смеяться, слушая детские вопли несчастного, подвешенного над пылающим
кострищем! Как мчались они, боясь обернуться, увидеть еще раз,
почувствовать на себе мертвую хватку невозможного - о небо, как же они
бежали от Топорового погоста!
Прочь!
Скорее прочь!
Скорее!..
- Господи, помилуй! - наконец сумел прошептать отец Ян, напрочь забыв
всякую латынь, и впечатал в себя крестное знамение с такой истовостью,
словно собирался навеки запечатлеть его в собственной плоти.
"Аминь", - отозвалась тишина.
Молчит погост, недвижимы могильные холмики, стоят по-прежнему старые
и новые кресты, и за спиной вновь прижавшегося к ограде Михала не
происходит ровным счетом ничего.
Померещилось?!
Лежит навзничь, раскинув тяжелые руки, Стахов подмастерье, грузно
навалившись на стрелка с усачом; чуть поодаль валяется пахолок, чья жизнь
только что вытекла до последней капли из рассеченного бока - нет, значит,
не привиделось, значит, было, значит...
Мельник Стах, неуклюже ступая, подошел к трупам, долго смотрел на
них, потом наклонился и с жуткой нежностью огладил копну волос посмертного
убийцы.
- Не знал я, Стас, - прошептал колдун. - Не знал, что ты втайне от
меня душу Петушиному Перу продал... Не я тебя поднимал - он!.. Что ж ты
раньше-то молчал, Стас?!
- Пустобрех! - страшно завизжали от тарантаса, и никто, в том числе и
сам мельник, не понял сразу, что визжит Петушиное Перо. - Топор щербатый!
Какую душу?! Кому продал?! Что ты мелешь, пень старый?! Уж тебе ли не
знать, что в первое девятидневье после смерти покойных добром не
поднимают?! Не знал он, валух, тварь холощеная! Не знал!
Сейчас Великий Здрайца был ужасен и жалок одновременно. Ничего не
осталось от прежнего насмешника и щеголя, знаменитый берет был безжалостно
скомкан и брошен под ноги, эспаньолка встопорщилась и намокла от брызжущей
во все стороны слюны, лицо искривилось в гримасе бешенства, словно
Петушиное Перо теперь дико жалел о чем-то и понимал, что потерянного не
вернуть, не вернуть никакими силами...
- На рожи, рожи его глянь, колдун хренов! На рожи!
Марта неожиданно для себя самой откачнулась от тарантаса и двинулась
к мельнику, замершему над мертвыми. Подойдя, она заставила себя опустить
взгляд, проморгалась, стряхивая мешающие видеть слезы - и поняла, что имел
в виду Великий Здрайца, когда говорил "рожи".
У подмастерья было два лица. Марта не знала, какое из них подлинное,
потому что не очень-то хорошо пригляделась к Стасу при жизни - куда там,
за те считанные мгновенья! - но их было именно два, и из-за первого,
окоченевшего в смертной муке, зыбко проступало другое:
опустошенно-счастливое, с тонкими, почти прозрачными чертами, словно
всплывавшее из речной глубины, пробиваясь сквозь отражения берега и кривых
ракит на круче.
Такие лица бывают у умерших каторжников. Все, кончился мучительный
труд, казавшийся бесконечным, и твердо известно, что хуже уже не будет
никогда.
Великий Здрайца к этому моменту впопыхах кидал в тарантас скатерку,
горшки, фляги; кобыла спешно доедала овес из торбы, понимая, что в
ближайшее время жевать ей явно не придется.
- Душу потратил, - бормотал Петушиное Перо себе под нос, захлебываясь
жадностью и слюной. - Душу, душеньку, выкуп мой, кубышечку!.. ах, дурак,
дурак адов... Не поймать теперь - дудки, освободилась, оборвала поводок,
на второй круг пошла, ищи-свищи! Ах, дурак... Будь ты проклята, баба, на
веки вечные! Обокрала, как есть обокрала, сперва силой умыкнула, потом на
жалость взяла, взломала кубышечку - а я, я, не знал, что ли, что муки
освобождают, что опасно мертвяков неостывших насильно подымать?! Знал?!
Знал... ах, дурак, баран безмозглый...
И чудовищно удлинившаяся трость из орешины свистнула по костлявой
спине лошаденки.
