выбоинах возок с еще тремя такими же монахами. Когда шафлярцы узнали, что
это приехал сам провинциал, его преосвященство епископ Гембицкий - явление
его преосвященства стало последней каплей, переполнившей чашу удивления;
особенно если учесть, что Гембицкий был хорошо известен, как непримиримый
борец с ересью, самолично сжегший не один десяток колдунов и ведьм!
Окончательно растерявшиеся и задавленные таким обилием событий и
приезжих шафлярцы почли за благо до вечера сидеть по домам, чтоб собраться
уже затемно у подножия Криваня, где был назначен поединок.
Божий Суд.
О приезде епископа Гембицкого аббат Ян узнал от вбежавшего в хату
запыхавшегося мальчишки. Хлопец долго пытался выговорить незнакомое слово
"провинциал", услышанное от сидевшего в карете странного ксендза в
фиолетовом облачении, потом вспомнил, что монахи звали ксендза "его
преосвященством"; наконец припомнил фамилию - Гембицкий - и настоятель
Ивонич понял, о ком идет речь. Новость эта отнюдь не обрадовала аббата,
но, тем не менее, он поспешил навстречу его преосвященству, дабы почтить
достойного прелата и помочь князю церкви устроиться.
Епископ был вежлив и тих, но отца Яна это обмануть не могло - не зря
его преосвященство заявился в Шафляры, ох, не зря! Не по его ли,
настоятеля, душу? Выяснить это следовало не откладывая. И потому Ян,
посоветовав епископу остановиться у зажиточного шафлярца Станислава
Зновальского, чей дом заметно выделялся на фоне других построек, почти
сразу же пригласил его преосвященство в хату Самуила - отдохнуть с дороги
(а заодно, если надо, и побеседовать), пока расторопные монахи распрягали
лошадей, втаскивали в дом поклажу, а польщенный и немного испуганный
хозяин спешно распоряжался готовить покои и ужин для высокого гостя.
Епископ ничего не имел против.
Марта и Михал правильно истолковали короткий взгляд брата и поспешили
куда-то увести Терезу, соображавшую в подобных ситуациях несколько
медленнее; умаявшаяся за сегодня старуха-мать дремала на печи, и ее не
было ни слышно, ни видно, так что духовные пастыри остались практически
наедине.
Некоторое время оба молчали.
- Странные вещи люди рассказывают, - заговорил наконец епископ,
огладив бритый подбородок холеной рукой, унизанной драгоценными перстнями.
- Волосы дыбом встают... вот, к примеру, на днях пахолки князя Лентовского
криком кричали, будто неподалеку от вашего Тыньца, отец настоятель, на
мельнице некоего Топора, известного ворожея (прости, Господи), - епископ
перекрестился, - такие непотребства богопротивные творились, что и
говорить не хочется! Мертвые из могил вставали, как в день Господнего
гнева, и живых к себе тащили... Может, конечно, и врут пахолки, да только
многое в их сказках сходится с тем, что мне и так известно. Без колдовства
и козней врага рода человеческого, полагаю, тут никак не обошлось. Ну, про
мельницу эту я давно слыхал, что нечисто там, - вот, по дороге сюда
завернули...
- И что... ваше преосвященство? - не удержался побледневший аббат Ян.
- Да ничего особенного, - пожал узкими плечами Гембицкий, от которого
не укрылась неожиданная бледность аббата, и складки его фиолетовой мантии
плавно качнулись. - Сожгли, естественно. И мельницу, гнездо колдовское, и
самого колдуна со всем его выводком. Тут дело ясное, без дознавателей
обошлись...
Яну с трудом удалось восстановить на лице первоначальное
вежливо-заинтересованное выражение.
- Да только не в Топоровой мельнице дело, - продолжал между тем
епископ. - Пахолки князя утверждают, будто и вас, отец настоятель, там
видели. Вроде бы стояли вы рядом с тем самым колдуном, которого мы на днях
огню предали, и никаких препятствий козням его не чинили. Конечно, люди
княжеские со страху перед хозяином чего только не понаскажут! - вот и
решил я, отец настоятель, сам с вами увидеться и лично от вас узнать
обстоятельства этого странного происшествия.
