греха подальше - доблестный квестарь все это время блуждал в проклятом
тумане, плача от бессилия, тщетно пытаясь выбрести хоть куда-нибудь и
принимая конский топот за издевательства нечисти. Он и не знал, что ходит
кругами возле погоста, пока крик отца Яна не хлестнул Игнатия почище
ременного батога, указав верную дорогу к спасению души и тела.
- Святой отец! - в голос заблажил квестарь, кидаясь к аббату и норовя
облобызать край его сутаны. - Ой, счастье-то какое! А я уж думал: все,
пропали мы с вами, осиротел монастырь тынецкий без пастыря!.. ан нет, вон
вы где, слава Господу нашему во веки веков!..
Один из всадников внимательней пригляделся к отцу Яну, наморщил
кустистые брови и пришпорил лошадь. Оказавшись подле растерянного усача,
он склонился к товарищу и зашептал ему что-то прямо в поросшее белесым
волосом ухо.
- Обижаешь, святой отец! - спустя минуту заговорил усач совсем другим
тоном. - Говоришь, что разбой творим, а того не видишь, что не разбойники
пред тобой, а честные люди!
- И чьи ж вы такие честные люди, что ни свет ни заря за воеводой
графа Висничского по полям гоняетесь и невинных поселян конями топчете? -
глумливо осведомился аббат Ян.
- В первую руку, Божьи, - с нелегко давшимся ему смирением
ответствовал усач, - а во вторую, их ясновельможной милости князя
Лентовского. Сам понимать должен, святой отец: ты в своем монастыре
хозяин, что ни повелишь, то монахи исполнят; нам же князь велит, а мы
исполняем, и не тебе препятствовать княжеской воле!
- Лентовский? - удивлению аббата не было предела. - А я-то думал...
Впрочем, отец Ян сразу оправился.
- И зачем же вашему князю понадобился пан Райцеж?
- А зачем отцу может понадобиться убийца его сына? - в свою очередь
спросил усач. Чувствовалось, что беседа с аббатом успела ему поднадоесть,
и он еле сдерживается, чтобы не отстранить тынецкого настоятеля в сторону
и продолжить охоту на прижавшегося к ограде беглеца.
Сан и слава аббата Яна боролись в душе усача с приказом князя; и
князь побеждал.
Отец Ян незаметно покосился сперва на Михала, потом на Марту - и та
кивнула брату: дескать, правда, было дело, а почему Михалек не поведал
тебе о поединке над речкой Тихой - того я не знаю.
- Если так, - после некоторого раздумья сказал ксендз, - тогда
понятно... Послушай, верный слуга Лентовского: я, настоятель тынецкого
монастыря, даю тебе слово, что вскорости прибуду в маеток твоего пана и
привезу с собой воеводу Райцежа. Тогда и рассудим, честный был поединок
или нет, и одна ли на всех честь шляхетская! А сейчас дай нам ехать своей
дорогой. Или ты не веришь моему слову?
Оскорбительный смех был ему ответом.
- Верю, - отсмеявшись, заявил усач, и трое его спутников стали
снимать с седел волосяные арканы. - Приедешь ты, святой отец, с паном
воеводой в маеток Лентовских через месяц-третий, а я к тому времени давно
уже на колу криком изойду. Когда их княжеская милость огнем гнева пылает,
ему поленья сейчас подбрасывать надо, не завтра, и уж тем паче не через
месяц. Не серчай, отец настоятель, но мне лучше сегодня через твое слово
перешагнуть, чем завтра объяснять князю, почему отпустил убийцу княжича
Яноша! Иезус-Мария, своя рубашка ближе к телу!
И Марта, до сих пор недвижно стоявшая между Джошем и равнодушным
Седым, не выдержала.
- Конечно, ближе! - истерически выкрикнула она, выбегая вперед и
чувствуя, как хмель безумной ночи кружит голову и вырывается наружу
хриплым хохотом. - Знал бы старый Лентовский, как сыночек его, покойный
Янош, на отца злоумышлял - небось, одарил бы пана Михала по-княжески!
Золотом с ног до головы осыпал бы! Меня, меня с собой везите - я все
расскажу князю, все!..
