кровавой пеленой. У Марты, оглохшей и ослепшей от этого крика и от своей
чудовищной ноши, уже не было сил подняться, и она поползла, как ползет
кошка с перебитым хребтом, цепляясь за пожухлую траву - туда, куда вел ее
инстинкт, выпестованный строгим батькой Самуилом, домой, к себе, потому
что Джош был все-таки с ней, она не отдала его Великому Здрайце с
вкрадчивым голосом и жадными пальцами, не отдала, а значит, теперь все
будет...
Нет.
Не будет.
Груз чужой души все же оказался ей не по плечу. Марта уже почти
добралась до собственного тела, наполовину втянувшись в него, как черепаха
в панцирь, неожиданно ощутив совсем рядом что-то живое, теплое, скулящее,
желающее помочь - но невидимая пуповина между ней и Молчальником лопнула,
теряющая сознание Марта из последних сил потянулась к искреннему живому
теплу и почувствовала, как душа Молчальника разрывает ее и уходит, рушится
в этот теплый колодец, гостеприимно лучащийся мягким добрым светом...
Она никогда не рожала.
Поэтому не знала, на что это похоже.
Кажется, она пришла в себя почти сразу. Все тело болело, словно Марта
действительно тащила Джоша на себе, во рту стоял солоноватый привкус крови
из прокушенной губы. В углу кто-то хрипло стонал, видимо, тоже приходя в
себя.
"Джош?!" - надежда вспыхнула и угасла. Тело Джозефа Воложа лежало
рядом, мертвое, окоченевшее и пустое. А в углу... в углу приходил в себя
Великий Здрайца! Свеча немилосердно чадила, но мрак слегка расступился, и
был виден силуэт худого человека, стоящего на коленях и вытирающего лицо
сорванным беретом. Марта с усилием заставила себя встать, пошатнулась,
сделала нетвердый шаг к двери. Что-то влажное мягко ткнулось ей в руку,
Марта чуть не вскрикнула, но тут же поняла, что это - собачий нос. Она
машинально нагнулась, чтобы потрепать пса по голове, увидела судорожно
подергивающееся горло Одноухого, мучительно клокочущую пасть, словно пес
хотел заговорить, хотел и не мог... лапы пса расползались, как у
новорожденного щенка - и безумная догадка холодным лезвием пронзила душу
Марты.
- Джош, за мной! Уходим! - коротко приказала она и на ватных ногах
пошла-побежала через луг к мирно пасущемуся коню. Надо было спешить, пока
Великий Здрайца окончательно не пришел в себя. Похоже, там ему тоже крепко
досталось.
Вслед женщине и псу неслись стоны вперемешку с восхищенными
проклятиями.
Они покинули Вену на рассвете, тайком, как воры. Да они и были воры.
Марта не знала, куда они направляются, но какой-то инстинкт погнал ее на
северо-восток, через равнины Словакии, венгерский Липтов и дальше - вдоль
левого рукава Черного Дунайца к Нижним Татрам.
Мысль добраться до тынецкого монастыря, где аббатом был ее брат Ян,
пришла позже. Это давало хоть какую-то призрачную надежду укрыться от
Великого Здрайцы и его слуг - а в том, что за ними погоня, Марта не
сомневалась ни на минуту.
Они ночевали на постоялых дворах и в придорожных харчевнях (кое-какие
деньги у Марты с собой были), а когда - просто в стогах сена или
заброшенных избушках, и оставшись наедине, Марта рассказывала
четвероногому Джошу-Молчальнику, кто она такая на самом деле, и что
произошло с ним.
И Джош внимательно слушал, положив голову на колени Марты и глядя на
нее карими глазами Одноухого. Иногда он лапой неуклюже чертил прямо на
земле слово-другое - и Марта потом долго улыбалась во сне, перебирая эти
слова, как нищий перебирает свой скудный заработок. Это были минуты их
горького счастья, когда на время отступала память о том, что жизнь Марты в
одночасье рухнула, за ними по пятам идут слуги Великого Здрайцы, и
неизвестно, чем закончится завтрашний день.
