Ее длины
хватило, она почти распласталась поперек коридора, оправдав самые светлые
мои надежды... В каземате уже спохватились, я услышал глухие стуки, словно
за каменной стеной.
  - Кто там?! Эй!.. Открой!.. Скотина!.. - услышал я и, довольный, потер
руки. В переносном, конечно, смысле.
  Я даже мог передохнуть, хотя мне и нужно было спешить.
  Вообще-то это была моя ошибка - я не рассчитал их прыти. Вдруг за дверью
бухнуло, еще, еще раз... Пуля дзинькнула о стену рядом со мной. Одна,
другая...
  Про огнестрельное оружие я и не подумал. Впрочем, применение его не
испугало меня. Но злости прибавило. Так что до выхода и дальше, до конца
переулка, я бежал мелкой трусцой, как на утренней физкультурной разминке.
  Метров триста пришлось идти до ближайшего автомата. Но потом я уж
отыгрался.
  Чтобы завести как следует милицию, следует несколько преувеличить одно и
позабыть про другое. Что я и сделал.
  Сбивчивым голосом прохожего я поведал о тусовке наркоманов и об
изнасиловании. Как мог, объяснил где. Не удержался и вспомнил про
подпольное казино.
  Следом набрал еще один телефончик, он когда-то на всякий случай отложился
у меня в памяти. Им я выдал про террористов кавказских национальностей, про
пулеметы, переговорные устройства и реактивные установки ручного
пользования.
  Я сделал свое дело. Теперь оставалось побыстрее сматываться.
  У метро я снова зашел в автомат.
  - Что, уже прошел час? - удивилась Кира.
  - Ты же сердобольная девушка, - сказал я.
  - Сердобольная - старомодное слово.
  - Вообще-то я бы заехал к тебе в гости, - хихикнул я над своей наглостью,
- если ты не возражаешь.
  - Что, есть причина? - спросила она тем же сварливым тоном, но я уловил в
нем нотки солидарности. Все-таки она уникальное существо, и если пошлет
меня сейчас куда подальше, все равно я с удовольтствием буду вспоминать ее
акцент.
  - Есть, есть, - сказал я, внезапно обнаруживая их в себе, эти причины, не
одну, а много.
  - Опять синяк?
  - Хуже.
  - Сломали что-нибудь?
  - Да как тебе сказать...
  Я готов был расплакаться от сентиментальности. Она принимала меня таким,
каков я есть. Со всеми моими недостатками...
  В метро я ехать не рискнул, потому что на меня смотрели. Я был весь в
древней подвальной пыли. И руки у меня были грязные, мне все время хотелось
их вымыть.
  Но у метро я купил гвоздики, пять штук. Меня подвезла хлебовозка. Она
торопилась в булочную с порцией вечернего хлеба для трудящихся, но ради
четвертака водитель решил изменить курс и прибыть в пункт назначения
несколько позже.
  - В стране ничего не случилось? - спросил я водителя. - Никакой
революции?
  - Я радио сегодня не слушал, - сказал он.
  - И я.
  - А что, есть слухи?
  - Есть какие-то.
  Дом был опять с вахтером. За последние дни я стал привыкать к ним. Они ко
мне - нет.
  При виде меня старичок подскочил со стула и загородил тщедушным телом
дорогу. Только потом спросил: к кому это я направляюсь? Я произнес пароль -
номер квартиры. Он сработал безотказно. Но старичок следил за мной, пока не
закрылись двери лифта. Там было зеркало - взглянул на себя. На щеке -
грязь, куртка превратилась в строительную телогрейку.
  Дгерь открыла не Кира, а мужик лет пятидесяти, худощавый, в спортивном
костюме фирмы "Адидас". Он осмотрел меня с ног до головы и довольно сказал:
  - Не часто приходится встречать столь живописного молодого человека.
  - Так, - сказал я, - пришлось побегать по подвалам. Вы не обращайте
внимания... У нас такие грязные подвалы, никогда там не подметают. - Я
развел обескураженно руками и добавил: - Извините. Я хотел бы увидеть Киру.
  Посколько у дома не было колючей проволоки, милиции и иностранных машин,
даже старичок-вахтер был сугубо наш, я уже догадался, что имею дело не с
дипломатом, наверняка с нашим подданным. Но со связями за рубежами нашей
страны.
  - Проходите, она сейчас выйдет.
  Он прикрыл за мной дверь и удалился.
  Можно что угодно говорить о воспитанности и всяких правилах, придумывать
их сколько хочешь. В какой руке держать вилку, а в какой нож. И с какой
стороны подсаживать даму в автомобиль. Все это холодно, отдает льдом... А
вот так вот уйти ненавязчиво - здесь тепло.
  Больше всего я боялся, что Кира выйдет ко мне в каком-нибудь засаленном
халатике, с бумажками на голове, в стоптанных тапочках. Я уже столько раз
видел все это. Эту жизнь без прикрас, эту реальность, эту беспросветную
тоску, похожую на засиженную мухами двадцатипятисвечовую лампочку в
коммунальном туалете.
  Она появилась в чем-то домашнем, но это шло ей. Как ее акцент. Она
подошла и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня. В щеку. В ту, которая
была чистой...
  От нее пахло духами. Нос у нее был холодный. Тихо запищал телефон. Я
посмотрел на него с испугом, показалось: ОНИ РАЗЫСКАЛИ МЕНЯ!..
  Взбредет же в голову. Я всегда подозревал: интуиция у меня ни к черту, но
чтобы до такой степени?..
  - Тихон Иванович подойдет, - сказала Кира. - Ты не хочешь принять душ?
  Вот это да! Это что-то из области семейных отношений. Но - приятно.
  - Кто он тебе? - спросил я подозрительно.
  Я все же   продолжал быть детективом.
  - Дядя, - сказала она. - Младший брат моего папы.
  - Он что, русский?
  - И я русская... По происхождению... Поэтому и интересуюсь тайной
славянской души... Папа в войну попал в плен, потом во Францию, оттуда в
Сан-Франциско. Тихон Иванович тогда был маленьким и остался здесь.
  - Какая жалость, - расчувствовался я. - Теперь он изо всех сил приглашает
вас навсегда переселиться на родину? В столицу нашего государства?
  - Наоборот, - рассмеялась Кира. - В следующем году ои переезжает к нам...
Он одинок, так что это для него не сложно... Пока есть возможность, я у
него в гостях... Ты все-таки расскажи мне, что с тобой произошло.
  - Пишу очерк. - начал я, - вернее, должен написать... Обычные теперь
дела, у нас рынок, как и у вас. Приходится кое с кем встречаться... Ты же
видишь. Пока это большой секрет.
  - Интересно быть журналистом? - спросила она.
  - Еще как. Так же, как и открывать тайну славянской души, - сделал я
комплимент.
  - Я решила воспользоваться твоим предложением, - сказала легко Кира, не
глядя на меня.- По книгам открыть эту тайну невозможно. А в тебе она ярко
выражена.
  Я посмотрел на нее. У них там, в Штатах, все проще, я читал.
  - Не слишком ли ты торопишься? - спросил я, обзывая себя идиотом.
  - Я боюсь, - сказала она, - что ты так же внезапно исчезнешь, как и
появился.
  Она говорила правду. Я видел.
  - Я никуда от тебя не денусь... Но во мне, должно быть, есть много
татарской крови, - сказал я сокрушенно и тихо. - Я родом из города
Рошаль... Там триста лет хозяйничали татаро-монгольекие завоеватели. Боюсь,
что потеряется чистота эксперимента.
  - Рошаль... Какое французское слово. - Может, французская кровь тоже
есть...
  После душа я стал другим. Кира за это время зашила мою куртку и вытрясла
из нее пыль. Я ходил в махровом халате и не узнавал себя. Мне здесь
нравилось, я чувствовал себя как дома. Оказалось, что я неплохо воспринимаю
роскошную жизнь. Сюда бы еще мою машинку и чайную мою фронтовую чашку.
  Квартира была двухэтажная, поэтому-то мы ни разу не наткнулись на Тихона
Ивановича. Между кухией и ванной наверх поднималась деревянная лестница...
Паркетные полы прохладны, батареи топили в самую меру, так что было не
холодно и не жарко.
  Кирина комната застелена серым паласом. В углу стоит "Панасоник" с
видеомагнитофоном.
  - Тебе поставить что-нибудь? - спросила она.
  - Ради Бога, не включай ящик, - взмолился я.
  Она повернулась с интересом ко мне. Должно быть. у них в Сан-Франциско
подобным варевом всегда потчуют гостей.
  Мне нравилось смотреть на нее. Я делал это без смущения, получая
неизъяснимое удовольствие.
  Так странно! Глаза ее излучали свет. Не яркий, не дневной, не солнечный -
особое сияние, которым мерцают глаза женщины, когда она смотрит на мужчину,
если он ей не безразличен.
  Я бы тысячу раз солгал, если бы сказал, что это я выбрал ее... Она, она,
только она... Это был ее простой и одновременно царственный жест.
Неизвестно, когда это случилось, - когда мы ждали лифт, или поднимались в
нем, или сидели рядом на поминках, или ехали в машине Николая, или когда
она бежала за подмогой, или еще когда. Неважно... Всегда выбирают нас.
Какие бы мы ни были ловеласы или джентльмены. Всегда...
  - Скажи что-нибудь на своем языке, - попросил я.
  Она нагнулась к моему уху и что-то зашептала поанглийски, ласково и
долго. Ее было приятно слушать, какая-то музыка была в ее словах и
нездешность, и праздник, и что-то особенное, приподнимающее над нашей с ней
темнотой.
  Работал телевизор, мы все-таки включили какую-то музыку, но без звука.
Его цветной блеск, меняясь и мелькая, отражался на Кире, склонившейся ко
мне.
  Она продолжала говорить мне что-то, щекоча ухо, и я начал подозревать,
что это стихи. Стихи, но какие-то не совсем складные, с растерзанной
рифмой, со словами, то длинными, то короткими, в которых не было гармонии,
но которые завораживали: я, не понимая их смысла, начинал дышать глубже,
они словно бы пьянили меня...
  - Боже! - сказал я. - Как ты красива! Я всю жизнь буду помнить тебя.
  - И я,- сказала она.
  - Ты агентка ЦРУ? - спросил я.
  Мы рассмеялись и прижались друг к другу. Мы крепко прижались, изо всех
сил. И замолчали... Оставалось на свете только тело ее и тело мое. Оно было
близко, во мне. Я был в ней, и во мне была она. Мы понимали, что это не
может продолжаться вечно, но изо всех сил продляли этот миг...

  ...переодевался, когда соседка постучала в дверь:
  - Володя, тебя к телефону.
  Звонила жена... Я уже забыл, что она существует на свете.
  - До сих пор не могу отойти! - кричала она, - С кем ты связался?! Я
всегда знала, ты плохо кончишь!..
  - Что случилось? - спросил я спокойно и дружелюбно.
  Сколько я помнил наши семейные отношения, это я постоянно выходил из
себя, нервничал и орал на всю катушку. Она же с легкой улыбкой
превосходства посматривала на меня.
  - Приходили твои друзья. Только что... Слава Богу, Андрей уже ушел на
работу... Весь дом перевернули, искали тебя. Алкаши.
  - Какое счастье!.. - воскликнул радостно я. - Как они выглядели?
  - Один придурок - никак. Другой модный такой, в белых кроссовках с
желтыми шнурками. Верх вкуса!.. Как они разговаривали! Я им не девка!
  - Ты им сказала, где я? Дала мой телефон?
  - Сказала: ты здесь не живешь, где ты, не знаю. Правильно сделала?..
Пожалуйста, Владимир, избавь меня от своей жизни. Я хочу предупредить: если
подобное повторится, я буду вынуждена звонить в милицию. Разбирайся сам со
своими алкоголиками. Мнето зачем это все нужно?
  Я успокоил ее, как мог, и повесил трубку. Географические новости. Что-то
не сложилось в моей стройной картине отмщения. Где-то, в неизвестных мне
туманностях, произошел незначительный прокол. И прокол этот грозил вылиться
в большие неприятности. Я вернулся в комнату и плюхнулся на любимый диван.
Что и говорить, я чувствовал себя, как петух на раскаленной сковородке.
  В редакции я был в первом часу, там поджидали новости. Степанов схватил
меня за рукав и потащил к себе. Едва закрылась за нами дверь, он, сделал
страшные глаза, сказал:
  - Не падай в обморок!
  - Меня ничем удивить нельзя, - предупредил я его.
  - Алиса в больнице.
  - Ну и что?
  - Попала туда из милиции. Мне там по секрету сказали: ее скорее всего
изнасиловали, но она не хочет подавать заявление. У нее что-то с нервами,
положили в больницу, делают какие-то уколы. В сороковую, за Выставкой.
  - Паршиво, конечно... Ну и что?
  - К вечеру я поеду туда. Там уже ее родители. Она ничего не говорит,
молчит и смотрит. Представляешь?!
  - Предетавляю, - сказал я. - Но что случилось? Ты хоть объясни толком.
  - Затащили в подвал. Какие-то подонки. Что-то там с ней делали, ты
понимаешь... Короче, мужики сбежали. У них было оружие. Когда милиция
приехала, Алиса была одна. Сам понимаешь, в каком состоянии...
  Что-то в возбуждении Степанова не понравилось мне. Хотя я понимаю:
журналист всегда падок на жареное, где бы и с кем бы это жареное ни
произошло. Но в тоне его проскальзывало едва уловимое восхищение, истинно
детское, когда что-то творишь и понятия не имеешь, хорошо это или плохо,
  - Не сладко ей, - сказал я.
  - Я сегодня еду. Хочешь, составь компанию.
  - Нет уж. Как-нибудь без меня. Я вечером занят. Все-таки моя комната
уютна. Здесь тихо и еле-еле пахнет вчерашними сигаретами. Любимой Алискиной
"Стюардессой".
  Тихо... Вот чего мне не хватало два последних дня - одиночества и тишины.
Стола со стопкой чистой бумаги. Электрической машинки "Роботрон" в углу на
низкой подетавке, чтобы было удобней подсаживаться к ней.
