сын мой, местный уроженец, как я понимаю?
- Не-а, - равнодушно бросил "сын", глубоко затягиваясь и скрываясь в
сизом клубящемся облаке. - Я, святой отец, под Остервой народился,
рядышком, да не здесь. А в Шафлярах давненько... как на первой своей
поженился, так сразу и перебрался. Хата у них добрая была, богатая, не то
что у меня, вот и пошел в приймы. Ох и баба же была, святой отец,
первенькая моя, ох и баба! - чисто Полуденница! Раз, помню, закатились мы
с ней на озера...
- Полуденница? - ласково улыбаясь, поинтересовался доминиканец, и
монахи на скамье зашевелились, словно почуяв добычу. - Кто ж это такая,
сын мой?
- А Христова дочка, - нимало не смутившись, ответил дед. - Никак,
гляжу, тебе это неизвестно, отец мой?
- Дочка?! - на миг опешил Гембицкий. - Какая дочка?!
- Младшенькая. Их у него много, боженька по этому делу мастак:
Веснянки, что по небу на молниях летают, Зарницы, что росу по утрам
сеют-высевают, потом Майки, блудодейки лесные... Но Полуденницы лучше
всех, это я вам точно скажу, как на духу, святой отец!
- А... чем они занимаются, эти Полуденницы? - дедовы бредни и его
более чем странное понимание Христовой родни привели епископа в
замешательство. - Небось, ворожбой да лиходейством?
Последние слова удивили самого Гембицкого. Было в них что-то
патриархальное, замшелое, никак не достойное князя церкви, пользующегося
заслуженным уважением даже в Риме - такой вопрос подобал скорее тупому
хлопу, невесть какими путями нацепившему монашескую рясу и все равно с
боязливым почтением внимающему языческим глупостям своих предков.
- Где ж им, сердешным, лиходейством заниматься? - изумленно поднял
брови дед. - Ну ты, святой отец, и скажешь! - дочки Господа нашего, и
вдруг лиходейницы! Чему вас только учат, в монастырях ваших?! Полуденницы,
они святым делом занимаются - распаренных девок в сенокос на траву
кидают...
- Зачем?
Дед долго хихикал, мелко вздрагивая.
- Ох и шалун ты, отче, - отсмеявшись, он погрозил епископу кривым
мосластым пальцем, - ох и баловник! Зачем, спрашиваешь? Ох и...
Не договорив, он снова зашелся смехом, хлопая себя по ляжкам и тряся
лысой головой.
Трехлетний мальчонка подковылял к деду и принялся карабкаться к нему
на колени.
- Внук? - спросил Гембицкий, досадуя, что вообще ввязался в разговор
со старым язычником, и не зная, как выпутаться. - Или правнук?
- Правнук мой вона где, - дед махнул в сторону здоровенного парняги,
слушавшего какие-то распоряжения хозяина дома Зновальского. - А внук ему
говорит, чтоб крышу чинить лез, лоботряс...
Хозяин Зновальский, закончив разговор с парнем, подошел к деду и
принял от него карапуза, не забыв поклониться провинциалу.
- Зоська говорит, переодеть мальца надо, - бросил Зновальский и пошел
прочь, приговаривая ребенку. - Пошли, дядька мой родный, переоденемся,
будем как люди...
- Во как у нас в Подгалье, - хмыкнул дед, возвращаясь к своей трубке.
- Видал, святой отец? Внук мой сына моего на руках носит! Чудны дела твои,
Господи... а про Полуденниц - это вы здорово, святой отец! Зачем,
говорите?.. надо будет хромому Марцину рассказать, пусть тоже
обхохочется...
И потом еще долго кивал да хмыкал, глядя на слоняющегося по двору
провинциала.
Обожженный Мардула отлеживался в материной хате, под присмотром
мамы-Янтоси. Тело разбойника заботливо смазали ореховым маслом,
сбежавшиеся старухи-знахарки поили его отварами и пришептывали по углам
нужные слова; валялся Мардула на прохладных новеньких простынях,
добровольно предложенных соседской девкой из своего приданого - девка уже
второй год была не прочь увидеть юного разбойника на этих простынях,
правда, в несколько ином качестве, чем сейчас.