Они привыкали. Джош привыкал быстрее, и это тоже порождало
определенные заботы. Причина крылась в том, что Молчальник и раньше не
отличался целомудрием, а теперь, похоже, унаследовал поистине кобелиный
характер Одноухого, в чьем теле отныне пребывал. Бродячие суки его не
интересовали, он чувствовал себя человеком, причем влюбленным человеком, и
Марте все труднее становилось противиться полушутливым домогательствам
своего четвероногого любовника, с улыбкой отстраняясь от нахально лезущего
под платье пса... Как-то раз она-таки не отстранилась. И - ничего, даже
больше, чем ничего, только Марте еще некоторое время было стыдно, но это
быстро прошло. А Джош остался все тем же веселым вором, и однажды
предъявил Марте украденный у одного из посетителей очередной харчевни
увесистый кошелек. Как он ухитрился это сделать, при его-то лапах,
оставалось загадкой, и Марта лишь рассмеялась, не удержавшись. Ну а деньги
из краденого кошелька им очень даже пригодились - ибо средства, которые
прихватила с собой Марта, подходили к концу.
В общем, Джозеф Волож и в собачьем теле оставался прежним, чего
нельзя было сказать о Марте. Марта надорвалась, спасая Джоша; и она это
знала. Теперь женщина просто боялась извлекать из чужой души что-нибудь
существенное - рана внутри нее не заживала, превращаясь в зудящий свищ, и
любая "душевная" тяжесть причиняла нестерпимую боль.
Зато Марта обнаружила в себе новую способность. Теперь она могла
подбрасывать украденное у одних людей другим. Оно как бы вываливалось
через образовавшуюся где-то глубоко внутри прореху - и Марта быстро
научилась пользоваться случайно возникшим умением, подбрасывая лишнее тем,
кому хотела. Это было ново, необычно, батька Самуил никогда не рассказывал
ни о чем похожем - и это открывало возможности, о которых Марта раньше и
не догадывалась. Она и сейчас-то не вполне понимала, что ей делать со
своим новым даром, и пользовалась им лишь изредка...
Они шли в тынецкий монастырь.
Слуги Великого Здрайцы незримо шли следом.
3
Скорбный Христос со стенного распятия смотрел на замолчавшую Марту.
Женщина боялась поднять глаза - ей казалось, что в Божьем взгляде она
прочтет осуждение и беспощадный приговор.
Аббат Ян встал, прошелся по келье, сумрачно кивая в такт ходьбе. Лицо
его осунулось, потемнело и нисколько не напоминало тот возвышенный образ,
какой привыкли видеть приходящие в тынецкий монастырь богомольцы. Плохо
было аббату, очень плохо, и не только потому, что сейчас он разрывался
между святым отцом Яном и Яносиком из Шафляр, старшим из непутевых детей
Самуила-бацы.
- Вчера на рассвете Михал приезжал, - невпопад бросил аббат,
перебирая висевшие у пояса агатовые четки.
- Михалек? - вяло удивилась измученная Марта, не понимая, какое
отношение к рассказанному имеет приезд в монастырь Михала, их четвертого
брата, который был младше Яна и осевшей в Кракове Терезы, но старше самой
Марты.
Вот уж за кого никогда не приходилось беспокоиться, так это за
Михалека, способного постоять за себя лучше любого защитника...
- Отец умер, Марта, - скорбно сказал аббат Ян, глядя куда-то в угол.
- Михал был на похоронах.
- Отец умер, - безвольно повторила Марта. - Батька Самуил. Умер.
Умер...
И небо обрушилось ей на плечи.
Когда мир снова родился из кричащего небытия, сузившись до размеров
монашеской кельи - аббат Ян по-прежнему ходил из угла в угол, перебирая
четки сухими пальцами, а Христос с распятия все так же смотрел на бледную
Марту.
- После услышанного я бы предложил тебе для начала обосноваться в
монастыре, - Ян отсчитывал слова скупо, как черные бусины четок, - и
пересидеть некоторое время в освященных стенах, пока мы не решим, что
делать.
- В вашем монастыре?
Что-то, похожее на усмешку, искривило тонкие губы аббата.
- Наш монастырь - мужской, дочь моя. Я бы отвез тебя в чорштынскую
обитель кармелиток - тамошняя аббатисса мне кое-чем обязана... Впрочем,
сейчас это не имеет значения. Ты помнишь клятву, которую мы давали, уходя
из Шафляр?