  На Алискином столе газетки с краевыми подчеркиваниями. Я останавливаюсь,
лениво перебираю их. "Комсомольская правда": "...в стране ощущается дефицит
милицейских дубинок и наручников". "Неделя": "...грибники, в карельских
лесах тащат из леса не маслята, а оружие. У одного нашли немецкий пулемет
МГ в идеальном состоянии.. "Красная звезда": "...сорван осенний призыв в
армию". "Подмосковье": "...инопланетяне похищают землян, ничем иным уже не
объяснишь участившиеся случаи пропажи людей".
  Наливаю в кружку воду и достаю кипятильник. Давненько я не готовил свой
крепкий чай.
  Подхожу к окну и в умилении замираю. На улице белесое марево выдавливает
из себя мельчайшую изморозъ. Асфальт темен, но нет ни одной лужи. Прохожие
идут без зонтов, но они наготове, я знаю. У каждого из них есть зонт,
который они выставят между собой и непогодой.
  Мне виден редакционный подъезд и десятка два машин рядом с ним. Перевожу
взгляд с одной машины на другую. Трудно сказать, зачем мне это
понадобилось, но я перебираю их, будто карты в колоде. Вот, кажется,
натыкаюсь на козырного туза. Одна машинка привлекает внимание. Не на
стоянке, немного в стороне. Потерявшее листву осеннее дерево не в силах
скрыть ее. Та черная "Волга". Не совсем новая, но и не старая.
  Готов биться об заклад, мне знаком ее номер. Еще вчера я на всякий случай
запомнил его: 34-12 МТ. Первая буква заляпана грязью, но я готов с кем
угодно биться об заклад, что буква эта "А". Внизу, недалеко от автомобиля,
бродит лениво некто в белых кроссовках. И в плаще. Это естественво. Ему
пока нечего делать.
  Я с удовольствием вспоминаю милиционера внизу. Сегодня дежурит огромный
усатый сержант, кровь с молоком, сажень в плечах, кобура на заднаце. Такой
ляжет костьми, но не пропустит постороннего на объект.
  Завидую себе: у меня есть время пофилософствовать. Тянусь за "Родопами" и
закуриваю. Стою у окна и курю. "Волга" не торопится уезжать. Оно и понятно.
  Сзади знакомо булькает. Я выключаю кипятильник и сыплю заварку. Больше
обычного. Сейчас мне нужно посильнее тонизировать мозги. Они - мое
единственное достояние. Ничего другого у меня не осталось.
  Алиска проболталась. Или они вычислили меня другим способом?.. Хорошо,
что мы не обменялись с ней телефонами, иначе они нагрянули бы в коммуналку.
Но она не знала и моего старого адреса, где я до сих пор пролисан. Значит,
справочное бюро.
  Отхожу от окна к телефону. Звоню секретарше главного.
  - Филимонов говорит. Из отдела публицистики. Простите, Зиночка, обо мне
сегодня никто не наводил справки?
  - Да, звонили... Кажется, из молодежного центра "Орбита". Им нужны были
ваши данные, чтобы заполнить какие-то документы... С вас шоколадка. Ведь
это гонорар?
  - Гонорар,- соглашаюсь я. - С меня причитается.
  - Смотрите, не забудьте, - говорит Зиночка и вешает трубку.
  Не забуду мать родную и папашу старика...
  Аляска прокололась или вычислили сами - какая теперь разница?
  "Кто они, кто они?.." - свербит вопрос. Я не знаю размеров грозящей мне
опасности, не знаю, откуда она может исходить. Я вообще ничего не знаю о
них, ни сколько их, ни чем они промышляют.
  Опять возвращаюсь к окну... Широко развернув социалистическое
соревнование по достойной встрече очередной годовщины Социалистической
Революции, труженики колбасного завода номер один все, как один, встали на
трудовую вахту. Взвейся-развейся... Где вы, блаженные розовые времена
районки?! Ау!
  - Ау! - тяну я негромко. И в этот момент, словно откликнувшись на мой
зов, начинает трезвонить телефон.
  - Слушаю, - говорю я, отпивая глоток крепчайшего горячего чая.
  Телефон мой они наверняка знают. Что ж, со мной можно связаться и таким
способом. Чтобы начать любимый разговор по душам.
  - Владимир? - спрашивает осторожный голос. Я узнал его, моего подпольного
собеседника. Да как его не узнать?! Из всех телефонных звонков на свете я
запросто различу его. Даже если меня поднять среди ночи.
  - Да, - отвечаю я.
  - Вы смелый человек... Много наделали шума... И замолкает. Это его
манера. Сказать что-нибудь и слушать тишину, вымаливая ответ.
  - Если вы такой благодетель, - говорю я, - ответьте: как меня вычислили?
Я документов нигде не оставлял. И никому не представлялся.
  Молчание.
  Если когда-нибудь я возьмусь за очерк, передо мной встанет сложнейшая
задача передать молчание моего визави. Это будет титанический труд, я уже
чувствую.
  - Вы что-нибудь хотели? - спрашиваю я сухо, теряя к нему интерес.
  - Да, - отвечает он. - Нам нужно встретиться... Я хочу передать вам
документы. Кое-какие... Для публикации. Для вас они представляют
чрезвычайный интерес, поверьте. Многие уважаемые люди. Многие могут
лишиться своих мест. На самом верху...
  - Коррупция? - спрашиваю я деловито.
  - И это, - уговаривает он меня. - И это.. Но не только. Еще много всего.
Знаменитые имена!
  - Прохорову тоже передавали?
  Следует продолжительная пауза, он размышляет. Он нетороплив и любит
поразмышлять, прежде чем что-либо сделать. Ему бы подошла профессия
бухгалтера. Я чувствую это на расстоянии. Но знаю, интуиция меня подводит.
  - Да, - наконец соглашается он.- Кое-что передал... У меня нет времени, я
говорю из автомата. Три минуты от силы... Вы понимаете?
  - Стараюсь.
  - Тогда слушайте... Помните наш первый разговор?
  - Да.
  - Вы ехали на метро?
  - Да.
  - На улице. У этого метро... Прибавьте два часа к.. тому времени.
Помните?
  - Да.
  - Стойте... Я подойду... Постарайтесь, чтобы вместе с вами никто не
ехал...
  - Вам-то зачем все это нужно? - спрашиваю я его.- Вы, наверное, деньги
гребете? Так и купались бы в них в свое удовольствие.
  Но в ответ - короткие гудки... Не вовремя. Ведь я хотел поинтересоваться
у него, как мне отсюда выйти. Целым и невредимым. Или он ничего не знает?
  Прохорову с его документами не очень-то повезло. Ни о каких документах я
и слыхом не слыхал.... Может, о них что-то известно Алисе? Но та в больнице
и молчит. Будет молчать, всегда. Я больше чем уверен.
  Видно, он на самом деле поверил, что я смельчак из смельчаков. Не люблю,
когда меня принимают эа кого-то другого... Чувствую, не придется мне
сегодня пофилософствовать с Тихоном Ивановичем насчет жизни. И ее проблем.
  Снова подхожу к окну: "Волга" на месте. Отпиваю чай и курю очередную
сигарету, у меня хватит денег покупать их по коммерческим ценам. Но вот
останется ли возможность?..
  Модник останавливается и прислушивается. Наверное, его зовут... Следом
подходит мужик, которого я не знаю, и заговаривает с ним. Он в обыкновенной
серой куртке, в коричневой кепке, с зонтиком под мышкой.
  Мне интересно наблюдать с двенадцатого этажа это немое кино. Следом
нодходит Серьезный, идейный вдохновитель. Это он вчера беседовал с Алиской.
И еще двое бравых ребят спортивного вида тут же. Становятся в кружок и
начинают беседовать. Серьезный несколько раз показывает рукой в сторону
редакционного корпуса. И мне кажется, что они уже давно заметили меня,
стоящего у окна.
  Посовещавшись, компания дружно открывает двери "Волги" и усаживается.
Машина трогается с места и, набирая скорость, мчится по улице. Мне видно,
как она подъезжает к повороту на проспект и исчезает...
  Я был больше чем уверен, что ни в метро, ни до него меня никто не
провожал. Для очистки совести я несколько раз менял поезда и маршруты.
Никого.
  В самый последний момент выпрыгивал я из вагона, когда двери
захлопывались. Никто не следовал моему примеру. Только смотрели из окон,
как на идиота.
  На "Кунцевской" я пошел на улицу, огляделся. У автобусных остановок
стояло человек по пять, за углом, на повороте дороги, - стенд с газетами.
Вот туда-то я и направился не спеша. Дождя не было. значит, я у газеты -
банальнейшее зрелище.
  Мне было интересно, откуда появится незнакомец. Такой хитрый конспиратор.
Я сделал вид, будто читаю вчерашнюю "Правду", а сам посматривал по
сторонам. Какой он?.. Что передаст мне?
  Ощущал себя на пороге открытия великой тайны и, что там говорить,
волновался... Ради этой тайны сложили головы два человека, была насмерть
перепугана Алиска, вздорная журналистка, сунувшаяся не в свое дело,
пострадал я сам.
  Через дорогу от меня - жидкий парк, бывший, наверное, когда-то лесом. За
ним - жилой массив. Стена урбанизации.
  Одна из дорожек шла вдоль трассы. На ней - то и появилась знакомая
машина... Она была вдалеке, я не мог увидеть номера, разглядеть кого-нибудь
конкретно за лобовым стеклом, но с ее появлением, случайно замеченным, я
изрядно растерявшись, прижался к газете. Что они, вездесущи? Что, от них
нельзя нигде скрыться? Почему они так уверенно вычислили меня?
  Конечно, можно было бы успеть добежать до метро, и там попытаться нырнуть
в поезд. Все-таки шанс был... Нате, выкусите-ка! Все-таки садану
кому-нибудь промеж глаз, успею.
  Тут я заметил: машина резко замедлила свой бег, прижалась к обочине, из
ее окна появилась рука, раздались резкие хлопки. Раз, два, три...
  Одинокий прохожий на дорожке стал поворачиваться к ним, сгибаться. Двое
выскочили из машины, подбежали к нему, схватили коричневый портфель. Я
видел, как сверкнула в проблеске солнца его пряжка.
  Убегая к машине, последний - в белых кроссовках - оглянулся и протянул к
лежащему руку. Вновь бич разодрал воздух. Раз, два... Машина, проседая,
разворачивалась, ревела мотором...
  Я подбежал туда первым. Он лежал, раскинув руки. Мужик лет сорока пяти.
Под ним растекалась кровь, ее было много, она была темной и слишком
заметной. Глаза были открыты, в них отразилось небо, и я понял: они - не
видят.
  Рядом с покойником, касаясь его, валялась на земле белая розочка. Цветок
любви и ненависти...

  Мне нужен был паспорт, любой другой документ. Я нагнулся, оглянулся:
люди, конечно, спешили ко мне, но были еще далеко. В карманах было пусто,
никаких удостоверений личности. Ничего. Кроме небольшого черного пистолета,
который я нащупал пальцами, и еще какой-то бумажки. Это была фотография
Прохорова. Та самая. Наконец-то нашлась пропажа.
  И то, и другое я успел взять. Выпрямился над покойником в скорбном
молчании.
  Я, помнится, видел его на поминках Валентина. Точно, видел. Но не обратил
внимания. Человек как человек, ничего особенного.
  Они добились своего, отыскали его. Но как? С чьей помощью?
  Мне не давала покоя тягостная мыслишка, что и с моей...
  Вокруг меня - вакуум. Пустота... Я физически ощущаю свою ненужность
никому. И прежде всего - бравым ребятам, раскатывающим на черной машине.
  Оставалась последняя надежда, когда я подходил к своей коммуналке, что
кто-то выйдет из-за угла. Иллюзорная такая надежда, похожая на мираж... Но,
наверное, я проиграл. Как ни ерепенился, как ни выпендривался, как ни
рыскал по следу...
  Они победили.
  Разоблаченный предатель валяется теперь в морге. Мужик лет сорока пяти.
На поминках он сидел у двери, я едва обратил на него внимание - настолько
невзрачно он выглядел. Настоящий разведчик. В тылу врага, или благородный
мститель... Но ему теперь уже все равно. Мститель он, разведчик или
предатель. Это интересует меня, но вряд ли я узнаю когда-нибудь его тайну.
Имя и фамилию, может быть,.. Но тайну - никогда.
  Меня тянуло издеваться над собой, словно я, жалкий газетчик, взялся
работать над материалом, окаэавшимся не по силам. Будто я испортил уже кучу
бумаги и чернил, но не продвинулся ни на шаг. Более того, наконец-то дошло:
все бесполезно. Не стоило и огород городить.
  Алиска лежит в больнице с вечным замком на устах. Николай преподает детям
восточные единоборства и в свободные от работы минуты проворачивает куцые,
неинтересные мне делишки. Спекулирует, наверное... Или бьет за деньги
кому-то морду... Спокойный за семью, машину, квартиру, спокойный за себя,
драгоценного... Никого рядом не осталось.
  И зачем мне все это?.. Моя специальность - задавать вопросы, а не
отвечать на них. Задавать, задавать, задавать...
  Я не удержался, позвонил жене с недоуменным вопросом:
  - Меня больше никто не разыскивал?
  Оказалось, нет.
  - Если будут, - попросил я, - давай мой телефон. Тебе же лучше, второй
раз не потревожат.
  Жена занялась было любимым своим делом, стала учить меня жизни, но я
повесил трубку... Надежды не было. Я перестал их интересовать.
  Кира была дома, я рад был услышать ее голос.
  - У меня депрессия, - сказал я. - Устал, как собака.
  Еще я хотел сказать, что боялся этого звонка. Интуиция нашептывала мне:
что-то изменилось в мире за долгий день, она не узнает меня.
  Но она спросила:
  - Ты жив?
  - Вроде бы, - ответил я честно.
  - Я не увижу тебя сегодня?
  - Нет... Извини.
  - Что ж, давай отдохнем друг от друга, - сказала она.
  Я улыбнулся слабо и закрыл глаза. Тишина в трубке напомнила темноту. Там
потрескивало что-то и был какой-то черный коридор.
  - Не от тебя, - сказал я. - Много случилось всего... Разного.
  - Хочешь, я приеду? - сказала Кира.
  - Господи, - сказал я тихо,- такого не может быть. Такого же не может
быть никогда.
