Ох, и звонкая же оплеуха вышла! Лес луной пошел, егеря за головы
схватились, а Лентовский смеяться стал.
Долго смеялся, по-княжески, а потом отдал жену мельника егерям на
забаву. Сам смотрел, как ловчие тешились, трубку курил, затем постоял над
растерзанной женщиной и приказал егерям бабе руки рубить. Правую, что
князя била, по локоть; левую, не такую виноватую - только пальцы. Не
посмели егеря ослушаться, сделали бабу безрукой, прижгли факелом раны, а
Лентовский самолично ей на шею кошель с большими деньжищами привесил и
велел с почетом домой проводить.
Проводили.
С почетом.
Неделю после того мельница мертвой стояла, подмастерья да младшие
Топоры в корчме Ицка Габершляга сиднем сидели, горькую пили - домой идти
боялись. Выл мельник Стах над женой диким воем, с того света вытаскивал -
вытащил. Только что с того?! Деньгами проклятыми расколотой жизни не
склеить, рук новых не купить, а до князя Топору ни топором не дотянуться,
ни словом достать. Не боится Лентовский ни Бога, ни черта - на таких порчу
наслать никак невозможно, а сухим деревом в лесу придавить, так для этого
рядом быть надо, чтоб видеть-слышать... куда мельнику за князем по лесам
гоняться?!
На тринадцатую ночь, как серпик молодого месяца верхушки сосен жать
принялся, подкатил к мельнице тарантас. Спрыгнул с облучка худой возница в
богатом камзоле, какие не носит окрестная шляхта, и в зеленом берете с
петушиным пером. Не пускал раньше мельник Стах гостей на ночь глядя, да
еще незнакомых - а этого пустил. До утра толковали. А за час перед
рассветом вышел Петушиное Перо с мельницы, к тарантасу своему направился.
- Не сошлись мы с тобой, - сказал вслед незваному гостю мельник Стах.
- Сам знаешь: я не купленный-проданный, я потомственный Топор, и даже ради
мести... нет, не сошлись.
Ушел Стах обратно, дверью хлопнул, а Петушиное Перо стоит у
тарантаса, не уезжает, ровно ждет чего.
И дождался.
Сын мельника, тринадцатилетний Топоришко, из-за угла вьюном
вывернулся и рукой гостю машет: сюда иди, мол! Стали оба у подклети, слово
за слово... молодое дело горячее, вот уже и ножик по руке полоснул, и перо
гусиное в крови искупалось, чертит по желтому пергаменту, торопится!..
Опоздал ты, мельник Стах!
Поздно выбежал.
Засеребрились нити в русых волосах сына твоего, змеями поползли в
разные стороны, а тарантаса уже и след простыл.
Бей дурня, не бей, кричи, не кричи - не поможет.
Сам парень судьбу себе выбрал.
Ровно через полгода плач стоял в родовом маетке Лентовских, а тот
князь, что сейчас в старых князьях ходит, во время панихиды тайком ус
довольно подкручивал: не было счастья, так несчастье помогло! С последней
охоты, с зимней веселой травли, привезли егеря труп старшего брата в
розвальнях. Сказывали: волк глотку перервал. Вот ведь что странно - из-под
медведя живым выбрался, на вепря-одинца хаживал, рысь-матку брал, а тут
волк...
Промолчали егеря, что волк тот седым был.
Новый-то князь злее старого - не вовремя высунешься, пеняй на себя!
А в Гаркловских лесах с тех пор часто видели седого волка - словно
мукой обсыпали зверя с головы до ног...
- Ну что, баба, хороша моя сказка? - помолчав, осклабился Седой, и
дико было видеть волчью усмешку на человеческом лице.
Сухая хвоя медленно осыпалась в костер, вспыхивая хрупкими огненными
паутинками, и тени бродили по поляне, сталкивались, сливались, суматошно
всплескивали рукавами, мазнув то по тихому Джошу, то по плечистому сыну
мельника, то по женщине...
- Бедный ты, бедный... - Марта так и не поняла, произнесла она это
вслух или только подумала.
В любом случае, Седой все понял.
- Не жалей меня, баба, ни к чему! Не приучен я к жалости. Сам судьбу
выбирал, сам и отвечу. Мне кровь княжеская, знаешь, какой сладкой
показалась?! Как мамкин поцелуй... когда матери мертвых сыновей в лоб
целуют. Стоял я над катом-Лентовским, пасть в багрянце, сердце соловьем
поет, а сам чувствую: жизнь закончилась. И его, и моя. Дальше уже не жизнь
будет. У Петушиного Пера на короткой цепи до самой смерти, а после смерти
и того хуже - разве ж это жизнь?! И поверишь - ни на грош жалко не было.
Ни тогда, ни после. Даже когда купца волошского рвал, который чем-то
Хозяину не угодил; даже когда девчонку-трехлетку из Бугайцев выкрал...
Сгорел дурак-Топоришко, один Гаркловский вовкулак остался!
- Кого хочешь обмануть, Седой? - Марта пристально глядела на сына
мельника, теребя медный браслет на правой руке - памятку от приемной мамы
Баганты, полученную при уходе из Шафляр. - Меня или себя? Говоришь, что
сгорел, а сам вон каким огнем пылаешь... не обжечься бы! Меня-то зачем
спасал?! По приказу?! Петушиное Перо велел?
Седой долго не отвечал. Смотрел в огонь, морщился, катал желваки на
высоких скулах.
- Отец велел, - наконец разлепил он губы. - Только не спасать. Стаю
поднять велел, попутчиков твоих в клочья велел, тебя к нему на мельницу
загнать велел... хитер отец мой, Стах Топор! Таких отцов поискать! - на
тебя у Петушиного Пера душу мою сменять решил! До сих пор себе простить не
может, что не успел тогда меня удержать...
- А... Ян? Аббат тынецкий ему-то зачем понадобился?!
- Обманет Петушиное Перо или силой захочет тебя отобрать - священник
молитвой да крестом прикроет, оборонит! Говорю ж: хитер мельник Стах! Тебя
на меня, как мерку муки на горшок масла, монаха против Нечистого, как
частокол против медведя, а сам сбоку притулится да приказы отдавать
станет!
Седой ударил кулаком по колену и плюнул в костер.
- Когда на мельницу пойдем? - тихо спросила женщина. - Утром или
прямо сейчас?
- Утром. Только не на мельницу, а в Габершлягову корчму. Туда
провожу, а дальше сама как знаешь. Беги из наших мест, баба, не будет тебе
здесь покоя! Ты теперь, как золотой талер - многим подобрать захочется...
- Почему ж ты мешаешь отцу подобрать? Пускай выкупит мной тебя - тем
паче сила за вами, не убегу!
Скуластое лицо Седого окаменело, и лишь зеленые огни ярче засветились
в глубоко утопленных глазницах.
Не глаза - окна заброшенной хаты на забытых Богом перепутьях...
стерегись, прохожий, бегом беги мимо!
- И в третий раз дура ты, баба. Отец меня смертной любовью любит, его
понять можно! А я как услыхал, что нашлась в мире такая женщина, что за
душу своего мужика на Сатану поперла и купленный товар из рук его поганых
вырвала - веришь, в лес удрал и всю ночь на луну выл! От счастья - что
такое бывает; от горя - что не мне досталось!.. Короче, на рассвете бери
за холку суженого своего четырехлапого и беги, покуда можешь!
- Откуда? - задохнулась Марта, переводя взгляд с Джоша на Седого. -
Откуда ты знаешь?! Петушиное Перо рассказал?!
Сын мельника вдруг с колен метнулся к собаке, падая на четвереньки, и
обеими руками вцепился в густую шерсть на горле одноухого, прямо под
дернувшейся челюстью.
- Не Перо, - прохрипел он в оскаленную собачью пасть, держа
Молчальника мертвой нечеловеческой хваткой, как недавно держал уже один
раз. - Сам догадался. Чтобы я, Гаркловский вовкулак, человека под шкурой
не учуял?! Эх, баба, баба, что ж мы раньше-то с тобой не встретились?..
смотри, пес - обидишь ее, из ада приду, зубами загрызу...
Марта смотрела на них - Седого и Джоша, двух людей-нелюдей, застывших
глаза в глаза - и где-то глубоко в ней самой августовскими падающими
звездами вспыхивали и гасли слова Гаркловского вовкулака, продавшего душу
за материны руки да за кровь княжескую:
"У Петушиного Пера на короткой цепи до самой смерти, а после смерти и
того хуже... и того хуже..."