Тарантас Великого Здрайцы, вихляясь, катил через луг, и уже давно
должен был скрыться в тумане, но почему-то все не скрывался: дрожащая
пелена в испуге спешила расступиться перед тем, чье имя лучше не поминать
лишний раз, и отнюдь не торопилась сомкнуться позади. Тарантас словно
уходил в длинный и узкий коридор с призрачными туманными стенами, ведущий,
казалось, в саму Преисподнюю...
Но до Преисподней было все же далековато. Да и не собирался туда
Петушиное Перо, так что тарантас в конце концов убрался восвояси, туманный
коридор понемногу затянулся, а смотревшие вслед тарантасу люди
передернулись и сбросили путы оцепенения.
- Эх, знал же, что нельзя со Здрайцей связываться! - горько вздохнул
мельник. - Теперь, чую, недолго нам всем мать-землю топтать осталось...
- Это почему же? - чуть приподнял бровь аббат Ян.
- Да не вам! - огрызнулся мельник. - Вам-то что?! Уедете, и поминай
как звали! А нам куда с мельницы податься? Приедут, скоро приедут...
пожгут, порубят, и ведовство мое не поможет!
- Я не держу на тебя зла, старик, - на удивление мягко проговорил
настоятель.
- Вы-то, может, и не держите, святой отец, - проворчал Стах. - И на
том спасибо, ежели не врете. Бог даст, и не пришлете сюда никого. Да
только Лентовские, - они-то не простят! Весь бы их змеиный род... - Топор
не договорил, зло сплюнул и обернулся к уцелевшему подмастерью. - Сходи-ка
ты, Мешко, на мельницу за заступом! Стаса похоронить надо. Чтоб все
по-людски...
- Я помогу, - неожиданно вмешался Михал.
Мельник покосился на воеводу, но ничего не ответил.
Михал и Седой молча подняли мертвого Стаса и понесли к погосту.
- Я буду молиться за упокой... за упокой его души, - отрывисто бросил
им вдогонку настоятель.
- Благодарю, святой отец. Вот могилу выроем - и читайте все, что
положено, - старый мельник постоял, горестно хмыкая, и побрел следом.
Аббат Ян согласно кивнул и обернулся к Марте, к ногам которой все еще
жался Джош.
Квестарь Игнатий тактично отошел подальше, хоть и хотелось ему
послушать, о чем станет говорить аббат Ян со своей сестрой, за которой
только что приезжал сам Сатана! Приезжал - и уехал ни с чем. Чудо! Вот
только надолго ли уехал?..
- Странно все это, Марта, - в явной растерянности пробормотал Ян,
искоса глядя на сестру.
- Странно, - согласилась Марта. - Только что? Что странно для тебя,
Ян?
- Многое, Марта. Этот человек... или не человек - которого все, в том
числе и он сам, называют дьяволом... Может быть, я впадаю сейчас в тяжкий
грех, но мне немного жаль, что он так быстро уехал. Нам с ним было бы о
чем поговорить. Во всяком случае, мне с ним.
Марта даже на мгновение потеряла дар речи. Ее брат Ян... нет, не так
- аббат Ян, священник-бенедиктинец, настоятель тынецкого монастыря,
ведущий теологические беседы с Великим Здрайцей?!
- И о чем же ты хотел с ним поговорить? - выдавила она наконец.
- О многом, - бледное лицо аббата в обрамлении предрассветной дымки
было сейчас серьезным и немного грустным. - О том, о чем намекнул, но не
договорил он сам. О том, почему он спас тебя - а по большому счету и меня
с Михалом - отпустив принадлежавшую ему душу, вложив ее в мертвого и
ничего не потребовав взамен? Да и вообще: откуда он взял эту душу, почему
все же решился с ней расстаться, хоть и жалел потом? Не из Преисподней же
он ее извлек?! О, у меня к нему было бы множество вопросов, и, думаю, на
многие из них он смог бы ответить - вот только захотел ли?.. Где
обретаются погубленные, проданные Нечистому души людские? В аду? Или все
же нет? Опять же - зачем Дьяволу души? Что ему с них? Неужели ему просто
доставляет удовольствие соблазнять и мучить малых сих? И так ли уж они
мучаются? - если только что он сам кричал, что муки освобождают, забыв
сказать: от чего именно они освобождают! Многое хотел бы я у него
спросить, даже зная, что грех это, и что верить Дьяволу нельзя; да скорее
всего, он не захотел бы отвечать мне - и все же...