  - Ты шутишь? - спросила Кира.
  Ее акцент сводил меня с ума. Второго подобного не было на целом свете.
Мне стоило большого труда не сорваться к ней. Но я еще никак не мог
поверить в свое поражение. Никак. Все во мне сопротивлялось этой мысли.

  Я зашел к Степанову поздороваться. Меня мучил комплекс вины перед ним. За
то, что я злоупотребляю доверием, не сделав ни шага к намеченной цели.
  - Слышал новости? - спросил Степанов. Он сидел за начальственным столом и
постукивал о его поверхность карандашом.
  - Об Алисе?
  - Она в норме... Подала заявление об увольнении. Говорит, ноги моей
больше здесь не будет.
  - Первая жертва рыночной системы, - сказал я.
  Степанов не понял, поднял на меня глаза и посмотрел внимательно.
  - На первое октября подписка составила одиннадцать процентов тиража...
Тебе что-нибудь говорят эти цифры?
  - Говорят, - кивнул я уныло.
  - Давай, Володя, раскручивайся. На второй номер января я забиваю тебе две
полосы. Ты понял?.. Две полосы.
  - Понял, - без всякой экспрессии сказал я.
  - Умельцы у Кагановича интервью берут, - сказал Степанов, с укором
посмотрев на меня. - Первыми узнают о подорожании... Раскопали, как
завалили дворец Амина, разговорили свидетелей. От подробностей дух
захватывает... Памятники Ленину сносят... Это же золотое дно...
Представляешь шапку: "Радиоактивная сыпь Москвы". Достать бы карту
загрязнений...
  Он помолчал и спросил негромко:
  - Ты понял что-нибудь?
  - Понял.
  В отместку получил подозрительный взгляд. Помоему, в него закралось
первое робкое разочарование. Относительно моих способностей.
  Весь день я честно пытался заняться делом. Словно конторский служащий,
читал письма... Столько обиды.. Занялся, наконец, поисками обалденной
сенсации. Вселенского масштаба.
  Если родиться в клетке, жить в клетке, а потом обнаружить открытую дверь
из нее - вперед не потянет. Так что мой удел - письма и четкие поручения
начальства: съездить и поговорить.
  Я не решился звонить Кире, зачем это, когда я не достоин ее? Вчера утром
был достоин, сегодня - нет. Сегодня я другой. Немного пониже и с
журналисткой мудростью в глазах.
  Мой удел - письма, от которых к обеду стало подташнивать. Я заставлял
себя брать очередное, пробегать глазами по корявым строчкам. Откладывать в
сторону. Тянуться за следующим.
  В животе мутило, я явственно ощущал на губах вкус бумаги, не читал письмо
- пережевывал, к горлу подкатывало, я толкал комок обратно. Там мне и
нужно: бездарнейшему. Знай свое место.
  В сумку я полез случайно. Что-то мне понадобилось в ней, какая-то мелочь,
спички, по-моему. Но наткнулся на незнакомый полиэтиленовый пакет. Утром,
когда я клал туда зонт, ничего такого в ней не было. Я достал находку. В
пакете - газетный сверток.
  Я извлек его, уже волнуясь отчего-то, и развернул.
  Передо мной оказались деньги. Аккуратные, запечатанные банковской лентой
пачки двадцатипятирублевок. Я пересчитал: их било ровно сто штук.
  Ни дарственной надписи, ни посвящения, ни адреса... Неизвестно, кому я
должен ставить в церкви свечку. Ведь это все мое, если я правильно понял.
  Захотелось чаю и сигарету. Я налил в кружку воды, воткнул кипятильник в
розетку. Подошел по прицычке к окну, посмотрел вниз. Внимательно посмотрел.
Но - никого. Ни черной машины, ни знакомых ребят, дефилирующих поблизости.
Никого.
  Царский подарок... Только непонятно, за что? За что мне такая честь?
  Крепкий чай прочищает мозги. Мне-то как раз он нужен больше всего. Чтобы
начать соображать.
  Я сгреб в кучу читательские письма, перемешав прочитанные и те, за
которые еще не брался. Переложил их на стол к Алисе. Пусть полежат там,
новый сотрудник получит приятный сюрприз.
  Когда я подхожу к кассе получать рублевые гонорары или зарплату, я
понимаю: это результат моего самоотверженного труда на почве журналистики.
  Когда нахожу в собственной сумке симпатичный пакет, то поневоле возникает
вопрос: что же я такого натворил, что мне стала причитаться такая
кругленькая сумма?.. А я, дурачок, распустил нюни, повесил нос,
пригорюнился. Выходит, что-то есть в моих руках этакое, что запросто стоит
этих денег? Что же, интересно?
  Я даже запрыгал вокруг стола, так развеселился. Значит, есть в моих руках
что-то!.. Я проиграл, проиграл, проиграл, проиграл я, но они - боятся,
боятся, все равно они боятся меня!
  Вот только чего они боятся?
  Я что-то упустил, чему-то не придал значения, чтото прошло мимо моего
сознания. Но у меня есть время, меня никто никуда не гонит, а
следовательно, я должен докопаться до того, чего не знаю сам.
  Я еще раз подержал на ладони деньги. Отогнул несколько штук и заглянул в
середину, не "кукла" ли это?. Нет, деньги были настоящими, без всякого
подвоха... Кто-то близкий подложил их мне. Кто-то родной, кого я наверняка
знаю. Может быть, разговаривал с ним, бродя не так давно по редакционным
комнаткам. Может быть.
  Я воссоздал и проанализировал все последние дни по минутам. Прокрутил
перед глазами незабываемые картинки... Вроде бы зацепиться не за что.
  Кроме... Кроме одного, как я упустил из виду!.. У меня же был номер их
черной машины!
  От вожделения затряслись руки, Я потянулся к телефону. Был у меня
старинный приятель, пришлось с ним как-то пару раз сталкиваться по газетным
делам. Отличный парень. Расчудесный. Плохо, что я забыл про него. Плохо,
что хорошие люди вспоминая ют друг про друга, только когда им что-нибудь
нужно.
  - Стас? - спросил я. - Привет, это Володя Филимонов, не забыл?
   - Да что ты?! - возмутился Стае. - Такое не забывается!
   - Есть у меня номер автомобиля. Не можешь помочь?.. Очень интересно, кто
на ней катается?
  - Элементарно, - сказал Стае, - давай.
  Я продиктовал. Он записал и попросил минутку подождать у телефона. Так уж
у них там в конторе поставлено дело: я жду у телефона, в это время он
набирает на компьютере нужные мне цифры. И готово: кто хозяин, где живет,
где и кем работает. Все в несколько секунд. И не нужно болеть голове,
мучаться неразрешимой проблемой.
  - Ты слушаешь? - говорит Стае.
  - Конечно.
  - Нет у нас такого номера. Не значится... А следовательно, не существует
в природе... Ты не перепутал что-нибудь?
  Я ничего не перепутал. На цифры у меня профессиональная память.
  Я сидел, сжав голову руками. Меня грело мое нежданное богатство.
  Опять я восстанавливал по порядку последние события... Что-то в них на
самом деле было странным. И я никак не мог вспомнить что. Проходили перед
глазами кладбище, поездка к Прохорову домой, поминки, Кира, Николай,
пропавшая фотография, кабак, Модник, обрабатывающий меня, Алиска в глубине
зала, разговор с ней в редакции, остальное мельтешение событий, и сухие
щелчки воздуха в заключение, и сраженный незнакомец, крови которого они
страстно домогались.
  Почему он бомбардировал редакцию, а не тащил свои документы в милицию,
где им бы наверняка обрадовались больше? Опять я по глупой привычке задаю
вопросы самому себе.
  Сжимаю голову руками, выдавливаю из мозгов мои проклятые вопросы...
Думать, вспоминать, думать. Что-то вокруг меня было странным - я
чувствовал, ощущал. Возвращался к началу, тысячный раз просматривал до
конца картинки, подробно, до отвращения, до оскомины. Мимо чего-то, важного
очень, я проносился. Что-то мелькало перед глазами едва различимым
пятном...
  Третья кружка чая испускала терпкий пар. Последний сахар из пачки я уже
размешал. Придется переходить на карамельки, если повезет их достать. Хотя
можно вытащить из пачки бумажки и забрести как-нибудь на Рижский рынок.
Приобрести килогграмм-другой. В колотом виде, быстрорастворимый или в виде
песка. Вредный для здоровья продукт, о чем предупреждают нас в последнее
время медики.
  Я довел себя до того, что перестал соображать вообще. Передо мной стояла
еще проблема: вернуть деньги владельцу. Не могу же я присваивать их просто,
так, не зная сути исполненной работы!..
  Опять возник соблазн отправиться на толкучку. Не поскупиться, приобрести
там японский диктофонмечту чуть ли не со школьной скамьи.
  Вообще-то мне всегда везло. Как ни крути, как ни рассматривай мою жизнь
на свет, нужно сказать честно: я счастливчик.
  Я никогда не делал того, ЧЕГО НЕ ХОТЕЛ. Никогда...
  Это была моя самая страшная тайна, ее я не открывал никому, даже
собственной жене в самые любвеобильные наши часы в начале супружеской
эпопеи. Женился я потому, что захотел. Никто меня не заставлял. В
журналистику пошел сам. Потому что считал эту профессию лучшей на белом
свете. Не жалею, что отовсюду меня гнали... Я - самый счастливый неудачник
на земле. Многие, я знаю, позавидовали бы мне, если бы знали мой главный
секрет.
  Мне даже досталось меньше всех. Если по большому счету. Прохоров и
Валентин - покойники, Николай и Аляска - трясутся от страха, предатель -
наказан. Один я цел и невредим. Один я без тени сомнений сижу и размышляю,
о чем душе угодно. Да еще и с большим прибытком,
  Везунок... Я вспомнил, как удивлялся Николай после того, как спас меня:
словно массаж делали...
  Значит, меня не били?! Меня ласково массировали?! А моего защитника
припугнули так, что у него до сих пор дрожат колени?! Интересные дела.
Интересные делишки.
  Я вспомнил слова Николая, он говорил: грамотные ребята, а отпустили
девицу. Ведь она наверняка кого-нибудь приведет. Привела.
  На самом деле: будто специально они отпустили Киру за подмогой. Чтобы не
мучить меня слишком долго.
  Кира?! Она звонила куда-то перед тем, как нам уйти с поминок. Мы с
Николаем тупо рассматривали то место, где только что лежала фотография
Прохорова, а она в это время звонила.
  Никто не знал, куда мы отправлялись. Никто... Ни единая душа. Только мы
трое..
  Надо же!
  Все сходилось. Даже объяснялась нежность ребятишек. В ней отразилось
сочувственное отношение ко мне самой девушки. Я представил, как она отдает
по телефону приказание Моднику: поаккуратнее с ним, он мне нужен целеньким,
что-то в нем есть такое, от настоящего мужчины. Хочу, мол, чтобы он лишь
отошел от этой истории. Если умный человек, поймет: не нужно в нее
углубляться.
  А если не умный?.. Если не умный?..
  Теперь-то я догадался: виновата любовь... Вдруг, внезапно дошло. А я не
верил в нее бедолага. Все ловил мгновения счастья. Все боялся, что оно
кончится так же быстро, как и началось.
  Чай давно остыл и стал невкусным.
  Деньги? Чтобы я мог вести себя с ней как джентльмен, чтобы она не
чувствовала себя скованно. Изза меркантильных каких-то мелочей.
  Я начал догадываться, почему Прохоров и Валентин выбросились из окна. От
тоски... Если бы им не помогли, они все равно сделали бы то же самое.
Предатель бы застрелился сам. Ему тоже не нужно было помогать. Он
расправился бы с собой самостоятельно. От тоски.
  От дичайшей, бесповоротной тоски.
  Телефонный звонок прерывает мои теоретические изыскания. Кому-то я еще
нужен.
  - Володя?
  - Как раз думал о тебе, - говорю я. - Ты легка на помине... Привет.
  - Правда? - удивляется она.
  У нее живой, радостный голос. Я не хочу верить в то, что только что
пришло мне в голову. Не хочу и не могу... Но червячок посасывает.
  - Ты откуда?-спрашиваю я.
  - Из университета... Минут через сорок освобожусь.
  - Отлично,- говорю я.- Значит, через час мы встречаемся, идет?
  - Идет, идет... - соглашается она. - Как твои дела?
  - Вот я тебе все и расскажу,-обещаю я.
  Мы договариваемся, и я вешаю трубку. Стул у окна кажется инородным телом,
воплощением моей очередной глупости. Вдруг что-то не так, вдруг мои
логические построения - блеф? Вдруг?
  В коридоре шарканье, словно кто-то топчется на месте, слепо тычась в
стену.
  Потом дверь открывается, и я вижу уборщицу. У ног ее пылесос, в руках
тряпица и ведро с мусором.
  - Добрый вечер,-говорю я, убирая в стол кипятильник, кружку и пустую
пачку из-под сахара.- Опять вам не везет.
  - А что такое? -спрашивает она.
  - Алиса увольняется. Вы знаете, она попала в больницу.
  - Слышала. - говорит уборщица. - Пусть увольняется. Я-то здесь при чем.
Столько вас на моей памяти устроилось и уволилось, не сосчитать.
  - А убираться? - удивляюсь я. - Вам же стол выгребать. Это же столько
бумаги. За день не перетаскаешь.
  - Это не моя забота, - отвечает чуть ли не с гневом уборщица. Она вкатила
пылесос и воткнула штепсель в розетку. Протирает влажной тряпицей
подоконник.
  - Как это? - не понимаю я.- Кто же убирает?
  - Да никто, наверное. Кто придет, тот и убирает... Я в бумагах ваших не
разбираюсь, вдруг выкину что-нибудь важное. Грехов потом не оберешься.
  - А мой стол? - спрашиваю я. - Из моего стола разве не вы все выкидывали?
  - Не я, - отвечает она. - Я же сказала.
  - А кто?
  - Я-то откуда знаю.
  Уборщица смотрит на меня, как на несмышленыша. Не умеющего сообразить
простой вещи. На вроде бы умного человека, с высшим, наверное,
образованием.

  С Кирой мы встречались на "Библиотеке им. Ленина" у последнего вагона от
"Университета".