Михал слонялся вокруг, стесняясь зайти и справиться о Мардулином
здоровье. Сам воевода пострадал не слишком: обгорели ладони, и в ближайший
месяц Райцежу было бы больно не то что палаш - хворостину в руки взять; да
в голове до сих пор плясали черти после страшного удара о воду Гронча,
когда рушился туда в обнимку с Мардулой.
Походив туда-сюда, Михал убирался восвояси, чтобы через час-другой
заявиться снова.
По Шафлярам бесцельно шлялся Джош, объевшийся и оттого склонный к
меланхолии, а за ним вереницей брели чуть ли не все шафлярские собаки.
Только что на их глазах Молчальник умудрился стащить у Хробака, громадного
косматого пса, его любимую баранью лопатку, которую Хробак зарыл в землю и
для пущей безопасности улегся в двух шагах от схрона; и собачьему восторгу
не было предела - особенно когда одноухий ворюга потаскал кость, потаскал
и вернул обалдевшему Хробаку, даже не рыкнувшему на похитителя.
Две поджарые суки недоуменно переглядывались и облаивали Молчальника,
игнорировавшего их блохастые прелести.
Цыганистый парень, приятель Мардулы, еще в самую рань привел в село
Беату и самолично проводил ее к Самуиловой хате. Михал кинулся к жене,
обнял, потом застеснялся и куда-то исчез, поэтому счастливая Беата мигом
попала под опеку Терезы Ивонич, сойдясь с последней необычайно быстро. И
часа не прошло, как обе женщины вовсю шушукались в углу двора, и Беата
только диву давалась, внимая советам Терезы: нет, не такими она
представляла себе краковских купчих, совсем не такими! В Висниче
говаривали, что купеческие женки - что крольчихи, и деток куча, и мужиков
в постели, как муравьев вокруг пролитого меда! А красавица-Тереза была
донельзя совестливой, душевной, мужа называла не иначе как "хозяин",
потомство воспитывала в строгости, и, слушая ее, Беата душой чувствовала:
не врет!
И впрямь такая.
Даже несколько раз призадумалась Беата Райцеж, в девичестве Сокаль:
не многовато ли совести на одну женщину?
Ответа она не знала.
Видимо, Тереза что-то почувствовала, потому что прервала на полуслове
рассказ о младенческих болячках и способах борьбы с ними - и пристально
глянула на Михалову жену.
- Муж у меня хороший, - невпопад заявила Тереза. - Добрый, умный...
честный. А купцу честь с совестью - одна морока. Ни купить, ни продать, ни
объегорить! Вот и приходится...
Тереза не договорила, поморгала длиннющими ресницами и вернулась к
разговору про опрелости да вздутые животики.
Ближе к вечеру приемные дети Самуила-бацы стали собираться на отцову
могилу. Когда каждый из них в свое время покидал Шафляры, отец брал с
птенца клятву: в ночь сороковин просидеть от заката до восхода над местом
его последнего упокоения. Чем-то это напоминало старые гуральские сказки -
ходил старший сын на могилу к отцу, да не дошел, ходил средний, да заснул
на кладбище, а младший всю ночь высидел, и достались ему к утру
меч-саморуб, конь-крылач и скатерть-самобранка. На подобное наследство
Самуиловы приемыши не рассчитывали, но обещание, данное отцу, собирались
выполнить. И впрямь: отчего в ночь, когда сороковины заходят, не посидеть
над отцовской могилкой, не поразмыслить о покойном и о собственной жизни,
какая там она сложилась; может, и неплохо оно - остановиться, замолчать и
подумать.
Скажи, батька Самуил, как жить дальше?
Это тебе не меч-саморуб...
Перед самым выходом, когда солнце расплескалось алым огнем о вершину
Криваня, Михал все-таки набрался смелости и зашел проведать Мардулу.
Сперва он не знал, куда деваться от смущения, когда Мардулина мать, до сих
пор еще статная и миловидная Янтося, кинулась воеводе в ноги и со слезами
стала благодарить за сына своего непутевого, за жизнь его молодую. Еле-еле
угомонив Янтосю, Михал приблизился к постели и встал над разбойником.
