Добро пожаловать, гости любезные!
К полуночи большая половина приезжих сочно храпела на лавках, с
головой укрывшись дорожными кобеняками; [кобеняк - плащ с капюшоном]
брошенный щедрой рукой кошель согрел сердце корчмаря Ицка и немедленно
упокоился в надежном месте, пленник по-прежнему валялся в углу на дощатом
полу, и всякий раз, сталкиваясь с ним взглядами, Рыжий Базлай бормотал
молитву - ох и норов у пана, не сглазить бы! - и на всякий случай виновато
разводил руками.
За столом же, напоминавшим поле после побоища (которое, как известно,
принадлежит мародерам), вовсю шла игра в кости. Самый крепкий из
вельможного панства, немолодой усач, из-за кушака которого грозно торчала
дубовая рукоять пистоля, вовсю проигрывал двум своим приятелям, клюющим
носами и плохо отличающим двойку от шестерки.
Видимо, подтверждалось правило: везет пьяным, детям и дуракам.
- Удваиваю ставки! - кричал усач, грохая кулачищем о стол. - Идет?
Приятели кивали - и азартный игрок лез за пазуху, бренча
припрятанными монетами.
Габершляг уж совсем было собрался крикнуть жене и дочерям, чтоб
прибирались в зале (зала - громко сказано, но Рыжему Базлаю была
свойственна возвышенность слога после удачного дня), но тут случилось
удивительное событие.
- Чего изволит ваша милость? - машинально спросил Габершляг у
вошедшего в корчму, и только потом сообразил, что новый гость - собака.
Просто собаки никогда не заходят с таким ясновельможным спокойствием,
равнодушно осматриваясь по сторонам, будто собираются спросить вина с
горячими колбасками; и никак не должно у приблудной псины красоваться на
морде полное пренебрежение к застывшему корчмарю.
Не успел Рыжий Базлай прийти в себя и потянуться за ухватистым
шкворнем, как наглый пес величаво прошествовал к столу и запрыгнул на
скамью рядом с усачом.
- Шесть, шесть и...
Собачья лапа с удивительной ловкостью мазнула по столешнице, зацепив
когтем ближайший кубик.
- ...и шесть! - торжествующе закончил усач, покосившись на пса.
В ту же секунду Ицко Габершляг потрясенно увидел, как пес поднял
торчком единственное ухо и весело подмигнул усачу: дескать, мы-то с тобой
знаем, что показывали кости до того!
"Хрен тебе, а не восемнадцать!" - было написано на лохматой морде.
И Габершляг понял, что если он сейчас попытается выгнать собаку из
корчмы, то ему придется иметь дело с усачом.
Игра продолжилась. Монеты мало-помалу перекочевывали обратно за
пазуху к своему прежнему хозяину, усач после каждого удачного броска
целовал одноухого пса в мокрый нос и обещал тому золотую цепь и яхонтовую
конуру, а Рыжий Базлай махнул на пса рукой и вернулся к своим
обязанностям.
Поэтому Ицко не видел, как пес спрыгнул со скамьи, на миг ткнувшись
мордой в сапог усача - и когда одноухий вразвалочку направился к теплой
печке, где совсем неподалеку валялся связанный человек в камзоле, то в
зубах собаки находился короткий нож, еще мгновенье тому назад торчавший за
голенищем сапога усатого.
И нес-то пес украденный ножик хитро: поворотив голову набок, чтобы
лезвие не отблескивало, зарывшись в густую шерсть...
Потершись о нагретый печной бок, одноухий вернулся к игрокам, но уже
без ножа.
Правда, по дороге он озабоченно оглядывался и нюхал воздух, а потом
зачем-то задержался возле одного из спящих, подергал зубами топорщившийся
край кобеняка и выразительно покосился на связанного человека.
Тот, похоже, спал, совершенно не интересуясь собачьими взглядами.
Игра за столом к этому времени прекратилась, проигравшиеся в пух и
прах приятели усатого уронили головы на руки и присоединили свой храп к
общему; один усач, возбужденный звонким приварком, допивал пиво и клялся
всеми святыми, что не даст такой замечательной собаке сдохнуть у забора.