  Я пришел раньше, встал так, чтобы не мешать народу, который накатывал
волнами. Поезда метро увозили людей, вконец замотанных трудовым днем.
  Кира появилась неожиданно, шла ко мне по платформе, я просмотрел ее...
Она вроде бы ничем не выделялась из других граждан, окружавших ее. Но
что-то в ней было НЕЗАВИСИМОЕ. Она смотрела поверх толпы, вместе с ней шел
праздник, которого не было ни в одном из тех, мимо которых она проходила.
  - Привет,- сказала она, приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку.
  Я обнял ее, легко на мгновение прижал к себе. Это получилось само собой,
и я понял: ничего не изменилось.
  - Ну как? - спросил я.- Отыскала сегодня какой-нибудь новый секрет
русского характера?
  - Да,-сказала она. - Много секретов... Целый день читала Достоевского и
Бердяева... Но все они ничего не стоят. Потому что главный секрет - в тебе.
Но ты хранишь его как зеницу ока.
  - Брось, - сказал я. - Какие могут быть от тебя тайны? Я тебе выболтал
все, ничего за душой не осталось.
  - Ой ли? - спросила она.- Куда мы пойдем?
  - Поедем, - сказал я. - Давай сначала съездим в одно местечко...
  Такси не останавливались, даже с зелеными огоньками. Наконец подрулил
частник.
  - Сороковая больница. Это за Выставкой, недалеко... - Он выжидающе
смотрел на меня.
  Размышление было секундным, потом он бросил недовольно:
  - Садись.
  - Ты хорошо выглядишь, - сказала Кира. От нее чуть-чуть пахло духами.
  Мы бодро катили по центру, потом по Лубянке, обставленной огромными
мастодонтами КГБ, потом по Проспекту Мира. Водитель попробовал заговорить,
сказал что-то общительное, но я не поддержал разговор. Он получал свою
сверхприбыль.
  - Что здесь будем делать? - спросила Кира, когда мы вышли.
  - Приехали проведать коллегу, - сказал я.
  Мы сдали в раздевалке плащи, нам выдали рваные застиранные белые халаты.
Мы накинули их на плечи и двинулись по лестнице на второй этаж.
  - Слушай, - сказал я. - Что тебе делать в твоей Америке? Оставайся здесь
навсегда. На родине своих предков. Славянских душ здесь хоть пруд пруди.
  - Я подумаю,-сказала она. В ее голосе послышалось раздражение. Наверное,
я сказал что-то бестактное.
  В коридоре стоял телевизор, человек двадцать женшин в одинаковых халатах
смотрели фильм про любовь. Мы прошли, нас оглядели с головы до ног,
  В палате было шесть коек. Алиса лежала и читала газету. Она подняла на
нас глаза, увидела меня, на ее лице отразилась легкая неприязнь... Отложила
газету и села.
  Я не узнал ее: то ли она постарела, то ли ее лицо обесцветилось, стало
тусклым, как старая фотография. Я вспомнил, что ничего не принес с собой.
  - Здорово,- сказал я.- Вот, решили навестить тебя. Просто так.
  Она молча смотрела на меня, не веря в мою искренность.
  - Мы на минуту, - сказал я. - Девушку зовут Кира. к журналистике она не
имеет никакого отношения.
  Алиса кивнула.
  - Я хотел бы поговорить с тобой. Ты как?
  Она отрицательно покачала головой. Глаза ее округлились в ужасе, она
взяла с тумбочки свою газету, руки ее дрожали.
  - Нет, нет, - сказал я быстро. - Ты не поняла... Наш уговор остается в
силе.
  Это успокоило Алису, безразличие, перемешанное с наступающим покоем,
появилось в ней... Из-за моего плеча выступила Кира, в руках у нее была
заграничная шоколадка. Очень красивая с виду.
  - Это вам,-сказала она, протягивая ее Алиске.
  Та молча взяла. Видно было, подарок понравился ей.
  - Мы на минуту, - сказал я. - Проведать... Ты идешь на поправку.
  Она кивнула.
  - Слушай, - сказал я, - чуть не забыл... Ты не помнишь, кто мне очистил
стол? Ну, когда я устроился к вам? У меня в столе оказалось пусто, ни
единой бумажки.
  Мой вопрос ничего не изменил в ней, не вызвал никакой реакции. Она
задумалась на секунду, вспоминая, а потом ответила:
  - Приятель твой, Степанов... Кто же еще.

  На работу мне удалось попасть только к одиннадцати. Ни машин у подъезда,
ни людей. Но милиционер на посту стоял, вернее, сидел на стуле.
  - Не скучно?-спросил я, показывая пропуск.
  - С первого числа нас снимают,- сказал он.- Новые демократические
веяния... Посадят старух.
  Я хмыкнул неопределенно. Давно пора, парень - кровь с молоком, на нем бы
пахать. Хотя, конечно, мне за их спинами поспокойнее.
  На нашем этаже тишина и - никого. Как раз то, что нужно...
  Я прошел по коридору, оглядываясь по сторонам. Народ на дачах, у всех
есть садовые участки и домики. Все копают картошку и затаскивают ее в
подполы. Гарантируют себе сытую жизнь до следующего урожая. Просекли
главный принцип наступающих перемен: сам о себе не позаботишься-не
позаботится никто.
  Один я, бесприютный, явился на рабочее место. Отомкнул свою дверь, вошел
в комнату и сразу же полез за кипятильником. Не могу начинать ни одного
дела без крепкого чая.
  Шнур от моего телефона кончался розеткой на стене. Дальше тянулась
"хлорка", прибитая гвоздиками к стене. Она поднималась к потолку,
изгибалась под прямым углом и бежала к двери. Там она встречалась еще с
одной "хлоркой", от Алискиного телефона. Обе они через замазанную дырочку в
стене попадали в коридор.
  Я заварил чай и вышел туда. По стене над головой тянулось много проводов,
разглядеть свой было трудно. Они все одинаковы, как братья-близнецы...
Пришлось притащить стул, встать на него и вести по своему родному проводу
пальцем.
  Так, черепашьими шагами, передвигая стул, я двинулся по коридору. В
хитросплетениях проводов все было честно, каждый из них знал свое место.
Занятие мое было муторное, но я все же решил довести его до конца.
  Двигал, двигал стул, пока не додвигался до двух черных коробок, в которые
собирались все телефонные нити. Значит, конец эксперименту.
  Мой проводок шустро нырял в левую коробку и пропадал там. Я знал
теоретически: дальше они превращаются в кабель, тот спускается вниз, на
первый этаж, где-то там соединяясь с другими, становится еще более толстым
кабелем, тот в свою очередь уходит под землю, тянется к телефонной
станции... А там - аппаратура и все такое. Выше моего понимания.
  Я разочарованно хмыкнул, собрался уже слезть со стула, как вдруг в
последний момент кто-то надоумил меня приподнять крышку и заглянуть туда.
  Мой проводок определить было трудно, они перед коробкой все смешивались.
Я догадался подергать его снизу - в коробке шевельнулся один. Он тянулся к
клеммам... Но к этим же клеммам был пристегнуть еще один. Привинчен. К двум
маленьким гаечкам. Вместе с моим.
  Теперь пришлось подергать другой проводок. Чтобы посмотреть, какой
зашевелится вне коробки. Зашевелился... Побежал прочь от меня по стене.
  Пришлось опять двигать стул. На этот раз работа пошла веселее... Я
перемещался вдоль стены в обратную сторону, пока не дошел до кабинета
Степанова. Тут мой проводочек изгибался и пропадал в стене вместе с еще
одним...

  Я обещал Кире посвятить работе, час, от- силы два. Мы собирались с ней на
дачу к Тихону Ивановичу. В какой-то уютный подмосковный уголок, где нас
поджидали замоченные с луком в уксусе шашлыки. Тихон Иванович персонально
приглашал меня. Правда, через Киру. Но это ничего не меняло - у меня
срывались столь великолепно задуманные планы.
  Я набрал домашний телефон Степанова, в душе желая, чтобы свершилось и он
оказался тоже за городом, на своем обильном огородике. Я надеялся на это с
каждым длинным гудком, но на шестом он поднял трубку.
  - В такую погоду,- сказал я,- и в Москве?
  - Дите простыло, ходит с соплями... А ты?
  - Собирался ближе к вечеру... Хочу поговорить.
  - Давай.
  - Не по телефону.
  - Что, проклюнулось что-нибудь?.. До понедельника потерпеть не может?..
  - Может, конечно... Но лучше сегодня.
  - Подъезжай. Конечно же... Я всегда тебе рад.
  Сказал он это искренне. Или мне показалось?.. Я когда-то был у Степанова
в гостях. Давно, но зрительная память не подвела. Он жил на Рязанском
проспекте, от метро минут пять пешком. У дома много деревьев и большая
безлюдная детская площадка. И совсем другой воздух. Не то что в центре.
  Его "Жигули" стояли у подъезда. Это была журналистская лошадь -
потасканная машина, истинное средство передвижения, а не роскошь.
  Я поднялся на пятый этаж и позвонил. На губах у меня играла улыбка
смущения. Я ощущал себя провокатором. Человеком, у которого зло на душе.
  Степанов открыл. На лице его - домашнее радушие, но в глазах застыла
некая тревога. Я уловил ее. Тревога эта не относилась к сенсации, которую я
должен был принести с собой.
  - Проходи, - сказал он. - Ты давно у меня не был.
  В коридор выбежал мальчик лет шести. Он остановился и стал смотреть на
меня во все глаза.
  - Паша, что нужно сказать?
  - Здравствуйте, - сказал мальчик.
  - Привет, - сказал я, ненавидя себя. - Меня зовут дядя Вова.
  Вышла и жена, встала рядом с мальчиком, погладила его по голове. Таким
миром веяло, от всей этой семейной идиллии, что впору было заскрипеть
зубами от досады.
  В двери было три замка, и я догадался: они прочно запирали ее.
  - Поставь мне мультфильмы,- попросил мальчик.
  Жена Степанова вытащила из кармана черную коробочку, направила ее в
комнату и нажала на какую-то кнопку. Через секунду в комнате возник
характерный звук заработавшего телевизора. Сделано это было так обыденно,
что я понял: она давно уже привыкла к своей технике, сработанной где-нибудь
в далекой Японии.
  - Пойдем,-сказал Степанов,-посидим, расскажешь, с чем приехал,
  У него была комнатка. Что-то типа кабинета, где много книг и рабочий
стол. И пишущая машинка "Триумф"-голубая мечта всех журналистов... На столе
лежал красивый том. Книга рекордов Гиннеса. В русском переводе.
  - Вот, купил,- сказал Степанов, заметив мой интерес.
  Он открыл створку шкафа, достал начатую бутылку коньяка и две рюмки.
  - Лимонов нигде нет,- извинился он.- Так что обойдемся шоколадкой.
  - Толя, - сказал я, - мне многое непонятно... Я вот обнаружил, что
проводочки от моего телефона идут к тебе в кабинет. Что ты на это скажешь?
  Можно было бы и потемнить, подержать этот козырь в запасе, но я уж и так
был весь в тумане, и сгущать его еще больше не хотелось.
  Степанов, не обратив внимания на мои слова, налил между тем по полной
рюмке, поднял свою и произнес:
  - За нас, за наше прошлое студенчество. За молодость. Которая, к
сожалению, быстро проходит.
  Мы выпили, конфета "Вечерний звон" под коньяк оказалась в самый раз-с
орешком внутри.
  - Так я ничего и не понял, что за проводочки?
  - Проводочки?-спросил задумчиво Степанов.- Зачем тебе они? Что ты к ним
прицепился? Сделали когда-то для какой-то надобности. Так и остались.
  - Еще и деньги... Я обнаружил у себя в сумке кое-какие деньги... Ты об
этом ничего не знаешь?
  - Володя,- сказал Степанов, недовольно поморщившись, - давай так... Если
ты находишь на улице кошелек - он твой. И выкинь из головы всякий бред.
Трать их на здоровье. Считай, что этой твой гонорар.
  - Так ты знаешь о них?
  - Знаю,- сказал Степанов.- Я их тебе и положил. Но хочу предупредить:
деньги не мои.
  Он сделал кислую мордочку, словно наш разговор о такой мелочи страшно его
раздражал. Когда существуют вещи ЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ. Например: воспоминания о
молодости.
  - Толя, - сказал я, - у Прохорова были жена и дети... За что?..
  - У всех дети и жены. У меня тоже... Не лезь в это дело. Отойди. Я тебя
Богом прошу, по-дружески. Мы знаем друг друга тысячу лет. Отойди... Лучше
будет.
  - Уже не могу,- сказал я, смущенно улыбаясь.- Ты меня знаешь.
  - Знаю,-сказал он. - Ты не изменился. Давай-ка треснем еще по одной.
  Мы выпили.
  - Последний раз прошу, - сказал Степанов. - Я верю твоему слову. Потому
что знаю тебя. Если ты скажешь "забыл", то и я все забуду... Последний раз.
  Он угрожал. Делал это легко, по-журналистки. Еще один враг на мою голову.
  - Сегодня суббота,- сказал я.- Пожалуй, я потерплю до понедельника. В
понедельник ты пойдешь куда следует и покаешься. Я даю тебе этот шанс.
  - Ты? - рассмеялся Степанов.
  Но смеялись одни губы, глаза его оставались серьезны.
  - Толя, - сказал я, - ты слишком много знаешь... Значит, тебе есть что
рассказать. О том, как выпрыгивают из окон... Мне вообразить такое
невозможно. Чтобы ты...
  - Может, и тебе поведать? - медленно и грозно спросил меня Степанов, -
Как приходскому священнику?
  - Если хочешь,- сказал я.- Для меня в этой истории много любопытного.
  - Учти, - сказал Степанов, - ты сам настаивал на этом, я здесь ни при
чем... Это полностью твоя инициатива.
  - Моя, моя,- подтвердил я горестно.