Мардула, похоже, спал или был без сознания. Он лежал совершенно
голый, раскинувшись на спине, ожоги мало-помалу подсыхали, но не слишком,
смазанные маслом; дышал разбойник ровно, и жизнь его, по всему видать,
была вне опасности.
Михал молча смотрел на похитителя своей жены и видел почему-то
Самуилову хату, вот этого же раненого гураля на печи и старого батьку
рядом. Видать, долго решался Самуил-баца, прежде чем взялся учить тайному
воровскому ремеслу сына своего побратима. Неровен час, распустит парень
язык - не мальчик ведь, не прикажешь, как своим приемышам поначалу -
начнут люди коситься, и прости-прощай спокойная жизнь!
Воевода присел, легко тронул Мардулино запястье... Разбойник сейчас
был открыт, беспомощен, Михалек мог украсть у него все, что угодно: память
о науке Самуила-бацы или память об обстоятельствах смерти последнего,
выскрести до дна зло на него, воеводу Райцежа, или отрезать и унести
ломоть знаний о тайных укрытиях в местных лесах. Вот оно, бери - не хочу!
Улыбнувшись, Михал легонько взъерошил спящему Мардуле волосы и пошел
к двери.
Вслед воеводе из-под дрогнувших ресниц пронзительно сверкнул взгляд
разбойника.
Возможно, это было хорошо - то, что Михал не видел этого взгляда; как
и то, что он не стал рыться в душе человека, которого считал беспомощным.
Шафлярское кладбище располагалось меньше чем в получасе ходьбы от
села. Если сразу от южной околицы взять наискосок через волнующееся море
папоротников и дикого овса, после пересечь небольшую рощицу, словно
отбившуюся от отца-леса и теперь в нерешительности замершую на непривычном
месте, то за могучим явором уже было рукой подать - вот оно, место
упокоения шафлярцев, отдавших душу Богу, а тело родной земле Подгалья!
Никакой еды и питья Самуиловы приемыши с собой не взяли, хоть мама
Баганта со всей материнской настойчивостью и совала им в руки узелки - на
сытый желудок плохо думается, да и батька Самуил обиделся бы, если б дети
его на его же могиле в ночь заходящих сороковин трапезничать стали!
Провожать их никто не провожал, даже не высунулся в окошко, чтоб хоть
одним глазком посмотреть; понимали шафлярцы - ни к чему лишний раз
соваться в чужое горе, лезть любопытными пальцами в живое, разверстое,
кричащее... вот завтра и помянем Самуила-бацу, как у порядочных людей
заведено, а этой ночью пусть уж дети сами отца поминают!
Только тощий монах-доминиканец в рясе с капюшоном вылез по пояс из
окна дома Зновальских, раздвинув ставни, буркнул что-то себе под нос и
немедленно скрылся - доносить побежал, хоть и не о чем тут было доносить;
или просто не придал значения.
- Да пропади ты пропадом! - пробормотал хмурый аббат Ян, полоснув
взглядом по ставням, так и оставшимся открытыми, и ничего больше не
добавил.
Шел себе, молчал.
...Нетопырь с когда-то перебитым и после плохо сросшимся крылом висел
на ветке явора вниз головой и диву давался. Подходило его времечко -
правильное, ночное, когда смотрят не глазами и живут одним мгновением - а
тут людишки какие-то шляются, хотя людям давно пора забиться в свои
деревянные норы и спать, либо горланить песни, собравшись на лугу вокруг
костра. Нетопырь перебрал коготками, кожистые крылья хлопнули раз-другой -
но нет, зверек остался висеть, напоминая сухой лист, и лишь уныло моргнул
круглыми глазенками.
Луна, выглянувшая из-за каменистого плеча Криваня, припомнила золотые
деньки, то бишь ночки, когда была она молодым рогатым месяцем, и замерцала
тоскливо, обсыпая желтой пыльцой кучку людей у могильного холмика. Луна не
понимала, почему люди выбрали именно этот холмик, хотя вокруг на кладбище
было предостаточно других, точно таких же, но решила не задумываться
лишний раз над человеческими прихотями, а то и без того на лице пятна!
Разве что вспомнилось ни с того ни с сего сквозь дрему: надвигающийся