Из присутствующих, пожалуй, только Джош-Молчальник понимал, о чем
идет речь: он-то хорошо помнил корчму Иошки Мозеля и молодого княжича, у
которого Марта на ходу прихватила клочок ненависти к отцу, тут же сбросив
пакость в кошку Бырку. Но Джош молчал, и не только потому, что
человеческая речь была для него отныне недоступна, а остальные изумленно
уставились на женщину у тарантаса; единственную женщину среди
присутствующих мужчин, чьи мужские дела и замыслы сплелись в тугой узел,
который впору разве что полоснуть ножом...
Впрочем, и во взгляде усача, судорожно лапающего рукоять кривой
карабеллы [карабелла - польская сабля], к удивлению ни с того ни с сего
примешалась темная звериная злоба и страх, почти детский страх, как
бывает, когда прохожий застанет мальчишку за всяким непотребством и
пригрозит донести отцу или матери.
- Добро, - наконец решился усатый, сбивая на затылок высокую
смушковую шапку, - сама напросилась... Эй, хлопцы, берите воеводу, а я за
бабой пригляжу! Если и впрямь что знает, пусть князю и доложит... стерва
языкатая!
Последние два слова были произнесены еле слышно, не для "хлопцев",
примеривавшихся к Михалу и не шибко-то желающих лезть на заряженный
пистоль.
Наконец один из них дал коню шенкеля, животное громко заржало, грянул
выстрел, но замешкавшийся аббат Ян не дал воеводе Райцежу как следует
прицелиться, и пуля угодила не во всадника, а в ухо тому же несчастному
коню, уложив последнего наповал. Почти сразу свистнули два аркана, палаш
Михала сноровисто рассек ближнюю волосяную веревку, от второй петли Райцеж
уклонился, запустив разряженным пистолем в голову кинувшего аркан пахолка.
Усач, который к тому времени уже стоял рядом с Мартой, наскоро огляделся,
убедился, что все поглощены происходящим вокруг беглого воеводы - и
украдкой потянул из-за голенища нож.
Тот самый, на который позарился Джош - после бегства Михала усатый
подобрал засапожник на корчемном полу, рядом с разрезанными путами.
Очень острый был нож... пан Михал мог бы это подтвердить, если бы не
был сейчас столь занят.
Усач был дядькой при княжиче Яноше. Худородный шляхтич из Богом
забытого Зебжида, что близ Пауковой горы, он жил исключительно милостями
Лентовских; только в последние годы милости старого князя резко пошли на
убыль. Забылось все: что именно усатый учил наследника сидеть на коне и
рубиться саблей, стрелять из пистоля и травить лис в окрестных лесах...
все забылось и пошло прахом. Мать княжича Яноша скоропостижно скончалась,
старый князь, крепкий как дуб, женился во второй раз, через год обзавелся
сыном, и свитские всерьез поговаривали, что строптивый и не в меру упрямый
княжич Янош будет вскоре отстранен от права наследования родового маетка в
пользу младенца. Тем более, что жить старый Лентовский собирался по
меньшей мере до совершеннолетия, а то и до свадьбы своего нового сына.
Отсюда и возникшая неприязнь князя к молодому Яношу, с которым они
вздорили через день, а также к свитским шляхтичам княжича.
Поэтому когда Янош Лентовский открылся своему дядьке-наперснику,
которого знал, что называется, с младых ногтей, в желании ускорить кончину
самодура-отца - усач сразу понял, что это его единственный шанс выбиться в
люди. В случае удачи дело пахло не просто подаренным имением или
кошелем-другим золотишка. Здесь открывалась возможность до конца дней
своих доить княжича Яноша, после того как последний станет наконец князем
Яношем Лентовским.
И вдруг, когда все уже было уговорено, и старому Лентовскому
оставалось жить недели две, не больше - до ближайшей охоты... Сперва от
руки гордого Райцежа погибает княжич Янош, а потом - о, пся крев, откуда
на нашу голову взялась эта проклятая баба?! Что она знает?! Как
пронюхала?!
И что скажет князю, если доберется до него?!
...очень острый был нож.