  Дворовый какой-то получался разговор,
  - Володя, - сказал даже с какой-то готовностью Степанов,- я в порядке
бреда... Расскажу тебе легенду. Будем считать, сам придумал... Был такой
корреспондент - Прохоров. Мужик как мужик, звезд с неба не хватал. И была,
скажем так. Структура. Не очень законная. Была или есть еше, не имеет
значения. И вот в этой Структуре появился Некто с маниакальной идеей
поведать о ней свету. Обязательно свету. Я так понимаю: этому Некто нужен
был вселенский скандал. Они объединились. Этот Некто и Прохоров...
Последний написал очерк. Как у нас, в журналистике, водится. Ничего себе
так, даже с обещанием продолжения. Показал, допустим, мне. Что я сделал,
как ты думаешь?
  - Выбросил его из окна?
  - Совсем дурак!.. Я вышел самостоятельно на эту Структуру и
проинформировал их. О Предателе.
  - Зачем?
  - Затем, что всем нужны деньги. И не смотри на меня таким волком. Да,
деньги. А предателей я терпеть не могу... Подло я поступил? С точки зрения
социалистической морали и нравственности?
  - Черт его знает.
  - Вот-вот... Ты тоже получил свой кусок.
  - Ты слишком откровенен со мной, - сказал я подозрительно.
  - Ты сам этого хотел, - усмехнулся Степанов и пристально посмотрел на
меня.
  И я догадался: ему кажется, что он - СУПЕРМЕН.
  - Отлично, - сказал я. - Теперь ответь на такой вопросец: кто это мне
презентовал столько денег? За что?
  - Кто? - переспросил Степанов.- Откуда мне знать?.. За что? Тебе виднее.
  - Хорошо, - сказал я. - Вчера ты слушал мой разговор с Предателем?
  - Был грех.
  - Сообщил этой Структуре?
  - Что мне оставалось делать?.. К твоему сведедению за поимку негодяя,
была обещана награда. Я по праву заслужил ее. И ты, наверное, тоже. Свою
долю... Чего же теперь ты хочешь от меня?
  Я взял со стола книгу рекордов Гиннесса и открыл где-то посередине. Шрифт
у абзацев довольно мелкий, но это значило, что в фолиант поместилось много
всего.
  - Забавно, - сказал я. - Здесь написано, что одна наша советская дама в
1984 году упала без парашюта с высоты восемь тысяч метров и осталась жива.
  - Да? - удивился Степанов.- Нам нужно ввести рубрику выдержек из этой
книги.
  - Серьезно, - сказал я. - Столкнулись два самолета, она и выпала.
  Степанов больше не реагировал.
  - К чему это ты?
  - Слушай, - сказал я, - если ты так откровенен... А чем они там
занимаются, в Структуре?.. Наркотики, рэкет?.. Что они делают?.. Ты же
читал прохоровский очерк.
  - Опять зацепило, - довольно искусственно обрадовался Степанов.- Хочешь
все знать? Никак не можешь без этого?.. Они занимаются торговлей.
Международной. Доставляют из Китая нитки с жемчугом, продают здесь. У них
даже есть небольшое совместное предприятие, советско-бразильское, а у того
счета в западных банках... Еще кое-что, разве все упомнишь...
  - Давай так... - сказал я.
  Степанов поднял голову, взялся за бутылку и принялся наливать в рюмки. Но
слишком старательно он это делал.
  - Давай так. Ты думаешь до понедельника... А в понедельник идешь куда
надо снимать с себя грех.
  - В церковь, что ли? - с напускной иронией спросил он.
  - Мы знаем друг друга тысячу лет... Я когда-нибудь не держал свое слово?
Хоть раз кому-нибудь не отдал долг?
  - Нет.
  - Если не пойдешь ты, пойду я... Меня покатали,
Толя, горки. Деньги я еще мог пережить... Но не
смерть... Понимаешь?.. Это слишком... Ты же будешь
просыпаться ночами. Они же станут приходить к тебе.
  - Достоевщина, - усмехнулся Степанов, тяжело и умно посмотрев на меня. -
Я подумаю... Хватит об этом. Давай дернем по последней.
  Мне показалось, последняя пилась за помин моей души. Уж очень много и
очень откровенно он мне все поведал. Так трогательно со мной прощался. Как
с покойником. И сказал напоследок:
  - Извини, Володя, если что не так было. Не таи на меня обиды... Ты сам
этого захотел.
  - Да брось ты,- легко ответил я ему.- Не забудь про понедельник.
  В коридоре мне опять встретились жена и Паша: Я не мог посмотреть им в
глаза. Хотел побыстрее уйти, чтобы не видеть никого из них.
  Жена взглянула на нас с тревогой.. Ей казалось, мы повздорили.
  - Приходите к нам еще, - сказала она, стоя в дверях, чтобы смягчить мой
молчаливый и, она чувбтводала это, враждебный уход.

  Кире я позвонил с набережной. Хотелось шашлычков, хотелось выпить как
следует под это дело. Хотелось, чтобы она была. рядом. Пусть посмотрит на
меня, пьяного, может, я понравлюсь ей больше прежнего...
  Мы договорились, что через час я подъеду к ней. От нее мы двинемся уже
вместе... Можно было встретиться и сейчас, но я хотел побыть один. Побиться
еще о каменную стену неразрешимого вопроса: почему мне так не везет и
кончится ли когда-нибудь эта вечная полоса?
  В руках осталось две копейки, и я позвонил домой. Зачем я это сделал, не
понимал сам. Но одно ясно, интуиция была здесь ни при чем.
  Трубку подняла, естественно, Маргарита Адольфовна.
  - Ну? - сказала она подозрительно.- Вас слушают.
  - Добрый день. Это я. Позвонил вот узнать, не разыскивал ли кто меня?
  - Разыскивают. Как не разыскивают, - сказала она сварливо. - Еще как
разыскивают. Я тебе скажу: что все из-за твоей девки. Чуяло мое сердце. Не
по себе выбрал, не по своему ранжиру. Больно высоко взял.
  - Так что случилось?
  - Только выпроводила. Ты бы лучше сегодня домой не приходил, от греха. Я
их знаю, субчиков, такие от своего не отстанут. Мало тебе фингала под
глазом, теперь уж фингалом не отделаешься. Теперь уж и порешить могут, по
им видать... Смотри-ка, в квартире ждать захотели, засаду устроить. Я им
показала засаду...
  Маргарита Адольфовна говорила возбужденно, в ней бушевал запал только что
пережитого сражения. И победы. Я по ее голосу чувствовал - она одержала
викторию, только не мог понять, как ей это удалось, семидесятипятилетней
старухе?
  - Так что случилось? - переспросил Я.
  - Как что?.. Явились-не запылились. Спросили тебя. Я, дура, дверь-то им
открыла, они ввалились толпой, пятеро. Меня к стенке: молчи, стерва, мы
твоего соседа ждать будем, чтобы не пикнула. Это я-то чтобы не пикнула?! Я
полжизни по лагерям провела, такого насмотрелась, этим молокососам в
страшном сне не привидится. Это меня стращать?! Ну я им и выдала. Все, что
про них думаю, на их языке поганом. Да с матерком народным... Как пошла на
них войной, да раскричалась погромче, да все по фене, по фене. Да про
каких-то корешей, да про лагеря сибирские!.. Мне жизнь-копейка, я свое
прожила, худо-бедно, поколесила по свету! А много ли им осталось, это
посмотреть! А у них уважение блатное, тоже ведь по законам живут. Только
мало кто их знает, эти их законы... Ну и убрались. Да еще извинились
напоследок. Один на кухне деньги оставил, рублей двести, я еще не считала.
За мои труды... С паршивой овцы хоть шерсти клок.
  - Деньги? - переспросил я недоуменно.
  - Из уважения к моему лагерному прошлому,- гордо сказала Маргарита
Адольфовна. - Чистые тимуровцы...
  - Совсем ушли?
  Я хихикнул ненароком, хотя было, если честно, не до смеха.
  - Такие совсем не уходят, если им чего-нибудь нужно... Во дворе торчат, я
в окно подсмотрела. Точно говорю, ждать будут. Так что ты дома бы не
ночевал.
  - Спасибо, Маргарита Адольфовна, с меня причитается,- пошутил я.
  - Звони, звони, не пропадай. Эх,..веселая у тебя жизнь. Мне бы скинуть
годков пятьдесят, я бы дала тогда шороху. Времена-то начинаются самые те...
  Эх, Степанов, Степанов! Что же ты творишь?..
  Я побродил вокруг будки, размышляя. Потом все же решил рискнуть.
  Николай оказался на месте, его рабочее время еще не вышло. Оказывается, и
по субботам он воспитывал детишек, делая из них бесстрашных восточных
бойцов, готовых к всевозможным единоборствам.
  - Привет,- сказал я.- Володя Филимонов тебя беспокоит. Не забыл меня?
  - Как тебя забудешь? - коротко сказал он. Видно было, мой звонок не
доставил ему особой радости. Но я приготовился к подобному приему. Я даже
готов был извиниться перед ним за то, что мог невзначай обидеть его.
  - Слушай,- сказал я.- Здесь у меня закручивается маленькая заварушка.
Знаешь, по чьей милости?
  - По чьей? -спросил он без энтузиазма.
  - Немного по твоей. Но в общем-то по милости Валентина. Так что по вашей
общей.
  - Мы же договорились...
  - Я думал, тебе будет интересно. Понимаешь, твой приятель не сам
выпрыгнул из окна, ему помогли.
  - Как это? - не поверил Николай.
  - Говоря по-простому, из окна его выбросили,- не стал я растекаться
мыслью по древу. - Я знаю, за что... Хочешь отыскать виновных? У меня все
нитки в руках. Тяну изо всех сил.
  Он долго молчал, так что я стал опасаться, что ему от благородной ярости
стало плохо.
  - Что тебе от меня нужно? - наконец спросил он.
  Мне не понравился его тон.
  - Вы же друзья, - сказал я. - С одного двора, воспитывались вместе. Вы же
с ним почти одно целое. Были... Сам говорил... Его убили. Ты понимаешь? Мне
нужна помощь. Такого вот друга Валентина, как ты. Его убили, я почти знаю
кто... Мы с тобой узнаем точно. Посмотрим в глаза негодяю.
  - Я не верю тебе,- сказал он жестко.- Больше не звони. Хватит.
  С этим прекрасным словом он и повесил трубку. Я еще раз поразился, как
легко найти оправдание чему угодно. Если захотеть... РАДИ СПОКОЙСТВИЯ СЕМЬИ
И ДЕТИШЕК. НЕ РАДИ СЕБЯ.
  Дела-то получались паршивые.
  Но я дал Степанову слово подождать до понедельника.
  И не собирался менять его.
  Все-таки он был мой друг и однокурсник. На самом деле, и у него жена и
ребенок. А здесь такое... Конечно, можно по горячке наломать дров.
  Утро вечера мудренее. До понедельника еще половина субботы и целое
воскресенье. Два утра, два момента мудрости. Два шанса сохранить душу. Я не
собирался отнимать у Степанова ни один из них.
  Кира открыла дверь сразу же.
  - Если бы это была моя квартира, - сказала она,- я бы дала тебе ключи,
чтобы ты никогда не звонил.
  Воистину, что-то такое существует на Земле, ради чего стоит жить.
Несмотря ни на что.
  - Дядя Тихон,-сказала она.-Это я... Мы через полчаса выезжаем.
  Я присвистнул: дача с телефоном-это высший шик, к которому я усиленно
приобщался.
  - Мы с ночевкой? - спросил я.
  - Если захочешь.
  - Захочу. До утра понедельника... Надышаться бабьим летом. Это лучшее
время в году.
  Две раздутые сумки стояли у порога. Я так понял - нести их предстояло
мне.
  - Ты хозяйственная, - похвалил я ее. - Давай вызовем до вокзала такси? А
то я запарюсь.
  - До какого вокзала? Мы поедем на машине.
  - На какой такой машине?
  - Дядя оставил "Москвич".
  - Извини, а кто из нас будет водитель?
  - Я.
  - Да, - вспомнил я, - у вас же там каждый с детского сада умеет водить
автомобиль... Какой марки твоя личная машина? Дома?
  - "Тойота".
  - Ты не патриотка, - только и сказал я.
  Затрезвонил телефон. Кира подняла трубку.
  - Его нет дома,- сказала она.- Звоните послезавтра с утра.
  - Чем занимается твой дядя? - спросил я. - Откуда у него такое изобилие
всего? В наши-то Богом обиженные времена?
  - Не знаю, - пожала Кира плечами. - У нас не принято задавать подобных
вопросов. Это считается бестактностью. Даже больше - порочным.
  - Ничего себе! - восхитился я. - А у нас это самый популярный вопрос.
Можно сказать, другого и не бывает. Как увидят лишний рубль, тут же
начинают считать, сколько он зарабатывает и каким обходным путем... Он не
директор базы?
  - Нет, - рассмеялась Кира. - Он занимается наукой. Это я знаю точно. Но
не филологией.
  - Оно и понятно,- согласился я.- Утечка наших мозгов, я чувствую, скоро
приобретет вселенские масштабы.
  Я благополучно спустил на лифте обе сумки и погрузил их в багажник
"Москвича". В них была посуда, ложки, соковыжималка и много другой дачной
ерунды.
  В машине я сел сзади.
  - Хочу остаться в живых,- сказал я.- Если врежемся в столб, у меня больше
шансов выжить.
  - Не бойся, - сказала она. - Я даже участвовала в автогонках. Правда, не
заняла никакого места.
  Тронулись мы плавно и вписались в дорожку перед домом, не покорежив ни
одного бордюра. Замерли на секунду перед поворотом на улицу. Хорошенько
так, без внутреннего напряжения, повернули. Я озирался, пытаясь определить
уровень ее мастерства, и поэтому сразу увидел, как одновременно с нами,
метрах в ста, выруливает из-за поворота черная "Волга"...
  Мало ли черных "Волг" на свете?.. Но мне почему-то все последние дни
попадается одна и та же. Можно подумать, мир зациклился на ней одной.
  Мы покатили вперед. Между нами и "Волгой" выстроилось несколько машин, но
я был больше чем уверен, они так же неплохо различают нас, как и я их.
  Я мгновенно вспотел - от неожиданной их оперативности. Когда это они
успели выследить меня? Подтянул к себе сумку и повел молнию.
  - Я хлеб купил, - сказал я. - Мне тоже не занимать хозяйственности.
  - Молодец,-похвалила меня Кира.