Взгляд его скользнул по спящему пленнику и стал несколько
осмысленнее.
- Досмотреть, что ли? - пробормотал усатый сам себе и с некоторым
трудом встал.
Покачиваясь, он добрел до угла, склонился над человеком в камзоле,
явно собираясь проверить путы, уже потянулся, коснулся плеча...
Внезапно выпрямившись, усач принялся ожесточенно тереть глаза, словно
ему под веко попала соринка. Потом он недоуменно посмотрел на так и не
шелохнувшегося пленника, будто пытаясь понять - зачем вставал из-за стола,
зачем тащился сюда?! - и шлепнулся на пол в двух шагах, привалившись
спиной к теплой печке.
Еще через мгновение усач дремал, положив ладонь на рукоять
заряженного пистоля.
...сны бывают разные, но в основном они делятся на приятные и
неприятные.
Усатому снился неприятный. У него пытались украсть выигранные деньги
и что-то еще, о чем усач точно знал, что это украсть никак невозможно.
Заворочавшись, он причмокнул толстыми губами, пытаясь выругаться, после
махнул плохо слушающейся рукой, махнул еще раз...
Ничего не помогало.
В рот ткнули твердым и холодным, усач машинально попытался
отхлебнуть, и с ужасом понял, что это никак не край кружки, а граненый
ствол его же собственного пистоля. Пистолю полагалось торчать за кушаком,
а человеку, который его держал, полагалось тихо и беспомощно валяться в
углу - но сон есть сон, и он разительно отличается от действительности
хотя бы тем, что не знает слова "полагается".
- Спи дальше, - тихо прошептал человек и в довесок к словам снова
ткнул дулом в рот усача.
Усач хотел сказать, что не хочет спать дальше, что ему совершенно не
нравится этот сон, но неожиданно для самого себя кивнул. Ему даже стало
интересно: что может присниться после такого своеобразного начала?
Приснилась уже знакомая замечательная собака, стащившая кобеняк с
одного из спящих, приснился бывший пленник, забравший свой палаш, который
лежал рядом с храпящим детиной - хозяином кобеняка... приснился скрип
двери и вскоре - удаляющийся топот копыт.
- Караул, - негромко сказал усач.
Он был прав.
По дороге шли недолго. Седой коротко мотнул головой, и они снова
углубились в лес. Тропа под ногами извивалась придавленным ужом, и Марта
уже устала удивляться - как это Седой исхитряется безошибочно находить
путь в кружеве обманчивых проблесков. И добро б находил - так сын мельника
его даже и не искал; просто шел себе, не глядя под ноги, как по хорошо
знакомой улице средь бела дня.
Над головой опять усилилось мельтешение и хлопанье крыльями, только
на этот раз вовкулак удостоил назойливых тварей (ветки? блики?..) зеленой
вспышки хмурого взгляда.
- Что это? - не выдержала Марта. - Ну, над нами... летает?
- Бухруны, - нехотя проворчал Седой.
"Объяснил", - подумала Марта.
- А кто они, эти бухруны? Они живые?
- Нет.
- Призраки?
- Нет.
Марту начала раздражать эта содержательная беседа.
- Так кто же тогда?! - повысила она голос. - Они опасные?
- Для кого как. Для меня - нет. И для тебя покамест тоже - пока я
рядом, не сунутся. А вот навести могут, - сын мельника окончательно
помрачнел и умолк, после чего Марта решила не допытываться, что способны
сделать в отсутствие Седого загадочные бухруны, а также кого и зачем они
могут навести.
В прошлом Марте не раз случалось бывать в ночной чаще близ родных
Шафляр, с отцом или кем-то из знакомых пастухов, и это всегда было немного
жутковато, но сейчас... Словно попала в какую-то нездешнюю страну, которой
и нет-то вовсе, и в то же время она есть: шуршит вокруг, поскрипывает,
переливается лунными миражами, хохочет совиным уханьем, издевается
непонятно откуда идущим скрипом, шелестит сотнями маленьких лапок, ног,
крыльев... Вот, к примеру: что это там, в просвете между двумя корявыми
громадами вековых дубов? Столбы желтой светящейся пыльцы - или
действительно призраки, лесные духи? На мгновение Марте померещилось, что
она различает танцующие в мерцающем сиянии бесплотные гибкие фигуры с
распущенными волосами... и вот опять - холодные лучи месяца,
покачивающиеся ветки, серебрящаяся трава, причудливая мешанина кустов, и
больше ничего.