- Что был я там - это правда, ваше преосвященство, - спокойно ответил
аббат Ян, которому спокойствие это далось не одной прядью седых волос. - А
что касается оживших мертвецов и сатанинских козней... Не видел я ничего
такого. Пахолки княжеские пана Михала Райцежа, придворного воеводу графа
Висничского - надеюсь, вам знакомо имя графа Ежи, любимца их величества
Яна-Казимира?! - схватить хотели силой; это было, своими глазами видел, не
отрекаюсь. Только пан Михал от них отбился, троих порубил, а остальные
ускакали. Мельникова подмастерья еще по дороге Лентовские конями потоптали
насмерть, царство ему небесное, несчастному... А мертвецов восставших я
что-то не приметил, ваше преосвященство. Может, людям Лентовского спьяну
померещилось? - туманы у нас предрассветные сами знаете какие!..
- Верю, верю, отец настоятель, - елейно улыбнулся епископ, и аббат Ян
ясно понял, что Гембицкий не верит ни единому его слову. - Я-то верю, да
только, сами понимаете, людям болтать не запретишь; хоть и грех это -
напраслину на ближнего своего возводить. И от слов их, хоть цена им
невелика, я отмахнуться просто так не могу. Сан не позволяет, сан и
доверие Рима. Боюсь я, как бы не повредило все это вашей репутации, отец
настоятель. Вот и приехал поговорить с вами, лично, так сказать,
убедиться. А сюда вы вроде как на сороковины родителя вашего покойного
приехали?
- Вы абсолютно правы, ваше преосвященство. Не мог я последнюю волю
отца моего не исполнить.
- Похвально, похвально, - покивал епископ, и аббат Ян почему-то,
глядя на Гембицкого, вспомнил историю Гусмана Доминика, Гусмана Кроткого,
основателя ордена доминиканцев, вдохновителя избиения альбигойцев.
Тоже, небось, вот так кивал, глядя на костры из катаров, и
приговаривал: "Похвально, похвально..."
- Весьма похвально, отец настоятель. Родителей чтить надо, и при
жизни их, и после того, как призовет их к себе Господь. Я надеюсь, отец
ваш был примерным христианином?
Аббат лишь молча кивнул.
- Это я так, к слову пришлось. Конечно, никто в этом не сомневается,
хотя... в этих горах христианство настолько перемешалось с остатками
язычества, а то и вообще манихейской ереси, что сразу и не поймешь, кто
здесь воистину почитает Господа нашего, а кто... Впрочем, заболтался я тут
с вами, отец настоятель, пора и честь знать. Пойду к себе, не буду вам
мешать. Вам не до меня нынче - молитесь спокойно за душу родителя своего,
и я за нее молитву вознесу, ну а после еще поговорим. Времени у нас много,
обратно, я полагаю, вместе поедем...
Аббат Ян проводил его преосвященство до дверей, попрощался самым
теплым образом и вернулся в хату.
Теперь отец настоятель был твердо убежден, что если у провинциала
Гембицкого найдется против тынецкого аббата хоть что-то, за что его
преосвященство сумеет уцепиться - то у него, ксендза Яна Ивонича, будут
большие неприятности. Уж насчет этого его преосвященство позаботится,
найдет и время, и способ!
А еще предстояло, скорбя сердцем, сообщить своим - в первую очередь
Марте - о том, что случилось с мельницей старого Топора и всеми ее
обитателями.
Прав был старый колдун, говоря, что недолго им по земле ходить
осталось.
Как в воду смотрел.
Вокруг Шафляр незаметно сгущались сумерки.
Приближалось время Божьего Суда.
...Каменистый нахохлившийся Кривань коршуном нависал сверху, и
молчаливое, беспорядочно копошащееся людское месиво казалось горе чем-то
вроде вскипающей прорвы Черного озера, когда в глубинах его водяные играют
свои шумные свадьбы.