  Под буханками лежал газетный сверток. Плотненький такой и тяжелый. Я
достал его и оборвал газету, засовывая обрыбки в сумку. В руках оказался
небольшой пистолет, последний подарок "Предателя". Я осматривал его дома и
понял устройство, понял, куда нужно нажимать, куда вставлять обойму и как
целиться.
  В моем распоряжении имелось семь выстрелов... В их, я так думал, немного
больше. Но все равно не с пустыми руками.
  - Кира,- сказал я.- Ты не пошутила насчет гонок?
  - Таким не шутят. Это гордость юности.
  - Не сможешь ты продемонстрировать кое-что из достигнутого?.. Вообрази, к
примеру, что мы снова на трассе. Я буду твой штурман.
  - А милиция?
  - Да ну ее... Лишь бы ни в кого не врезаться. Вот поверни сюда, после
светофора. Получится? Машина заскрипела тормозами, меня качнуло в сторону,
и вот мы уже мчимся по узкому переулку.
  - Отлично,- похвалил я.
  Оглядываюсь. Далеко-далеко появляется черная машина.
  - Теперь налево,- говорю я как бы между прочим,- вот на ту улицу.
  Снова звук тормозов. Мы опять одни.
  - Где наша дача?-интересуюсь я.
  - За Шереметьево, международным аэропортом. Оттуда - минут пятнадцать.
  У меня мелькает сумасшедшая мысль: вместо дачки попасть бы на самолет.
Чтобы вознестись над землей и поплевать сверху на весь этот маразм,
отхлебывая из фирменной банки "кока-колу". У них, надеюсь, перехватчиков
нет... Но времени на мечтания не остается, гоню от себя свой сладкий бред,
  - Куда теперь? - спрашивает Кира.- Я плохо ориентируюсь в Москве.
  - Еще налево, на Сущевский вал... Так мы попадем к "Динамо". Стадион у
нас есть такой. Оттуда в Химки, потом в Шереметьево.
  Опять мы совершаем резкий поворот. Вал напичкан машинами. Сколько я ни
смотрю назад, преследователей не замечаю.
  Мы проехали кинотеатр "Прагу", когда Кира ровно сказала:
  - А если подъехать к милиции? Не лучше ли это будет?
  - Зачем? - спрашиваю я по возможности наивно.
  - Та машина опять сзади... Правда, далековато.
  Мне хватает нескольких секунд, чтобы прийти в себя.
  - Извини,- говорю я.- Не хотел, чтобы ты волновалась... Можно, конечно,
но ничего путного из этого не выйдет. Один человек, которого я условно
называю "Предатель", сдается мне, боялся милиции как огня. Я доверяю его
страху. Мне нечего им рассказать. У меня другое предложение: давай-ка ты
останешься в аэропорту. А я возьму такси и прокачусь кое-куда по делам. В
воскресенье вечером звякну. Или в понедельник. Домой...
  - А как мне потом жить? - спросила Кира.- Ты подумал обо мне? Носить
цветочки на твою могилку и рвать на себе волосы?
  - Какая могилка? Какие волосы? - не понял я.
  - Обыкновенные. Как дыра на твоей куртке... Я уже поговорила в посольстве
по поводу визы, обещали через две недели. Нужно подать документы... Билеты
закажем без очереди, из Нью-Йорка, по телефону... Тебе хватит этого
времени, чтобы утрясти свои дела?
  - Ладно,-сказал я обреченно. - Там посмотрим. Давай еще разок займемся
автогонками.. Если уж ты так ставишь вопрос.
  Странно, я совершенно не боялся за себя. Должно быть, мне передалось
боевое настроение Маргариты Адольфовны. В конце концов есть нечто, что
ценится дороже собственной жизни. По крайней мере, обязательно должно быть.
Я уверен в этом.
  Мы с полчаса кружили по улицам. Петляли, как зайцы, заметая следы. И
добились своего: черной машины и след простыл. Даже постояли в судном
месте, покурили, поджидая ее.
  - Вот видишь,- сказала Кира.
  - Я пообещал приятелю, - стал оправдываться я,- потерпеть до
понедельника. Насчет правоохранительных органов... Меня, наверное, попрут с
работы. Скорее всего.
  - Вот видишь, как все хорошо складывается.
  - Лучше некуда.
  - Зачем тебе быть здесь безработным? ты найдешь работу у нас. В моем
штате.
  Она сказала это - "в моем штате" - с такой нескрываемой гордостью, будто
бы у них там Эдем, и единственного, кого в нем не хватало, это меня.
  - Угу,- поддакнул я ей.
  - Я не шучу, - сказала она.
  Мы спокойненько вырулили на Ленинградское шоссе и поехали к Химкам. Ни
впереди, ни сзади не было ничего подозрительного.
  Я стал успокаиваться и переложил сумку с колен на сиденье. В любом
случае, стрелок из меня получился бы никудышный.
  За последние дни я стал привыкать ко всяким неожиданностям. И хотя
интуиция спала, мне хотелось поскорее добраться до дачи, чтобы начать
культурно отдыхать и заняться наконец шашлыками. Хотя интуиция нашептывала,
что опасность позади, я все же бдительно поглядывал по сторонам.
  И не напрасно. Совсем не напрасно... Перед поворотом к аэропорту мы
остановились. И тут я заметил впереди, может быть, в километре или чуть
меньше, замершее на дороге черное пятнышко. На обочине. Должно быть, у них
что-то случилось с мотором, раз они замерли в таком неудобном месте. Или
спустило колесо.
  Кира готовилась уже трогаться, мотор загудел громче, когда я попросил:
  - Прямо. Давай прямо.
  Она послушалась, но недоуменно оглянулась на меня. Я и сам не знал, что
за типы там остановились. Скорее всего, случайная машина. Но береженого Бог
бережет... Хотя, конечно, они же не могли предугадать нашего маршрута. То
были другие... Но все равно.
  - Что случилось? - спросила Кира.
  - Так, - ответил я, - показалось. Другой дороги у нас нет?
  - Есть, конечно. Но это дальше километров на десять. В объезд.
  - Вот и хорошо, - согласился я. - Вот и ладушки. Я тысячу лет не бывал в
лесу. Соскучился по нему... Лес- это что-то от детства, из которого я
вышел. Вышел когда-то и не вернулся.
  Лес засыпал. Легкий туман тянулся между деревьями, он был прозрачен, еле
заметен, таился за стволами, голыми ветвями, спускался в низины,
обволакивал речку. На даче-тихо, даже, кажется, слышно, как журчит под
берегом вода. Березы подступали к забору, окружали его. Я еще раз
позавидовал Тихону Ивановичу. Он выбрал идеальное место для своего отдыха.
  Хозяин, когда мы подъехали, копал картошку. Увидел нас, помахал рукой и
пошел открывать ворота. Забор и ворота были низкими, с редкими планками,
защищавшими больще от коров, чем от незваных гостей, и Тихон Иванович
понравился мне еще раз.
  - Мы с приключениями,-сказала Кира и посмотрела на меня.
  Я кивнул.
  - За нами гнались,-сказала она,
  - Вы любите детективы?-спросил я.
  - Некоторые.
  - Тогда давайте вечерком я расскажу вам один.
  - Хорошо, - ответил он. - Только не забудьте.
  Мне понравилось, что в нем живет любопытство и что тому определена мера.
  Дача у него была двухэтажная, деревянная, старая, какая-то домашняя.
Немного неухоженная, но так оно и должно было быть-она существовала не для
трудов.
  Я разыскал в чулане резиновые сапоги, телогрейку и надел все это. Кире
понравился мой новый облик. Мы с Тихоном Ивановичем пошли докапывать
картошку, а Кира занялась обедом.
  Я иногда посматривал подозрительно на дорогуне покажется ли знакомая
"Волга"? Но за весь день по ней не проехала ни одна машина.
  Время от времени Кира выходила на крыльцо и кричала:
  - Дядя Тихон, вас к телефону.
  - Володя, - кричала она мне, - где твой хлеб? Ты молодец, что купил его.
  - На террасе, - отвечал я, ощущая прелесть тяжелой деревенской доли.
  Я курил, пока хозяина не было. До понедельника оставалось чуть меньше
двух суток, но я не хотел o нем думать, противно было. Не подходила мне
роль меча Правосудия, занесенного-над головой-Степанова. Ведь он, бедолага,
поступал благородно. Жалел меня... Намекал своим ребятам, чтобы они лишь
проучили меня, дали шаис отойти в сторону. До последнего момента он жалел
меня, даже подсунул деньги. Чтобы я успокоился.
  Если бы не было Прохорова, Валентина, а потом "Предателя". Ах, если бы их
не было... Вернее, если бы они были.
  Мы ссыпали картошку на обочину грядки, потом собирали ее, подсохшую, в
ведра, а потом ссыпали ее в мешки.
  - Тихон Иванович говорит, здесь по вечерам стало небезопасно, - сказала
Кира, вышедшая посмотреть на нас.- Что недалеко в лесу нашли недавно
убитого человека.
  - Что особенного,- заметил хозяин.- Вот читали, наверное: поехал
священник Александр Мень на работу, пошел через рощу к станции. Не дошел...
Но волков бояться - в лес не ходить... Не так ли, Владимир?
  - У вас хоть есть чем защищаться? Если нападут? - спросила Кира.
  - Есть телефон, - задумался Тихон Иванович,- можно вызвать милицию. Им от
силы ехать минут пятнадцать.

  Вечер подступил рано. В Москве приход сумерек незаметен, здесь же небо на
глазах потемнело, лес покрылся непроницаемыми тенями. Мы зажгли свет, у
крыльца установили долгожданный мангал и предались блаженству... Березовые
чурбачки превратились в уголья, сияли жаром, длинный ряд шампуров источал
сумасшедшие запахи. На столе в большой комнате нас ожидали закуски и
зелень, стояли бутылки с красным сухим вином, работал цветной телевизор
"Электрон", но без звука, чтобы не мешать нашей будущей задушевной беседе.
  - Прекрасный вечер, - сказал Тихон Иванович, заглядывая в темное окно.-
Прекраснай компания... В конце концов, приходить к мнению: это самое
главное в жизни, чтобы тебя окружали люди, которых ты хочешь видеть.
  Я был рад, конечно, что он обо мне высокого мнения, но скромно посчитал,
что это лишь приятный аванс.
  - Не жалко будет бросать все это? - спросил я. - Там - чужой мир.
  - Люди с головой нужны везде,- улыбнулся мне Тихон Иванович.- По крайней
мере, я надеюсь на это... И потом, я достаточно пожилой человек. И мне грех
появляться там с пустыми руками. Я имею в виду голову. Хотелось бы верить,
что моя голова стоит дорого.
  - Ностальгия не замучает?
  Он почувствовал в моем голосе упрямство.
  - Есть реальности, - сказал он и замолчал. И по-
смотрел на меня. Было в его взгляде тяжелое что-то,
поучающее, что-то такое-выше моего понимания.
  Но я встречался уже с такими взглядами. Так смотрели на меня мои
редакторы, если хотели, перед тем как выпереть меня, поговорить по душам.
Чтобы окончательно уяснить себе, что я из себя представляю. Есть
реальности. От них никуда не деться. И сражаться с ними - все равно, что с
ветряными мельницами... Я, честное слово, не завидую тем, кто этого не
понимает.
  - И сядете там у родственников на шее. Ни языка, ни денег.
  - Да дядя Тихон богаче моего папы, - рассмеялась Кира. - А у папы свой
бизнес на побережье.
  - Сейчас многие хотят уехать, - сказал я.
  - Да,- согласился хозяин.- Они бегут...
  - Да.- Теперь пришлось соглашаться мне.
  Он рассмеялся и сказал уже в шутку:
  - Вам на роду написано: не учиться на собственных ошибках. Ни на своих,
ни на чужих. Это не так часто встречается. Но, по крайней мере, с вами
интересно.
  И мне было интересно с ним. Он притягивал мое журналистское внимание. Мы
были на пороге большого неспешного разговора, и я продлевал удовольствие.
  Шашлыки подошли, Тихон Иванович внес их и положил грудой на большое
блюдо.
  В этот момент мне и пришла мысль позвонить Степанову. Намекнуть, что я
еще на ногах. Что понедельник не за горами. Кира сняла фартук и уселась
рядом. Она была истинным украшением нашего стола. Я потянулся, взял трубку
и приложил к уху... Там была тишина. Я постучал по рычагам... Тишина... Еще
постучал, еще.
  - Это случается иногда, - заметил мое недоумение Тихон Иванович.-
Что-нибудь на станции. Починят. Не обращайте внимания.
  Я бы хотел не обращать внимания, я бы хотел... Тихон Иванович открывал
бутылку красного сухого. Кира сидела, подперев голову руками, и смотрела,
как он это делает. Все было бы хорошо, если бы не этот телефон.
  - Да черт с ним, - сказал я. - Все у нас ломается, когда не нужно.
  Я бы выразился покрепче, но мешали условности. Если бы не они - отвел бы
душу.
  - Момент,-сказал я и встал.
  Что-то меня ЕЩЕ ЗАДЕЛО во всей этой незначительной истории. Был в ней еще
какой-то нюанс, который я никак не мог уловить,
  Я вышел на терраску, прикрыл за собой дверь и открыл сумку, которую
бросил на летнем стареньком диване. В сумке было пусто. Пистолета не
было... Я покопался в ней: сломанный мой зонтик был, пустой пакет, еще один
пакет с пачками денег, кепка на случай резкого похолодания, пара газет - и
больше ничего.
  В жар меня бросило, вернее, в какой-то нездоровый пот. Я почувствовал:
спина становится мокрой ни с того ни с сего. Шторы на террасе в одном месте
разошлись, мне показалось, на меня кто-то смотрит из темноты. Кто-то с
холодным интересом разглядывал меня. Мне нечем было ответить на этот
взгляд.
  Я по возможности спокойно застегнул сумку, выпрямился и сделал несколько
обыкновенных шагов по террасе, как будто прогуливаюсь невзначай. Когда
оказался под защитой шторы и понял, что меня невозможно разглядеть снаружи,
дернул ее, закрывая окно. Взгляд исчез. Больше не следил за мной. Я
отгородился от внешнего цира. Надежнейшей преградой!..
