Генри Лайон ОЛДИ
ПАСЫНКИ ВОСЬМОЙ ЗАПОВЕДИ
То было что-то выше нас,
То было выше всех.
И.Бродский
КНИГА ПЕРВАЯ. ДЕТИ ВОРА САМУИЛА
1
- Пся крев! [пся крев - досл. "собачья кровь", польское ругательство]
Где черти носят этого пройдоху-корчмаря! Клянусь епископским
благословением, еще мгновенье - и я нашинкую весь его проклятый род на
свиные колбасы!
Пудовый кулак обрушился на столешницу, заставив кружки испуганно
дребезжать, а ближайшее блюдо крутанулось волчком и нескоро остановилось,
обратив к крикуну испуганную морду запеченного в черносливе поросенка.
Корчмарь Иошка уже спешил к столу, смешно семеня коротенькими кривыми
ножками и защитным жестом выставив перед грудью обе руки. В каждой был
зажат глиняный кувшин с выдержанным венгерским вином, только что
нацеженным из бочки, кран которой открывался либо по большим праздникам,
либо в день посещения корчмы князем [в шестнадцатом веке в Польше, а
позднее в Речи Посполитой, были отменены дворянские титулы (князь, граф и
т.п.), но они сохранялись в традиционных формах речи и при неформальном
общении] Лентовским, чей сволочной характер был отлично известен не только
корчмарю, но и всякому встречному-поперечному по эту сторону Татр.
После первого княжеского глотка корчмарь был прощен, после второго -
милостиво одарен дружеским подзатыльником, чуть не отправившим тщедушного
Иошку на тот свет, а после третьего, самого продолжительного глотка,
сопровождавшегося молодецким кряканьем и здоровой отрыжкой, князь
Лентовский напрочь забыл о корчмаре и принялся превращать поросенка в
груду костей и обглоданных хрящей.
Сидевший рядом с князем его старший сын и наследник Янош Лентовский
равнодушно вертел в руках куриную ножку, изредка касаясь ее губами столь
нежно и мимолетно, словно это была ножка его возлюбленной, а не окорок
жилистой и вредной пеструшки Друцы, чье поведение переполнило сегодня
утром чашу терпения жены корчмаря.
Впрочем, аппетит был единственным, что отличало между собой отца и
сына Лентовских. Оба - рослые, топором рубленные здоровяки, краснощекие,
крепкорукие, зачатые на знаменитой дубовой кровати в родовом замке близ
Череможа, где теряли невинность все новобрачные жены Лентовских вот уже
восемнадцатое поколение подряд. Оба наряжены в темно-лиловые бархатные
кунтуши с бриллиантовыми пуговицами, каждая из которых стоила всего добра,
нажитого тем же Иошкой за всю его корчмарскую жизнь; из-под кунтушей
выглядывали жупаны голубого атласа, а на мускулистых ногах высокородных
вельмож красовались пунцовые шаровары и вызывающе яркие сапоги из
крашеного сафьяна на позолоченных каблуках. Больно было смотреть, как
старый Лентовский заливает все это великолепие потоками жира и струящегося
по бритому подбородку вина - но вряд ли кто-нибудь осмелился хотя бы
намеком дать понять князю, что жаль портить этакое добро! Доброхота
ожидала в лучшем случае оплеуха, способная свалить быка-двухлетку, а потом
- плети княжеских гайдуков; невезучий же вполне мог попробовать и клинка
фамильной сабли Лентовских, гордо выставившей над столешницей белый
хохолок цапли, украшавший ее рукоять.
- Музыку! Гей, слепой, заснул, что ли?!
Незрячий скрипач, перетирающий в углу беззубыми деснами
свежевыпеченный хлебец, поспешно вскочил, подхватил лежащую рядом скрипку,
примостил ее на костлявом старческом плече и взмахнул смычком. Плясовая
огнем расплескалась по корчме, но никто из немногочисленных посетителей и
не подумал пройтись гоголем по скрипящим половицам - дай бог в присутствии
старого князя-самодура спокойно дожевать и допить, а после незаметно
исчезнуть восвояси!
Разве что сидевшая в самом дальнем углу женщина средних лет,
непривычно смуглая и длинноносая для здешних мест, сперва забарабанила
пальцами по столу и весело притопнула - но огляделась и вновь принялась за
баранье жаркое, дымящееся в пузатом горшочке.
У ног женщины, ткнувшись носом в ее поношенные, но еще крепкие
сапожки, лежал здоровенный пегий пес. Правое ухо у пса было оторвано в
какой-то давней драке, и теперь вместо него нервно подрагивал смешной
волосатый обрубок; зато второе, невредимое ухо независимо торчало вверх,
словно собаке хотелось уловить в рокоте струн что-то свое, очень важное и
неслышимое для посторонних.
Янош Лентовский пододвинул отцу миску с жареными в масле пирожками и
скучающе огляделся.
Взгляд княжича скользнул по двум заезжим торговцам, вполголоса
обсуждающим дела купеческие, мимолетно задержался на услужливо скалящемся
в никуда слепце-скрипаче, огладил широкий аппетитный зад нагнувшейся за
упавшим рушником служанки и наконец уперся в смуглую женщину.
Она подняла глаза на молодого Лентовского и улыбнулась княжичу
спокойной приветливой улыбкой.
- Цыганка? - негромко спросил княжич Янош, обращаясь скорее к самому
себе.
Как ни странно, женщина расслышала его вопрос и отрицательно покачала
головой.
- Тогда кто?
Женщина развела руками и еще раз улыбнулась, словно это должно было
объяснить ее происхождение.
Княжич Янош продолжал разглядывать странную гостью. И одета она была
не так, как одевались местные бабы: вместо обилия юбок, напяленных друг на
друга подобно капустным листьям, и белой расшитой рубашки с безрукавкой,
на женщине был мужской черный казакин, подбитый стриженым мехом, из-под
которого выглядывала опять же черная рубаха, заправленная в короткие
кожаные штаны до колен. И никаких украшений, кроме витого браслета на
правом запястье и медной запонки с тремя короткими цепочками, закалывавшей
рубаху у ворота.
"Нет, не цыганка, - уверился молодой Лентовский. - Те по пуду всяких
цацок на себя вешают, а эта... Да и не станет Иошка цыганок у себя
прикармливать. Ишь, черная! Откуда и взялась такая?"
Интерес к женщине так же быстро угас, как и возник, после чего княжич
зевнул и потянулся к кувшину с вином.
Сейчас отец насытится, и можно будет спокойно тронуться в путь.
В путь...
Легкие сухие пальцы коснулись шеи Яноша. Он недоуменно обернулся -
черная женщина стояла совсем рядом, словно в мгновение ока переместившись
из-за своего стола к месту княжеской трапезы. Тонкие губы шевельнулись, и
женщина произнесла извиняющимся тоном:
- Великодушно прошу простить, ваша милость! Оступилась...
- Пошла вон, - равнодушно отозвался молодой Лентовский, наливая вино
в деревянную кружку, и вдруг почувствовал, как у него зачесались глаза.
Именно глаза, как если бы от затылка... нет, от шеи, где коснулись Яноша
чужие пальцы, протянулись вглубь тоненькие нити-паутинки, быстрая
суетливая плесень, кончиками невидимых волокон войдя изнутри в зрачки,
копошась, натягиваясь, разрастаясь...
Княжич изумленно моргнул - и ощущение исчезло.
Подобно руке опытного карманника, в последний момент исчезающей из
вскрытого кошеля, когда разиня-хозяин заподозрит неладное и, округлив рот,
уже готов закричать на весь базар: "Держи вора!"
О сапог Яноша умильно терлась корчемная кошка Бырка, выпрашивая
кусочек свининки и опасливо поглядывая на дремавшего одноухого пса.
- Ой под горкой, под кустом портит девок черт хвостом, - заорал на
всю корчму старый князь, и скрипач на ходу попытался подхватить мелодию. -
Будет черту лихо, ой...
Забыв слова разухабистой песни, которую слышал от егерей на прошлой
охоте, Лентовский выругался и запустил в скрипача обглоданной костью.