Ночь вдруг попятилась, пересилив любопытство - четверо молодых
пастухов с пылающими факелами, словно повинуясь неслышному приказу,
рванулись с места и парами понеслись в разные стороны, сопровождаемые
сизыми шлейфами дыма, обегая выложенный вязанками хвороста круг двадцати
шагов в поперечнике и тыча по дороге в сушняк огнем. Встретились пастухи у
того места, где круг был разомкнут, где кольцо вспыхнувших костров хотело
и не могло сойтись, образовав темный провал ворот, ведущих в рукотворную
Преисподнюю.
Солтыс Кулах снял широкополую шляпу с серебряным образком на тулье,
размашисто перекрестился и потом махнул рукой: начинайте, дескать! Богу и
людям живым огнем подсветили, ночь-маму уважили - пора и честь знать!
И двое раздетых до пояса мужчин встали у ворот в огненное кольцо.
Глухой говор прокатился по толпе шафлярцев и собравшихся на Божий Суд
чуть ли не со всех ближних Татр горцев. И впрямь: было о чем перемолвиться
словцом с соседом, глядя на воеводу Райцежа и Мардулу-разбойника, прежде
чем оба скроются в огне и станут Бога спрашивать своими острыми чупагами.
Совсем юный, гибкий, порывистый, как годовалая рысь, не вошедший еще в
полную мужскую силу Мардула, пританцовывающий на месте и сверкающий
глазами на односельчан и гайдуков Лентовского, словно готовый растерзать
любого, кто помешает ему прикончить ненавистного воеводу; и зрелый Михал,
недвижно замерший и тускло глядящий перед собой, как глядит иногда
белоголовый орел с Криваньских вершин, прежде чем рухнуть в пропасть,
распластав могучие крылья и растопырив страшные когти - действительно,
воевода был похож сейчас на хищную птицу: сухой, перевитый жгутами мышц
торс, обмякшие руки, повисшие с той обманчивой неуклюжестью, с какой
крылатый царь гор обычно передвигается по земле, волоча громады крыльев.
Первым в пылающий круг бросился Мардула. Занеся над головой свою
чупагу, он пронзительно завизжал, подпрыгнул чуть ли не выше собственного
роста, приземлился на скрещенные ноги, снова подпрыгнул прямо с места и
через мгновение был уже на середине круга - приседая, мечась из стороны в
сторону, звеня медными кольцами на древке пастушьего топорика. Неистовость
разбойника была сродни неистовству зимнего урагана в горах, бессмысленно
бьющегося в стены ущелий, растрепывающего седые гривы снегов на вершинах -
но не жди пощады, попавшись ему на дороге, если только ты не горный хребет
или голая скала! Сметет, натешится, изорвет в клочья...
Воевода Райцеж неторопливо отер со лба выступивший пот и, не
оглядываясь, медленно пошел к Мардуле. Чупагу Михал держал так, словно не
знал, что с ней делать, сомкнув сухие пальцы на середине древка; и в толпе
коренных гуралей неодобрительно захмыкали, похлопывая по плечам и спинам
приунывших шафлярцев - односельчан человека, столь неловко обращающегося
со знаком пастушьего достоинства. Разве что двое-трое дряхлых стариков,
помнящих покойного Самуила-бацу и его повадку, переглянулись меж собой и
прошамкали что-то беззубыми ртами.
Только кто ж их слушал, стариков-то!..
Михал до сих пор не мог понять, на что надеется дурак-Мардула. Таких
Антонио Вазари, первый настоящий учитель Райцежа, презрительно называл
"жеребчиками" и любил жестоко наказывать, заставляя брать в руки боевую
рапиру, после чего становился напротив с тупым стальным прутом, откованным
специально для подобных случаев и насаженным на деревянную рукоять без
чашки. Если "жеребчик" хотя бы раз заставлял Антонио сдвинуться с места,
не говоря уже о том, чтобы оцарапать - учитель-флорентиец брал на себя
обязательство платить за это, выставляя большой кувшин виноградной граппы.
На памяти Михала такого не случалось ни разу; жена Антонио однажды
проговорилась, что когда-то граппа и впрямь досталась "жеребчику", но это
было давно, спустя год после их свадьбы с Антонио Вазари. А во всех
остальных случаях, которых было немало, учитель пил граппу сам, пока
истыканного до кровоподтеков "жеребчика" уводили под руки его друзья.