  - За стол, - сказал Тихон Иванович при виде меня. В руках у него-открытая
бутылка, на усах самая радушная из возможных улыбка.- Наступила минута
истины!
  - Отлично! - согласился я. - Отлично отдыхаем. Мне нравится.
  - И мне,-согласилась Кира. - Я мечтала о таком вечере. Таком простом и
приятном. Мне кажется, я даже во сне видела его. Когда-то.
  - И чем кончился твой сон? - с жадным любопытством поинтересовался я.
  - Не помню, - сказала Кира, - но, кажется, я уже видела во сне наш вечер.
  Тихон Иванович разливал вино. Стаканы были большие и тяжелые. Он
удивительным образом умел устраивать свой быт. Как он догадался, что
стаканы для этого красного вина должны быть такими, ума не приложу.
  - Ножа нет? - заволновался я. - Привык шашлыки разрезать.
  - В буфете. - Кира легко приподнялась и принесла мне обыкновенный
кухонный нож. Я страшно обрадовался ему. Он был неуклюж и излишне острый.
  - Удивляюсь,- сказал Тихон Иванович.- Никогда бы не подумал, что ты
способна ухаживать за кем-нибудь.
  - Он - мой мужчина, - сказала Кира и посмотрела на него.
  - Откровенно, - сказал Тихон Иванович.
  - Вы хотели услышать что-нибудь другое? - спросила Кира.
  Я был горд за нее. За себя - тоже... Но за нее - больше.
  - Так выпьем,-сказал Тихон Иванович. - За нашу встречу. По праву старшего
в компании хочу сказать тост. Все, что вы видите вокруг, добыто человеком.
Поэтому умный человек - это звучит гордо... Но вместе с возможностью
созидания каждому из нас дано другое великое свойство. Оно по
справедливости наделяет каждого из нас. Свойство это - ВОЗМОЖНОСТЬ ВЫБОРА.
Более того, его необходимость...
  Молодые, люди, хочу поведать вам некую истину. Жизнь наша сходится
обязательно в неких узловых точках. К камню, на котором написано
знаменитое: "Налево пойдешь... направо пойдешь..." Но в отличие от сказки в
реальной действительности никогда не знаешь,, что приобретешь и что
потеряешь. Вообще, потеряешь ли, или найдешь... Приходят счастливые моменты
в жизни, когда следует выбирать. Потом от нас уже ничего не зависит... Вот
такой у меня несколько расплывчато-философский тост. Давайте выпьем. За
правильный выбор. Потом от нас ничего не зависит.
  Я не стал уточнять, что он имел в виду: свой грядущий отъезд в Америку
или наше с Кирой знакомство, или то, что мы все собрались у него на даче.
Или что другое.
  Мы выпили и накинулись на еду. Я аккуратно разрезал шашлык ножом, на
симпатичные такие кусочки. И затем отправлял их в рот.
  - Вы обещали рассказать какую-то детективную историю,-сказал через
некоторое время Тихон Иванович,- которая с вами произошла. Я не забыл.
  - Да, случилось кое-что,- бросил я скупо,- но как-то уже неинтересно
вспоминать. Такие мелочи. Больше на уровне подсознательного.
  - Как угодно,-согласился хозяин и предложил: - Может, по второй?
  Я был не против.
  - Первый тост,- приподнял он стакан,- был настолько важен, что я
предлагаю выпить за это еще раз. Итак: за безошибочный выбор...
  - Ужас! - воскликнула вдруг Кира.- Я вспомнила!..
  Мы разом посмотрели на нее. Я успел заметить: взгляд хозяина был,
пожалуй, СЛИШКОМ ВНИМАТЕЛЬНЫМ. Тут же понял: переборщил. Так скоро я начну
бояться собственной тени.
  - Что ты вспомнила, Кира? - спросил заботливо Тихон Иванович.
  - Мне сегодня к одиннадцати нужно обязательно быть в посольстве. Я
обещала Ричарду себя в качестве переводчицы.
  - Какому Ричарду? - спросил быстро Тихон Иванович.
  - Помощнику атташе по культуре. У них сегодня прием. Что-то на тему:
проникновение американской кинопродукции на советский рынок.
  - Так не к стати, - воскликнул сочувственно Тихон Иванович, - так не к
стати... Но ничего не поделаешь, это святое... Ничего не поделаешь.
  Он посмотрел на часы.
  - У нас еще есть немного времени, минут тридцать, потом тебе нужно
ехать... Я думаю, мы с Владимиром продолжим наше застолье? - с большим
тактом, но твердо, сказал он.
  Конечно же мы не договорили на философские темы. А это была очень
важно... И не все вино, которое мне так понравилось, выпили. И это тоже
значило много.
  - Мне страшно, - сказала зло Кира - как я поеду одна?.. Володя, тебе
придется меня проводить.
  Что-то здесь было не так, я не мог ничего понять, но готов был дать
голову на отсечение: что-то во всем этом было не так!
  - Хорошо, - словно нехотя согласился Тихон Иванович и добавил: - Но
выпить нам все-таки нужно. И закусить... Впрочем, первое без тебя.
  Кира довольно кивнула.
  И в этот момент погас свет.
  Мы молчали. Странно, никто из нас не произнес ни слова.
  - Часто это бывает? - наконец спросил я.
  - У меня есть керосиновая лампа, - сказал Тихон Иванович. - Володя, не
дадите мне спички?
  Я передал ему свою коробку. Спичка вспыхнула в его руках, поплыла по
комнате, погасла. Вспыхнула другая, загорелся фитилек, стало немного
светлее. Лампу Тихон Иванович поставил на середину стола.
  - Очень романтично,- сказал он.
  - Мне страшно... - прошептала Кира. - Володя, мне нужно ехать.
  - Так жаль, - сказал я, вставая, - все так хорошо начиналось.
  - И мне жаль,- согласился Тихон Иванович.
  Ни малейшего давления, все в высшей степени тактично: нет, у этого
человека совесть спокойна.
  Мы чокнулись с ним и выпили стоя свое вино до дна. За дружбу между
поколениями. Оно было терпкое и совсем не имело крепости.
  - Вы еще поцелуйтесь, - нетерпеливо сказала Кира.
  Но нож я украл. Когда Тихон Иванович поднял лампу и пошел с ней к дверям,
я сунул его за голенище сапога. А когда переодевался в свое-переложил в
куртку. Совесть мучила меня, потому что воровать-нехорошо. Тем более у
людей, которые встретили тебя с распростертыми объятиями...
  Машина завелась сразу, ни одно колесо спущено не было. Это меня несколько
удивило - я готовился к худшему. Ворота тоже открылись легко. На земле не
было канав, колея к асфальту была утрамбована, и я не разглядел на ней
взрыхленности - знака того, что нас поджидает противотанковая мина.
  Слишком легко мы удалялись из этого пустынного места, в этом таилась
главная странность.
  Тихон Иванович взмахнул рукой, провожая нас. Ему не страшно было
оставаться одному, с молчащим телефоном, с погасшим внезапно светом. И без
кухонного ножа, который я увел у него.
  - Как жизнь? - спросил я Киру, когда мы тронулись.
  - Ничего себе, - ответила она.
  Она мне ничего не говорила про посольство. Целый день...
  Свет фар вонзался в проселочную дорогу, теряясь в темноте подступающего
березняка. Кира конечно же была увлечена движением и вдобавок боялась
опоздать, но я уловил: что-то она скрывала от меня.
  - Что случилось? - спросили.
  - Сама не могу понять... Может быть, и ничего. Я просто что-то
неправильно поняла.
  - Что неправильно поняла? - попытался я задать наводящий вопрос.
  - Кое-что,- ответила она мне.
  Я обиделся и немного разозлился: мы были на пороге первого семейного
скандала... Смешно. Дача осталась позади, а вместе с ней и треволнения. Мы
мчались навстречу посольству, куда зайдет Кира. Я же собирался заночевать
на вокзале. До понедельника.
  Я рассмеялся. И тут же оборвал смех. Потому что впереди, прямо перед
нами, возникла из темноты стоящая поперек дороги черная "Волга".
  Ни в ней, ни рядом никого не было. Но какие-то человеческие фигуры
маячили по обочинам.
  - Тормози!.. - закричал я. - Поворачивай. Давай назад!..
  Кира и сама все поняла, но удался нам только первый маневр - торможение.
  Как только наш "Москвич" замер и Кира стала переключать скорость, смутные
фигуры по сторонам превратились в отчетливые: взвились в их руках блестящие
палки, наверняка не осиновые, брызнуло осколками ветровое стекло, следом
хлопнуло заднее, дверца открылась, кто-то ударил меня по голове, так что я
услышал тихий протяжный звон, заполнивший все вокруг,
  Я боялся за Киру и, невесомо кружась, ругал себя, что она связалась со
мной, что с самого начала была вблизи и что мне не хватило мужества
остаться одному. За то, что я втравил ее во все это... Я надеялся, что им
нужен только я, только я, я один...
  Меня держали за руки. Еще раз ударили. Я нашел в себе силы сплюнуть
тягучей кровавой слюной вместе с осколками зуба... Жалеть меня никто не
собирался. Массаж получался совсем другой.
  Кира стояла невдалеке, мужик какой-то придерживал ее. Но ее не били. И
вообще не обращали на нее внимания. Так что у меня появилась хоть какая-то
надежда.
  - Она ничего не знает, - сказал я разбитыми губами.
  - Чего? - переспросил Модник, стоявший рядом.
  - Она ничего не знает,- повторил я.
  - Гриш, он говорит что-то! - позвал Модник.- Только ничего не понятно.
  Подошел еще кто-то. Я смотрел на землю - валялась на ней палка, но
далеко, не дотянуться - и в свете фар заметил, что Модник поменял желтые
шнурки на зеленые. Должно быть, из Парижа повеяло очередным свежим ветром,
  - Что ты говоришь? - спросили меня.
  Меня отпустили, чтобы я поотчетливее мог выговорить заинтересовавшие их
слова.
  - Она ничего не знает,- повторил я почти по слогам, а сам в это время
нащупал в кармане рукоятку ножа. Они, суперы, даже не снизошли до обыска.
  - Кто не знает? - ернически переспросил Серьезный. Он-то все понял, но,
видно, решил поиграть со мной, несколько развлечься игрой в вопросы и
ответы. Но диалога не получилось. Я вытащил руку, занес над головой нож и
кинулся на Модника. Наверное, его новые шнурки так взбесили меня. Я кинулся
на него, этого подонка, с занесенным ножом. Но меня опередили. Что-то
чмокнуло во мне вместе с уходящим сознанием и дикой исступленной болью. И
последнее, что я услышал, был крик Киры. Бедная девчонка. Она жалела
меня...

  Мне давали нашатырный спирт. Острый его вкус прорезал виски, и я открыл
глаза.
  Я сделал это лениво и безразлично, подчиняясь чужой воле. Вата перед
носом продолжала тыкаться и меня, и я немного повел головой.
  - Портфель заберете с собой. В понедельник я его возьму.
  - Есть что любопытное?
  - Все любопытно, Гриша... Но если много знать, быстро состаришься.
  - Очухался,-сказал Модник.
  - Вот и хорошо, - обрадовался страшно знакомый голос. - Я же предупредил,
мне сначала нужно будет с ним поговорить.
  - Кто же знал, что он такой шустрый.
  - Нужно знать, - строго сказал кто-то знакомый рядом со мной.
  Я нехотя скосил глаза. Побеседовать со мной хотел Тихон Иванович. Я не
удивился тому, что он здесь. Здесь так здесь, какая разница.
  - Привет, - сказал он.
  - Привет, - подумав, согласился я одними губами.
  - Жаль, что ты не можешь учиться даже на собственных ошибках,- сказал
он.- Но это твои трудности... Кто, кроме тебя, еще в курсе наших дел?
  - Каких дел? - выговорил я.- Я ничего не знаю.
  - Поэтому Трубников и нес тебе всю нашу бухгалтерию?.. Что ты как
невинный агнец?
  - Что будет с Кирой? - выговорил я.
  - Ничего с ней не будет... Ничего... Можешь на этот счет быть спокоен.
Она - приличная девушка. Не чета тебе... Поплачет немного и забудет. Ей и
полезно. Чтобы больше не тянуло на родину своих предков.
  - Мне хорошо, - сказал я.
  - Что? - не понял Тихон Иванович.- Что ты говоришь?
  Я молчал и смотрел на него. Мне не о чем было больше с ним разговаривать.
Мне на самом деле стало лучше.
  - Ладно,- бросил он.- Если хочешь остаться в живых, скажи: кто еще, кроме
тебя, в курсе наших дел?.. Если скажешь и дашь слово молчать, останешься
жить... Понимаешь? Останешься жить.
  Да, да, жить, как это приятно!.. И как необходимо. Как прекрасно это
слово- "жить".
  - Молчать можешь недолго. В апреле никого из нас не будет здесь. В апреле
мы на самолет "Аэрофлота" и на дикий запад. Тю-тю... Ты же наверняка
говорил с Трубниковым, знаешь, сколько у нас в ихних банках долларов... Так
что молчать будешь до апреля. Потом пиши статейки. Сколько угодно.
Разоблачай и клейми. Если тебе поверят.
  Он умел соблазнять. Да и есть ли соблазн больше, чем обещание жизни. Есть
ли?
  За Тихоном Ивановичем молча стоял Модник, В руках он держал обернутую в
целлофан прекрасную розу. Белую, огромную, только что распустившуюся. Такую
розу долго и с любовью выращивали, потом осторожно срезали, потом везли
куда-то, где их продают, чтобы кто-нибудь купил ее и подарил любимой
девушке. Или человеку, к которому испытывал признательность... Но этот
цветок предназначался мне.
  - Нет, - сказал я, - я никому ничего не говорил. Никому. Даже Степанову.
  - А вот это зря, - сказал Кирин дядя, - ему бы стоило в первую очередь.
Отличный, между прочим, мужик. Он бы не дотянул до хирургической операции.
Сделали бы небольшой надрез - и все... Тебе бы брать с него пример...
Значит, твердо говоришь: никому?
  - Никому, - повторил я.
  Я не солгал, Тихон Иванович увидел это. Он был умный человек, умел
понимать, когда ему говорят правду. И, я надеялся, умел ценить ее.