Черная женщина уже отходила от княжеского стола, когда лицо ее
внезапно напряглось, во взгляде, обращенном к старому князю, вспыхнула
шальная безумная ненависть, зарницей метнувшись под густыми бровями - но
женщина резко присела, вороватым движением погладив мяукнувшую Бырку, и
лицо ее почти сразу стало прежним.
Еще миг - и ни ее, ни пегой собаки уже не было в корчме.
Иошка, увидев рядом с миской недоеденного жаркого серебряный
полуталер, решил шума не поднимать и уж тем более не гнаться за гостьей; а
чуть погодя ему стало не до талеров и женщин, потому что безобиднейшая
кошка Бырка разъяренно зашипела, вспрыгнула на столешницу и оттуда воющим
комком кинулась прямо в лицо старому князю.
И долго потом рассказывали пастухи Бескид друг другу, как старый
князь Лентовский стал одноглазым, как княжич Янош в бешенстве чуть было не
зарубил насмерть корчмаря Иошку, и лишь проворство ног спасло последнего,
как горела корчма, подожженная гайдуками Лентовского, а старый князь,
прижимая к разодранной глазнице окровавленный плат, рычал сорванным
голосом:
- Жгите! Все жгите, сукины дети!.. о, пся крев...
О женщине и ее собаке не вспомнил никто.
- Не могла я иначе, Джош... никак не могла. Ты ведь и сам вор, ты
должен меня понимать...
Ночь застала женщину с собакой в пути, но одноухий пес мигом свернул
с торной дороги и неспешно затрусил в лес - а женщина спокойно пошла вслед
за ним, все дальше углубляясь в густеющий кустарник и петляя меж редких
белых стволов берез. Так слепой идет за надежным, не раз проверенным
поводырем, так ходят за матерью или за любовником, так ходят не раздумывая
и не сомневаясь.
И действительно: не успело еще окончательно стемнеть, как они вышли к
пастушьему шалашу - добротному, плотно застеленному свежими ветками, с
выгоревшим кострищем посередине, над которым на длинной палке, привешенной
к двум поперечным жердям, висел закопченный котел. Женщина занялась
костром, едкий дым вскоре заполнил внутренность шалаша, явно собираясь
прокоптить незваных постояльцев до конца их дней, а пес исчез в лесу, и
только изредка светились поблизости его настороженные глаза.
За все это время он не издал ни звука, словно был немым.
Да и женщина молчала с того момента, как они покинули злосчастную
корчму Иошки Мозеля. Молча шла она по дороге, молча плутала меж стволами,
молча разжигала костер и разбиралась со скудными припасами, вынутыми из
холщовой дорожной сумки с нашитыми поверх полосами дубленой кожи. Пастуший
шалаш, привыкший к шумным, говорливым людям, горланящим песни и далеко за
полночь пугающим друг друга страшными сказками, удивленно внимал тишине -
и когда легкий ночной дождь, шурша и притоптывая, прошелся по лесу,
спугнув тишину, то шалашу стало спокойнее от этих уютно шепчущих звуков.
Листва дрогнула, отдаваясь зябкой ласке капель, глубоко в земле
грибница начала свершать темное таинство рождения гриба, переполошенно
зацокала одинокая белка в кроне векового бука, и догорающий костер внутри
шалаша слабо высветил две прильнувшие друг к другу тени: человечью и
нечеловечью.
- Не могла я иначе, Джош... никак не могла. Ты ведь и сам вор, ты
должен меня понимать... Откуда мне было знать, что молодой княжич против
отца родного неладное замышляет? Ты, Джош, тоже не всегда знал, что тащишь
- а тащил, небось!
Это и были первые слова женщины.
Пес заворочался, хрипло клокоча горлом.
- Хватка теряется, Джош, - усмехнулась женщина, теснее прижимаясь к
крупному лохматому телу, и было в ее движении что-то непристойное, не
похожее на простое желание добыть побольше тепла. - Помнишь, ты мне
говорил: пальцы карманника нежнее соболиного меха! Помнишь, небось...
Неделю, говорил, не погладишь чужие кошели - на восьмой день и камень с
земли не подберешь, выронишь! А моя хватка иная, да только и пробовать ее