Аббат умолк и потупился.
- Он сам несчастен. И страдает, - против воли вырвалось у Марты, и Ян
снова поднял на нее удивленный взгляд. - Я видела его глаза, когда он
заставлял Седого становиться волком, и еще, когда он... он показывал
мне... Скажи, Ян, это было на самом деле? Постоялый двор в Казимеже,
пьяная драка нищих, и ты - в мирском платье, похож на купца, сидишь с
толстой девицей на коленях и пинаешь сапогом одноногого бродягу? Было?!
- Откуда?! - задохнулся Ян. - Откуда... ты посмела?!.
- Нет, я не крала это у тебя. И в том трактире не была. Все это
показал мне он, Великий Здрайца. Так это правда?
- Правда, - сухо сказал аббат и отвернулся.
- Тогда, может быть, правда и другое...
- Что - другое? Что еще он показал тебе из моего грязного белья?! -
зло бросил Ян, в эту минуту совсем не похожий на прежнего святого отца,
кладезь кротости и всепрощения.
- Нет, речь шла не о тебе, Яносик. Шафляры, батька Самуил - и Михал.
Они долго говорили, спорили, все больше горячились; потом Михал схватил
отца за грудки, а тот... Вот так умер наш отец, Яносик! А
Мардула-разбойник еще раньше обвинил Михалека в смерти Самуила-бацы.
Может, и это правда?!
- Правда, - раздался сзади хриплый голос.
Михал стоял совсем рядом. Лицо воеводы было в грязи, на лбу ссадина,
рейтузы порваны и измазаны в запекшейся крови...
- Правда, - кивнул он, когда Марта и Ян разом обернулись к нему. - Да
не вся. Что ж, придется рассказать. Чуял я, что рано-поздно не миновать
мне этой исповеди, - вот, видать, времечко и настало...
В чумазом детстве шалопай и задира Михалек Ивонич нечасто обременял
себя раздумьями о собственной и чужих судьбах, а также о своем воровском
таланте. Талантом этим, кропотливо взлелеянным старым Самуилом, Михалек
пользовался направо и налево без зазрения совести - за что не раз бывал
бит батькиным кнутом. И правильно: дабы на глупости дар свой не
растрачивал, не таскал без нужды что ни попадя и не вызывал у людей
подозрений в связи с нечистой силой.
Наука батьки Самуила явно пошла впрок, и когда Михал Ивонич, в скором
времени провинциальный шляхтич Михал Райцеж, покидал ставшие ему родными
Шафляры, он уже твердо знал, чего хочет, и каким образом сможет этого
добиться.
Он добился.
Но только с некоторого времени в голову Михала Райцежа, мастера
клинка и известного в Европе дуэлянта, начали настойчиво стучаться всякие
мысли, которых в оной голове ранее не водилось.
Пан Михал неожиданно ощутил себя ущербным. Да, он стал шляхтичем,
учеником выдающихся фехтовальщиков, знатоком ратного дела - но для
Михалека его мастерство было таким же краденым, как и титул, таким же
фальшивым, как и его королевские грамоты, добыто точно таким же обманом,
как и родовое имя!
А Михал хотел настоящего.
Своего!
Он был уверен, что сможет добиться и этого. Не обманом, а честной
службой, не воровством, а упорным трудом и собственными учениками он
окончательно заслужит уважение других - и наконец-то сможет уважать сам
себя!
Так Михал осел в Висниче.
И действительно пришелся ко двору. Его быстро полюбили гайдуки, его
оценил Ежи Любомирский, граф Висничский и нынешний фаворит короля; даже
долго присматривавшийся к молодому преемнику прежний воевода Казимир
Сокаль все чаще одобрительно хмыкал в усы, глядя, как Михал самозабвенно
оттачивает свое мастерство, привезенное из далеких Тулузы и Флоренции; да
и изнурительные уроки самого пана Казимира не пропали даром. Всем был
хорош новый воевода: и не стар еще, и собой красив, и дело свое знает
отменно, и строг по совести, и мир успел повидать; разве что горяч не в