  Мне было тяжело говорить, во рту слипался клей, замешанный на моей
собственной крови, но я все же нашел в себе силы.
  - Тихон Иванович, - прошамкал я. - Я журналист... Не ответите ли на
несколько вопросов?
  - Зачем тебе это нужно? - искренне удивился он.
  - Так, - сказал я. - Чтобы все знать,
  Мне было тяжело говорить, я чувствовал, как заплетается распухший язык.
  - Жемчуга? - спросил я.
  Он посмотрел на меня, и я заметил жалость в его взгляде. Так смотрят
только на юродивых.
  - Они, родимые, они,
  - Вы-шеф?
  - Можно и так сказать. Если тебе правится- это слово.
  - Кравчука выбросили из окна по ошибке?
  - Да, накладка вышла.
  - Меня берегли из-за Киры?
  - Родственница все-таки, - сказал Тихон Иванович. - Ты, я вижу, и без
подсказки все знаешь... Был бы умнее, мы с тобой в Штатах могли бы большие
дела проворачивать. Большие дела. Породнились бы. Ходили бы в гости друг к
другу. Играли бы на лужайке в гольф. Вспоминали бы теплыми вечерами за
рюмочкой страну дураков... Но-не суждено... Свой выбоp ты сделал.
  - Спасибо вам,- сказал я,- за доброе слово.
  - Хорошо,- сказал он. И тут же потерял ко мне интерес. Словно бы меня уже
не существовало. Поторопился на несколько минут. Но он имел право
предугадывать будущее, я это нехотя признавал.
  - Гриша, - сказал он, - будь добр, когда я уйду, приведите девушку, И
повежливее с ней. Но чтобы она видела покойника... И чтобы на трупе не
осталось ни копейки. Не ленитесь... В машине не забудьте взять магнитофон.
И динамики. На черном рынке они стоят деньги... Когда закончите, девушка
убежит. Вырвется и убежит. Чтобы ни единой царапины. Ни единой... Когда
приведете, невзначай скажите, что неплохо бы, мол, ограбить дачника, меня
то есть, и что на следующей неделе сделаете это обязательно... Все должно
быть чисто. Она будет свидетельницей ограбления и убийства... Ни единой
царапины, я отвечаю за нее перед отцом.
  - Если у нее нервишки сдадут? - переспросил Модник. - С ними бывает.
Возьмет от страха и завалятся в обморок.
  - В прошлый раз, когда отпустили, убежала?
  - Да.
  - И в этот раз убежит. Родственпица все-же, родная кровиночка.
  - А если?
  - Оставьте у дороги. Пусть отлежится. Поскорее вернется к папе с мамой.
Как ни хорошо в гостях, а дома лучше... И без лишних стрессов. И побыстрее.
  - Да, все понятно. Раз плюнуть.
  - Ну, смотрите, - спокойно сказал Тихон Иванович.
  Я увидел, как он повернулся, быстрым шагом сошел на обочину и пропал в
темнеющем лесу. В руках его загорелся фонарик, и я почему-то обиделся: он
же говорил, что у него дома только керосиновая лампа. Про электрический
фонарик даже не обмолвился. Но мне не дали долго предаваться обидам...
  Они закурили и стали обыскивать машину. Делали это лениво и без всякого
вдохновения. Чужое их не интересовало... Выломали магнитофон, оборвали,
тихо матерясь, какие-то провода, достали мою сумку, раскрыли ее, извлекли
зонтик, пакет с деньгами, но даже не посмотрели, что в нем лежит. Все что
добыли, кидали в багажник, и мой сломанный зонтиктоже. Сумку бросили на
дорогу, она им показалась лишней.
  Потом ко мне подошел Серьезный, пнул для острастки ногой в бок. по сделал
это так же лениво, как и обыскикал машину.
  Пошарил по карманам, вытащил бумажник, за-
писную книжку, паспорт, сигареты.
  - Все? - спросил его Модник.
  - Да, - ответил он. - Пора с  ним кончать.
  Захотелось курить... Нестерпимо... Но мои сигареты у меня отняли. А
просить их я посчитал ниже своего достоинства.
  - Гриш, давай спорить: с десяти шагов попаду в переносицу,- сказал
Модник.
  Серьезный с сомнением посмотрел на меня, потом на него.
  - Попробуй, - сказал он с зевком, - ставлю бутылку.
  Модник достал пистолет и передернул там чего-то, коротко щелкнуло.
  Он подошел ко мне и, повернувшись, стал отсчитывать шаги. Я заметил, он
не мухлевал. Видно, с Серьезным шутки ке проходили. На десятом остановился
и повернулся ко мне.
  - Давай,-сказал Серьезный, - а то спать пора.
  Модник встал боком и начал поднимать пистолет. Как на дуэли. Переносица у
меня заныла. Я прикрыл глаза.
  Выстрел грохнул, но где-то не здесь, сухо прокатившись по лесу. Но все
равно тело дернулось. Я покрылся мгновенной испариной. Живой.
  Я открыл глаза. Модник и Серьезный застыли, с тревогой обернувшись к
лесу.
  - Он что, шизанулся? - тихо и с угрозой в голосе сказал Серьезный.-
Сказано же было - не пугать.
  - А вдруг она сбежала? Он и пальнул для понту.
  - Тогда нормально... Давай.
  Снова стал поднимать пистолет, отыскивая прицелом мою переносицу. На этот
раз я не стал закрывать глаз. Хватит. Какая разница?
  Серьезный смотрел на происходящее с любопытством - он имел свой интерес.
  Пистолет не спеша поднимался, видно. Модник осознавал ответственность
задачи. Я не мог отвести от него взгляда. И когда ствол уставился мне в
глаза, не мог.
  - Подожди, - вдруг сказал Серьезный. - Забыл про твою блажь.
  Он что-то вспомнил, какую-то обязательную детальку. Я оказался прав.
Серьезный взял с капота "Волги" букет, отбросил в сторону бумажку и
преподнес мне розу. Поскольку я не мог взять ее, он положил мне чудный
цветок на грудь.
  - Давай, - скомандовал он.
  Пистолет снова начал подниматься, и я виделтеперь же смерть не даст мне
отсрочки.
  За их спинами показалась темная фигура, выходящая из леса. Очередной
зритель. Все в сборе.
  Ствол опять уставился в лицо, но было уже не страшно.
  Грохнул. Еще раз. Еще... Я вздрогнул. Я был жив! Серьезный тихонько
завыл, запищал, словно в него вдруг вставили испорченный свисток, и начал
оседать на землю... Модник крутил головой, не в силах ничего понять. Но
я-то видел: на краю дороги стояла Кира и, сжав пистолет обеими руками,
палила в моих противников.
  Бахнуло. Еще... Модник наконец-то стал соображать. Он отвернулся от меня
и уставился на Киру. До него, кажется, что-то начало доходить.
Нестандартность ситуации.
  Секунду он принимал решение или даже меньше... Я видел, как менялось его
лицо.
  На этот раз поднимал пистолет быстро, Кира была метрах в
пятнадцати-двадцати, такому стрелку промахнуться невозможно, если он
собирался засандалить мне в переносицу. Кира неловко стояла прямо перед
ним. Она старалась не промахнуться, но видно было - спокойствие уже
изменило ей.
  Дело решали мгновения, Я покатился вперед. скрипя зубами от застилающей
глаза муки, схватил железную палку, брошенную грабителями в качестве
вещественного доказательства, и встал на ноги. У меня получилось!..
  Модник сосредоточился на цели, его палец начинал мягко надавливать курок,
И тут палка опустилась ему на голову. Я вложил все силы в этот удар. Потому
что второго быть не могло. Перед глазами поплыло, запрыгали белые пятна. Я
понял: куда-то лечу. Но боль прошла-я ничего не чувствовал...
  - Как ты? - услышал я голос Киры.
  Нет сил. Они куда-то ушли от меня. Хочется спать. День, неделю, месяц.
Спать, спать, спать... Есть какое-то средство, я помню, есть какое-то
замечательное средство против дурманящего сна, который пришел так не
вовремя.
  - Спирт, - говорю я, не слыша своего голоса.
  - Ты что, хочешь выпить?-удивляется Кира.
  Она умудрилась прислонить меня к покореженному "Москвичу". Я почти в
норме.
  - Нашатырный. Там...
  Она понимает. Пропадает на минуту. Потом я чувствую у своего носа резкий
запах лекарства. Вдыхаю его, и он вычищает из меня дурь небытия.
  - Где ты взяла пистолет? - подозрительно спрашиваю я спасительницу.
  - У тебя в сумке. Где же еще?
  - Ты? - удивляюсь я. - Зачем?
  - Нужно было... Что же нам теперь делать?
  - Поехали отсюда... На их машине...
  Я пытаюсь подняться, у меня плохо получается. Кира подает мне руку, но
это не помогает. Она хватает меня, тянет. Я, шатаясь, встаю и, как
младенец, нерешительно делаю осторожные шаги.
  Наконец плюхаюсь на заднее сиденье "Волги".
  - У того, - говорю я Кире, - в кармане... Мои сигареты.
  Она нагибается над Серьезным и витаскивает из
куртки пачку "Родопи".
  - И спички, - прошу я.
  Кира видит розу, лежащую на земле, делает движение поднять ее.
  - Не трогай, - сиплю я.
  У меня уже прорезался приличный голосок. Организм восстанавливает себя.
Мне это нравится... Вообще все нравится, поскольку любая определенность
лучше любой таинственности.
  - В багажнике, - прошу я, - пакет с матрешкой. Кира приносит мне и пакет.
  Но сначала я вставляю в разбитые губы сигарету...
  - Что мне с ним делать? - сварливо спрашивает Кира. Она стоит рядом с
пакетом в руках.
  Я вытаскиваю оттуда деньги и кидаю их на покойников. Все. До последней
пачки. Их награду... Они тоже ребята не промах и знали, за что старались.
  - Как ты считаешь, - спрашиваю я, - удастся нам доказать, что мы не
превысили пределы необходимой обороны?
  - Мы найдем хорошего адвоката. Хороший адвокат может доказать что угодно.
  - Это у вас,- с сомнением говорю я.- в Калифорнии.
  - Мы поедем когда-нибудь?.. И расскажи, что всетаки с нами произошло?
  Машина тронулась, мы отчалили от места происшествия, как от пирса. Кира
держалась изо всех сил, но я видел: она на пределе. Каждую секунду могла
сорваться в истерику. Тут уж главное не молчать Молоть что угодно. Лишь бы
она слушала и не забывала про баранку.
  - Знаешь, сказал я, - почему меня у "Орфея" так слабо приложили?.. Из-за
тебя.
  - Из-за меня?-удивилась Кира.
  - Ты звонила куда-то, рассказала, куда едешь?
  - Дяде Тихону.
  - Вот дядюшка к приказал ребягам не перестараться. Щадил твои нервы.
Заодно устраивал и тебе небольшое приключение в американском стиле. Ты же
для него - пропуск в иной мир. Существо сродни священной корове.
  - Дядя Тихон?! - воскликнула Кира, но не слишком удивленно. Скорее
устало. - Я должна тебе сказать, Володя, что сегодня случайно подслушала
его телефонный разговор... Он говорил кому-то, чтобы тот не дергался и что
тебя уберут, что нет причины для волнений.
  - Это Степанову, - сказал я, - моему начальнику по работе... Он у них по
связи с прессой.
  - Откуда дядя Тихон его знает? - удивилась Кира.
  - Ваши американцы как-то обнаружили, что все человечество знакомо друг с
другом в пятом колене. Через пятого человека... Ну а Степанов с дядей
Тихоном обязательно должны были встретиться. Такие люди видят друг друга
издалека... Нас же вот притянуло друг к другу, как магнитом... Вот и их
тоже... Опять же рынок. Семья, дети... Всех нужно кормить.
  - Я, когда услышала, перепугалась...
  - Еще бы.
  - Доставала хлеб из твоей сумки и увидела пистолет... Ты извини.
  - Чего уж там,- сказал я великодушно.
  У нее было сказочное достоинство - ее акцепт. Даже неважно было, о чем
она говорит, достаточно было ее просто слушать.
  - Я закажу билеты в Нью-Йорк, - сказала она.
  - Ты что,- поинтересовался я, - познала уже все тайны русского
характера?.. По-моему, ты только в начале пути.
  - Мне достаточно, - сказала она. - Теперь я собираюсь познавать один
характер - твой. Других мне не нужно.
  - Кира,-сказал я,-лучше тебя никого нет на свете... Теперь послушай меня:
мы с тобой никуда не поедем. Может быть, в гости, проведать родителей. Жить
останемся на родине твоих предков.
  - Ты шутишь, - сказала она.
  - Нет... Ты же читала Библию: да убоится жена мужа своего. Так что место
жительства буду выбирать я.
  - Не понимаю, - сказала Кира сухо. - Ты ненормальный. Зачем тебе это
нужно?
  - Я сам не понимаю... Наверное, потому, что, если я уеду, здесь все может
развалиться. Вся страна. Если из нее начнут уезжать такие, как мы с тобой.
  - Меня не нужно вмешивать в эту кашу... У тебя же, как я поняла, нет
никаких доказательств, что ты не гнусный убийца двух невинных овечек. И
денег, чтобы заплатить кому нужно... У вас же за все нужно платить. И за
правду, когда нет доказательств... Дядя Тихон будет рад, если ты уедешь со
мной. Ему все равно, как ты исчезнешь. У него есть же еще ребята. Если нет
сегодня - завтра будут. Он богатый человек. А у тебя - ни одного
доказательства. Даже самого паршивого. Пойми, Володя... Все, что мы с тобой
можем, это сбежать отсюда. Как можно быстрее.
  Вообще-то она права. Или около правды. Совсем близко.
  Я тяну руку и пододвигаю ближе коричневый портфель с блестящим белым
замочком. Он тяжел, увесист. Завтра с утра я непременно познакомлюсь с его
содержимым. Не сегодня... Сегодня буду отдыхать и смотреть на Киру. Ни в
какое посольство ей не нужно - это так кстати.
  - Знаешь что, - говорю я ей. - Утро вечера мудренее. Утро мудренее
вечера...

Осень 1990-го.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: