плешь, глянцево отсвечивающая под луной; коренастый мужчина без лица, у
которого вместо гениталий вызывающе торчала ладонь с растопыренными
обрубками, а изъязвленная грудь вздувалась бочонком; смеющиеся женщины, на
телах которых выпячивались многочисленные сосцы, ронявшие редкие
млечно-матовые капли, прожигавшие землю у женщин под босыми ногами...
А рев все не умолкал.
Михал и Ян переглянулись, не сговариваясь, заслонили собой Терезу и
шагнули навстречу Стражам.
Через мгновение Марте почти ничего не стало видно - мутная перхоть
тучей поднялась с седых волос равнины и заслонила от нее схватку
Самуиловых пасынков с дьявольскими Стражами. Вглядываясь до рези в глазах,
женщина видела только ближайших к ней безумцев, затоптавшихся на месте,
вновь принявшихся бесцельно разбредаться в пяти шагах от спасительных
ворот... Тереза гнала их к сестре, но не успевала: как только она
умудрялась повернуть в нужном направлении одного - другой тут же
сворачивал в сторону или начинал ходить по кругу.
Пронзительный вой взвился совсем рядом с Мартой, смерчем поднимаясь к
отшатнувшемуся небу; женщина попятилась, прижавшись боком к металлу ворот,
теплому, как человеческое тело - и седой волк, мимоходом потершись о ее
ноги, кинулся к проданным душам. Цепь, растущую из него, волк зажал в
зубах и время от времени дергал, словно пытаясь противостоять незаметному
для посторонних напору. Коротко рыкнув на Терезу, волк понесся вокруг
безумцев, со сноровкой опытной пастушьей собаки сбивая их в стадо, тычась
лбом в бедра и немедленно отскакивая... Гаркловский вовкулак глухо рычал,
и Марта не знала: пугает ли он безумцев или просто боль от натягивавшейся
цепи вырывала из волчьего горла эту хриплую дань нестерпимой муке.
Из пульсирующей тучи, окутавшей побоище, до половины выполз слизистый
червь, собираясь двинуться к воротам, но рядом с ним мелькнул драгунский
палаш, рассекая кольчатое тело надвое, натрое... части червя судорожно
извивались, расползаясь в разные стороны, на одну из них смаху налетел
Седой, рванул клыками, выпустив на миг свою цепь - остальные обрубки
задергались и вспыхнули черным пламенем, когда в клубящейся перхоти
взметнулись агатовые четки аббата.
Цепь Седого внезапно перекрутилась, охватив горло волка, и вместо
рыка прозвучал отчаянный скулеж. Марта уже готова была броситься к
вовкулаку, оставив ворота на произвол судьбы; то же самое, казалось,
собиралась сделать и Тереза, но ей мешали сбившиеся в кучу безумцы,
наконец направившиеся к выходу и перекрывшие дорогу краковской купчихе.
Когда чья-то рука легла Марте на плечо, останавливая женщину, она не сразу
сообразила, что никаких рук рядом с ней нет и быть не должно - и некоторое
время тупо смотрела на обожженное предплечье, протянувшееся прямо из
воздуха.
Она никогда не видела собственного появления в чужой душе; и поэтому
не знала, на что это похоже.
Пальцы на ее плече сжались, Марта качнулась, но устояла, и чужая рука
потянулась из ничего, вытаскивая за собой плечо, шею, смазанный ореховым
маслом торс и всклокоченную голову...
- Мама моя родная! - потрясенно сказал Мардула, глядя мимо женщины на
равнину.
Не так давно юный разбойник сбежал из хаты, выломав одну из досок
ставней и открыв наружный засов - бдительная Янтося, не шибко доверяя
сыновнему бессилию, тщательно заперла его перед уходом к Баганте,
собираясь переночевать вместе со старухой. Появление Михала окончательно
доконало Мардулу: и без того потеря сознания собственной исключительности
была как нож острый, так еще спаситель-воевода стоял у его постели вроде
старшего брата, которого у Мардулы никогда не было, и разбойнику стоило
большого труда притворяться спящим.