Шорох в траве, совсем рядом. Марта не удержалась, нагнулась...
Маленький мохнатый человечек уставился на нее из травы, вцепившись
тоненькими пальчиками в метелку дикого овса. А Марта, чуть ли не раскрыв
рот, смотрела на него. Но тут человечек вдруг обиделся, плюнул, погрозил
Марте кулаком и нырнул в траву - только его и видели.
- Ты что, потеряться хочешь? - громыхнул над ухом злой голос Седого.
- Я... там... он мне кулаком... - только и сумела выдавить Марта.
- Ну и что? - не понял вовкулак. - Ты что, пендзименджиков никогда не
видела? Или он тебе глаза отвести пытался?
- Не видела, - призналась Марта.
- Ты еще много чего не видела, - "успокоил" ее сын мельника. - И дай
Бог, чтоб не увидела. Пошли!
"Скажи я Джошу о своем воровском таланте, - подумалось женщине, - не
после чумы и сторожки, а до - может, и я сама стала бы для Молчальника
чем-то вроде обидчивого пендзименджика, а то и бухруна..."
За всеми этими наваждениями Марта успела забыть о больной ноге, но,
споткнувшись о торчавший из земли корень, невольно вскрикнула от боли и
остановилась.
- Стеречься надо, ежели по лесу ходить не умеешь, - проворчал Седой,
поджидая Марту, но в голосе его явно слышалась тревога. - Скоро уже. Ты
потерпи чуток... Эх, зачем я тебя только веду, на погибель-то!
- Рано ты меня хоронишь, Седой, - Марта отнюдь не чувствовала в себе
уверенности, с которой произнесла эти слова. Но на Седого они, а скорее
тот тон, которым они были сказаны, неожиданно произвел впечатление.
- Думаешь, и в этот раз справишься? - с почти детской надеждой в
голосе спросил он. - Один-то раз смогла, авось, и в другой выйдет?
- Не знаю, - честно ответила Марта, пытаясь не отстать от ускорившего
шаг вовкулака. - А вот вдвоем с Яносиком...
Седой ничего не ответил - напоминание об аббате явно пришлось ему не
по вкусу.
Впереди наметился неясный просвет, и вскоре Марта вслед за Седым
вышла на опушку таинственного леса, сразу сникшего и растерявшего изрядную
часть своей загадочности.
Они стояли на краю обширной луговины. Издалека глухо доносился шум
реки, скрытой от глаз - и лишь черневшая впереди мельница (Марта
догадалась, что это именно мельница, прежде чем сумела что-либо толком
разглядеть) указывала на место, где эта самая река протекала.
Но гораздо ближе к ним, почти у самой опушки, неправдоподобно четкие
в сиянии зависшего над горизонтом месяца, серебрились и отбрасывали
глубокие чернильные тени кресты. Покосившиеся, старые и совсем еще новые
кресты небольшого погоста. Заросшие густой травой и просевшие холмики
могил, прохудившаяся деревянная ограда...
А у ограды стоял износившийся на неведомых дорогах тарантас,
запряженный одной-единственной лошадью. Лошадь меланхолично жевала, время
от времени засовывая морду в висевшую у нее на шее торбу; позади лошади,
на облучке развалюхи, восседал высокий мужчина с темной бородкой клинышком
и рыжим петушиным пером на знакомом берете, лихо заломленном набок.
В руках Великий Здрайца держал ровный стволик орешника и увлеченно
чиркал по нему крохотным ножичком.
- Подвезти? - спросил Петушиное Перо, продолжая вырезать тросточку. -
Или уже приехали?
Марта беспомощно смотрела на раздолбанный тарантас, на запряженную в
него пегую кобыленку, чей выпирающий хребет грозил прорвать облезлую
шкуру; на худого человека, чертящего маленьким лезвием по орешине и время