- Помню, - кивнула Марта.
- И ты поедешь на поминки отца? Подумай, Марта - ведь если мы хотим
успеть на сороковины, то выезжать должны завтра, в крайнем случае
послезавтра. Ни о каком монастыре тогда и речи быть не может. А если все,
что ты наговорила мне - правда...
- Это правда, Яносик. Но если я не встану в нужный день над могилой
батьки Самуила - я прокляну себя вернее, чем это сделает любой дьявол. Ты
веришь мне?
- Я боюсь за тебя, - ответил аббат.
И Марте почудилось, что в глазах распятого мелькнуло одобрение.
- Ну что ж, - невесело улыбнулась женщина, - раз ворам прямая дорога
в ад (не хмурься, Яносик, ты у нас святой, тебя это не касается!), значит,
доведется мне еще разок увидеться со старым Самуилом. Может, соберемся на
одной сковороде: я, батька, Тереза, Михалек...
- В ад? - странным тоном спросил аббат.
- А что, отец мой Ян, ты не веришь в ад? Весьма удивительно для
тынецкого настоятеля!
- Я верю в Бога, - очень серьезно отозвался аббат. - А ад или рай...
возможно, они пока что пустуют, Марта.
- Пустуют?
- Я говорю - возможно. Тебе ведь известно, когда Господь будет судить
души живых и мертвых, отделяя овец от козлищ?
- По-моему, ты хочешь таким образом отвлечь меня, Яносик, от более
земных забот. Конечно, известно. Когда наступит Dies irae, День Гнева,
Судный день.
- Значит, Судный день еще не настал?
- Издеваешься, святой отец?! Конечно, нет!
- Но если нас еще не судили, - плетью хлестнул голос аббата, - если
Господь еще не вынес нам приговор, то почему нас должны наказывать или
награждать?! Кто взял на себя право судить, карать и миловать раньше
Господа?! Откуда рай или ад, кара или воздаяние, если приговор не
вынесен?! Ответь, Марта!
Марта растерянно молчала.
- Ты что-нибудь слышала о ереси альбигойцев, которые сами себя
называли "катарами", что по-гречески значит "чистые"? О крестовых походах
внутри Европы, случившихся почти четыре века тому назад, когда
альбигойский Прованс истекал кровью, когда пало Тулузское графство, а
преданный анафеме граф Раймунд VI Тулузский уступил свой титул крестоносцу
Симону де Монфору - правда, через два года доблестный граф Раймунд отбил
родную Тулузу у захватчика, а еще через два года крестоносец де Монфор был
убит во время восстания местного населения! Что ты знаешь о маленькой
крепости Монсегюр в Пиренеях, которая пала последней?!
Аббат Ян перевел дыхание, некоторое время молчал, а потом виновато
посмотрел на Марту.
- Извини, Марта... ты и не должна быть знатоком в подобных вопросах.
Просто ересь катаров уже давно не дает мне, аббату Яну Ивоничу, вору
Яносику из Шафляр, спать по ночам. Да, "чистые" исказили многие
католические догматы; да, они протащили в христианство зороастрийских
Ормузда и Аримана, как символы добра и зла; они считали, что исповедуясь,
мы помогаем Господу, а не наоборот, но не в этом дело. Невместно мне
осуждать поступки святого Доминика Гусмана, основателя ордена
доминиканцев, но я бы не стал подобно ему жечь "чистых" на кострах. Я
вообще не люблю костров, Марта...
- Ты что-то не договариваешь, Яносик, - бросила Марта, пристально
глядя на взволнованного аббата. - Я могла бы украсть у тебя это "что-то",
но вор не должен красть у вора, а сестра у брата. Расскажи мне сам.
- Альбигойцы считали, что после смерти человек начинает жить заново,
что душа его воплощается в ином живом существе - звере, человеке, птице -
и грехи прошлого вкупе с былыми заслугами довлеют над возродившимся в его
новой жизни. И так, до самого Страшного Суда, человек копит в себе добро и
зло, его мучит свобода выбора, он ищет, спорит, соглашается, грешит... Но