Ближе к полуночи, не выдержав терзаний, он решил отправиться на
кладбище - получается, настоящие Самуиловы дети сидят над могилой отца, а
он, Мардула, считавший себя истинным защитником покойного бацы, валяется
тут на простынях! - и никакие запоры не смогли остановить юношу, никакая
боль от ожогов не сумела удержать.
Мардула и сам точно не знал, что скажет Самуиловым приемышам, когда
увидит их, но как только взору его предстали четверо Ивоничей, вцепившихся
в дергающегося франта с заплеванным клочком волос на подбородке... Все
мысли разом вылетели из разбойничьей головы, он бросился в свалку и,
обдирая подсохшую корку на опаленных руках, ухватил Петушиное Перо за
горло.
Наука Самуила-бацы плеснула в Мардуле кипящим варевом - и разбойник
мгновение спустя уже стоял рядом с Мартой, взирая на происходящее внутри
Великого Здрайцы.
- Ай, мама... - звенящим голосом повторил разбойник и очертя голову
кинулся к Седому. Каким чутьем он понял, что этого матерого волчину надо
спасать, а не дубасить, к примеру, камнем по голове - это так и осталось
для Марты загадкой, но ловкие Мардулины пальцы в мгновение ока распутали
цепь, и оба они, вовкулак и разбойник, побежали вокруг безумного стада,
гоня его на Марту.
Когда ближайшая проданная душа оказалась в пределах досягаемости
Марты, женщина подтащила ее к себе - это оказалась пожилая дама с
бородавчатым лицом - и толкнула в ворота. Дама замешкалась, Марта схватила
цепь, растущую из крестца несчастной и, не понимая, что делает, ударила
цепь о колено, как толстую палку... а потом еще долго смотрела на обрывки
привязи и свои окровавленные ладони.
На уродливом лице дамы появилось что-то, похожее на человеческое
выражение, она покачнулась, толкнувшись в створку ворот плечом, и вдруг
кинулась в открытый проем, как мать кидается в горящий дом за гибнущим
ребенком.
Марта провожала ее взглядом, пока та не исчезла, и повернулась к
следующему, совсем еще мальчику с бордовым родимым пятном во всю правую
щеку.
Она рвала цепи, скользкие звенья вырывались из липких от крови
ладоней, женщина уже не знала, что хрустит: рвущиеся кандалы или ее
собственные сухожилия; ворота поглощали освободившихся одного за другим,
резкие вскрикивания Мардулы сливались с остервенелым рычанием Седого, из
тучи над местом битвы со Стражами доносились ругательства на трех языках
вперемешку с латынью, и рев, дикий, надрывный, нескончаемый рев над
равниной...
Его преосвященство епископ Гембицкий не любил, да и не умел
торопиться. О намерении детей старого Самуила, включая и тынецкого
настоятеля, провести ночь на отцовской могиле, он знал заранее; впрочем,
тайны из этого никто не делал. Как только все четверо отправились к
кладбищу, епископу доложили об этом, едва Ивоничи успели выйти из хаты -
высунувшийся в окно монах лишь подтвердил уже известное. Но спешить его
преосвященству было некуда. Ничего особенного в том, что взрослые дети,
выполняя отцову волю, проведут ночь на его могиле, не было. И все-таки...
Не зря пахолки князя Лентовского божились, что видели рядом с тынецким
настоятелем того, чье имя лучше лишний раз не поминать, врага рода
человеческого! Опять же, покойники ожившие и все такое прочее; может, и
померещилось людям княжеским со страху, вот и наплели лишнего - а может, и
нет! Почтение к усопшим - дело хорошее, да только не христианский это
обычай - ночь на кладбище коротать! Помолись Господу за душу родителя
своего, постой над могилкой и иди себе с Богом; а подобное ночное
бдение... Что, если Самуиловы дети колдовство какое богопротивное
замыслили?
Вот это и надлежало выяснить доподлинно.
Однако Гембицкий справедливо рассудил, что никакое колдовство, если
оно и намечалось, раньше полуночи вершить не будут, а посему коротать
лишние три-четыре часа на кладбище или неподалеку не имеет никакого
смысла.
Подведя итог, его преосвященство сначала спокойно поужинали, потом
провели некоторое время в молитвах и благочестивых размышлениях, и только
после начали собираться в путь.
Надо сказать, что предшествующие выходу размышления епископа были не
только благочестивыми, но и весьма практичными. Прихватив с собой двух
монахов покрепче, Гембицкий двинулся прямиком к лагерю князя Лентовского,
дабы попросить у последнего гайдуков для сопровождения. А заодно и найти
проводника, который довел бы их до кладбища - блуждать в темноте наугад
епископ никак не собирался.
Первым нашелся проводник, нашелся сам собой и совершенно случайно.
Впрочем, он был настолько пьян, что у епископа просто язык не повернулся
сказать, будто проводника "сам Бог послал".
Нетвердо державшийся на ногах пастух, шумно выпавший из дверей
предпоследней в селе избы, едва не налетел на одного из монахов и
остановился, пошатываясь.
- Ты местный? - строго поинтересовался епископ, брезгливо воротя нос
от винного духа, которым разило от пастуха за несколько шагов.
- Не-а, - мотнул головой тот. - Из Замокрицев я. К куму в гости
пришел. А тут и Божий Суд, и поминки - так мы с кумом...
- Где здесь кладбище, знаешь? - оборвал пастуха Гембицкий, поняв, что
выпивоха может болтать еще долго.
- А кто ж этого не знает? - удивлению гураля не было предела. - Все
знают, и живые, и мертвые! Вон там, за холмом, а потом...
- Проводишь? - снова перебил его епископ, которому эти "и живые, и
мертвые" не слишком пришлись по душе.
- Ночью? На кладбище?.. - замялся выпивоха и даже начал немного
трезветь.
Почувствовав его неуверенность, Гембицкий покровительственно
улыбнулся.
- Уж не испугался ли ты, сын мой? Нечисти опасаешься? Видать,
кладбище у вас недоброе?
- Кладбище как кладбище, - обиделся гураль. - Все как у людей. А
порядочные люди ночью дома сидят и сливянку потягивают! Вона с тобой
народу сколько (похоже, в глазах у пастуха троилось), и без меня доведут!
- Да ты хоть знаешь, кто перед тобой? - осведомился один из монахов.
- Кто? - тут же заинтересовался пастух. - Матерь Божья?!
- Его преосвященство епископ Гембицкий! - торжественно произнес
монах. - Так что не мели языком и веди, куда приказывают!
- Ну, если и вправду его преосвященство, тогда конечно, - без особой
охоты согласился гураль. - Проведу. Только зачем вам туда, ваше
преосвященство? Пошли лучше, тяпнем по стаканчику во славу Господа! У кума
моего...
- Это уж моя забота - зачем, - осадил пастуха епископ. - А твое дело
вести и помалкивать, разговорчивый сын мой.
- Угу, - обреченно кивнул пьяница, но тут ему в голову пришла новая
и, очевидно, весьма удачная на его взгляд мысль.
- Я-то, конечно, проведу, да только в глотке у меня пересохло, ваше
преосвященство. Вот монастырское винцо, говорят... всем винам вино!
Неплохо бы попробовать! А там - хоть на кладбище, хоть сразу на тот свет!
В хорошей компании не боязно...
- Грешно увлекаться хмельным зельем, сын мой, - строго начал епископ.
- Да и не собьешься ли ты с дороги? Сам понимаешь: вино глумливо, сикера
буйна, и человек во хмелю скоту подобен!
- Скоту?! - искренне изумился гураль. - Да мы с кумом... ишь, скажет
тоже - скоту! Не пойду я никуда! Прямо здесь спать стану!
Торг продолжался еще некоторое время, пока наконец упрямому пастуху
не была выдана одна из предусмотрительно захваченных с собой бутылей -
монах-возница как чувствовал, что вино им понадобится.
После чего все четверо направились к лагерю князя Лентовского.
Время близилось к полуночи, но в лагере все еще горели костры, и
возле одного из них епископ различил знакомую неподвижную фигуру князя.
Лентовский сидел, задумавшись, обхватив руками острые колени и
завернувшись в шерстяную накидку.