Силы небесные, от чего же она спасала Молчальника в заброшенной
сторожке?!
До того Михал никогда не дрался за жизнь свою с животными - только с
людьми.
Когда под ним пала лошадь, он еще не успел ничего понять, но тело
его, вышколенное годами жестокого воинского труда, было быстрей и умней
любого понимания - лошадь только валилась на бок, клокоча растерзанным
горлом, а Михал уже выдернул ногу из стремени и отпрыгнул к приземистому
вязу в три обхвата, вжавшись в дерево спиной. Сразу выхватить палаш ему не
удалось - волчьи клыки с лету рванули рейтузы на правом бедре, выше
голенища сапога, внезапная боль бросилась, ударила, отпустила, испуганно
забившись в закуток сознания воеводы; серая тень взлетела перед ним,
слишком близко, чтобы пытаться кинуть ей навстречу прямую молнию палаша, и
левая рука Райцежа змеей скользнула назад, между вязом и спиной, забираясь
под короткую епанчу, туда, где за широким ременным поясом...
Эта испанская дага с граненым клинком в пол-локтя и большой зубчатой
чашкой со скобой вдоль рукояти досталась Михалу не в Милане или Толедо -
ее подарил воеводе тесть, отец Беаты, старый Казимир Сокаль. Как такое
оружие попало к ушедшему на покой рубаке, почему он никогда не носил дагу
при себе, храня дома в массивном сундуке под всяким прелым тряпьем -
Райцеж не раз задавался этим вопросом, прекрасно зная, что ответа на него
не получит. Год после свадьбы отставной воевода Казимир присматривался к
зятю, хмыкая при виде его европейского камзола и рейтуз в обтяжку (сам
Сокаль носил традиционный кунтуш и шаровары совершенно невероятной ширины,
отчего походил на скатившийся с подставки пивной бочонок); год звенел с
молодым преемником клинками, не прощая ни одной ошибки и ужасно напоминая
при этом Шаранта-Бешеного, учителя шпаги из Тулузы; а на годовщину свадьбы
поцеловал дочку в лоб, хлопнул зятя по плечу, заставив Михала покачнуться,
и достал из сундука ту самую дагу.
- Тебе по руке будет, - бросил воевода Казимир. - Эх, дурье дело...
И, не сказав больше ничего, отправился к гостям пить горячее пиво со
сметаной, до которого был большой охотник.
...острие даги, пронзив волчью шею навылет, стальным побегом проросло
из загривка, тяжелая чашка с размаху ударила зверя под челюсть, почти
подбросив уже мертвого волка, и через мгновение обмякший труп валялся
поверх загрызенной им же лошади, а драгунский палаш Райцежа с лязгом
вырвался на свободу.
Удар.
Еще один.
По бедру течет горячая липкая кровь - некогда, нельзя, потом...
Удар.
Марта!.. где Марта?!.. рычание в кустах, пыль столбом, хруст
ломающихся веток - молодчина Джош, держись, одноухий!..
Удар.
Наотмашь, одной силой, без хитрости, без ума - не на зверя, не на
человека, слепой удар, безнадежный, за такой сам Райцеж нерадивому
ученику...
Попал.
Визгливо скуля и подволакивая перебитую лапу, раненый зверь отбегает
в сторону, затравленно озирается... исчезает в сосняке...
Где Марта?!
Никакие воровские способности не могли помочь сейчас Михалеку Ивоничу
из Шафляр - воровать у животного, даже спокойного и доброжелательно к тебе
настроенного, было занятием почти бессмысленным: в отличие от человека,
никогда не известно заранее, что тащишь, да и пока донесешь от зверя к
себе, все или почти все уйдет между пальцев, как вода из пригоршни... а
таскать у зверя злобного, исходящего слюной и яростью, было все равно, что
пытаться выдернуть кусок мяса из оскаленной пасти.
Этим зверь мало отличался от человека, полностью погрузившегося в
боевое безумие: такой же зверь, убить можно, обокрасть - нельзя.
На миг оторвавшись от спасительного вяза, Михал попытался было
прорваться к кустарнику, где, как ему показалось, скрылась убегающая от
волков сестра; куда там! - четыре серых тени облепили воеводу с боков,
руки мгновенно занемели от удвоенной скорости движений, Михал завертелся