Сейчас пахолки повяжут строптивого воеводу, и никто не услышит
задыхающегося всхлипа, какой всегда бывает от прикосновения к живому
трепещущему сердцу неизбежности холодного лезвия. После можно будет
сказать, что баба пыталась бежать, или вырвать нож, или еще что... там
видно будет.
На присевшего усача смотрели лишь одни глаза.
Цвета старого серебра.
Очень старого.
И лицо Великого Здрайцы смятенно подергивалось, как у скупца,
вынужденного бросить в миску случайного побирушки целый талер.
...очень острый был нож.
Предусмотрительный усач даже не успел удивиться, когда на сверкнувшем
клинке засапожника вдруг сомкнулись невесть откуда взявшиеся пальцы -
словно из земли выползла суставчатая поросль - и, с хрустом разрезая
собственную плоть, потащили нож на себя. Крови не было, крика не было,
ничего не было, только страшные пальцы, отбиравшие оружие, да скользкий
хруст; и заворочался на росистой траве растоптанный подмастерье мельника
Стаха, разлепляя стылые веки и уставясь прямо в посеревшее лицо усача
мутными бельмами.
Не вставая, мертвец перехватил нож второй рукой, сжал копытце косули,
служившее рукоятью - и одним ударом, словно кабана колол, всадил полоску
стали усачу под подбородок.
И лишь потом стал подниматься.
Тем четверым, кто рубился сейчас с бешеным Райцежем, было не до
вставшего подмастерья и заколотого усача. Самим бы в живых остаться... эй,
кто там, стреляйте в пана воеводу!.. ну стреляйте же, хлопы лягушачьи!..
Самый благоразумный из верховых, до сих пор не торопившийся спешиться и
лезть в свалку, рванул из-за плеча старую рушницу, взвел курок, приложился
к дубовому ложу - грохнуло, потянуло дымом, пуля оторвала мочку уха у
неудачливого пахолка, только что напоровшегося боком на беспощадный палаш
Михала, и расплескала щепой доску ограды погоста.
Мертвец поравнялся со стрелком - шел подмастерье птичьей
подпрыгивающей походкой, зачем-то держа усача за запястье и волоча
обмякшее тело по траве - и свободной рукой уцепил его за сапог. Пахолок
Лентовского не глядя отмахнулся, приклад вскользь пришелся по лицу
мертвого, содрав лоскут серой кожи; но хватка не ослабела, последовал
рывок, еще один... пахолок истошно заорал, увидев, кто его тащит, тяжелый
приклад успел еще разок-другой опуститься на безучастного мертвеца, после
чего стрелок кулем свалился на землю, забарахтался, исходя криком,
мельников подмастерье упал сверху, так и не отпустив усача...
Два мертвых тела остались лежать - усач с ножом под подбородком и
стрелок со свернутой шеей - а третье вновь начало подниматься.
Оставив Михала в покое, все свитские (кроме тяжелораненого с
распоротым боком) в ужасе взирали на происходящее. Впрочем, Марта тоже
едва сдерживалась, чтобы не дать подступающему безумию овладеть рассудком,
а аббат Ян застыл, не успев даже начать крестного знамения. Один мельник
не выказывал особого испуга - старый Стах меленько затоптался, прихрюкивая
себе под нос, плешь его мигом заблестела бисеринками пота, носик деда
потешно сморщился... и с погоста донесся глухой многоголосый стон.
Шевелились просевшие могилы, кренились кресты, костлявые руки
страшными побегами прорастали из рыхлой земли, пальцы, словно дождевые
черви, бессмысленно шевелились, хватая сырой воздух, вот уже и обросшие
плесенью волос черепа показались наружу, сверкая огненными провалами
глазниц; стон усиливался, озвеной [озвена - эхо, отзвук] метался в тумане,
в него вплетались гулкие вскрикивания, как бывает на похоронах, когда
добровольные плакальщицы в муке бьются над открытой домовиной...
Как они бежали! Как неслись прочь, терзая обезумевших лошадей - не
верящие ни в Бога, ни в черта верные пахолки грозного князя Лентовского,
каждый из которых способен был насадить на вертел живого ягненка и
