культа Павших - Одержимым достаточно принести ему человеческую жертву,
чтобы Алкиду стало не до поисков.
- Ну, тогда могу попробовать я...
- Не можешь. Отец отозвал тебя из Фив, и нечего попусту раздражать
Младшего.
- Кто-то из смертных?
- Нет.
- Тогда кто же?
- Тот, кто ждет своего часа на Островах. Амфитрион, потомок Персея.
ЭПОД
Тьма.
Густая, вязкая тьма, озаряемая багровыми сполохами.
Шум реки.
Далекий приглушенный стон, ропот исполинского сердца, голос мириад
теней...
И скорбным эхом:
- Амфитрион... Амфитрион, потомок Персея.
- Ты хочешь вернуть его в мир живых, Владыка?!
- Да. Я нарушил закон один раз - нарушу дважды.
- Чье же тело он сможет взять, не став безумным?
- Тело ребенка. Достаточно большого, чтобы быть свободным в
поступках; и достаточно маленького, чтобы убить неокрепшую душу и стать
единоличным хозяином тела.
- Кто этот ребенок?
- Иолай. Его внук, сын Ификла и Автомедузы. Так Амфитрион будет в
Фивах рядом с близнецами, и при этом - вне подозрений.
- Ты жесток, дядя.
- Я? Нет. Я рассудителен. И Амфитрион будет лезть из кожи вон, чтобы
выяснить, кто сводит с ума Алкида.
- Скорее он сдерет кожу с Одержимого...
- Меня это вполне устроит.
- Владыка, я знаю Амфитриона. Поверь, он не менее... рассудителен,
чем ты, и к тому же не менее горд, чем Младший.
- Не беспокойся. Гордый или рассудительный, он смертен. И он будет
знать, что Острова (усмешка в голосе Владыки), Острова Блаженства всегда
готовы принять его обратно. Кроме того, наши интересы во многом совпадают,
так что твой Амфитрион станет работать не за страх, а за совесть.
- За страх - сомневаюсь. А вот за совесть... Слетать за ним на
Острова, дядя?
Владыка молча кивнул, и легконогий Гермий мгновенно исчез в
сгущающейся багровой мгле.
ЭПИСОДИЙ ШЕСТОЙ
1
Пробуждение было не из приятных.
Амфитрион судорожно рвался на поверхность кошмарного сна, сражаясь за
каждый глоток того, что казалось таким же необходимым, как воздух, не
будучи им на самом деле; он исступленно молотил руками и ногами, не
чувствуя этого и приходя во все большее исступление, а кошмар всхлипывал и
не хотел отпускать Амфитриона, вцепившись в него хрупкими пальцами, пока
не хрустнул под кулаком и не затих.
Вот так это было, если было.
Некоторое время Амфитрион недвижно лежал на влажной и горячей
поверхности - куда так стремился - наслаждаясь тем, что лежит, что у него
бурчит в животе, что во рту скопилась горькая слюна, которую можно
проглотить, но можно и выплюнуть, и вот теперь липкая ниточка бежит по
подбородку, пока не потянется куда-то вниз - но этого он уже не ощущает.
Левое веко неожиданно послушалось и слегка двинулось. Чуть-чуть,
приоткрыв узенькую щелочку, чтобы Амфитрион не подумал, будто оно, гордое
левое веко, так уж сильно зависит от него.
Острая звериная мордочка смотрела на него, настороженно собираясь в
складки.
- Что с ним, Галинтиада? - взволнованно спросили сзади. - Ведь вторую
неделю уже...
Голос был знакомый, но узнать его окончательно не хватило сил.
Веко опустилось, вновь сгустилась тьма, озаряемая багровыми
сполохами, и Амфитрион ощутил себя заживо погребенным. Вокруг выгибался
купол толоса - гробницы, в которой хоронили обычно басилеев или их близких
родичей; диаметр основания купола всегда был равен его высоте, а наружу из
усыпальницы вел коридор, завершавшийся у дверного проема двумя резными
полуколоннами зеленого мрамора, но сама дверь была заперта с той стороны,
потому что из толоса не выходят, в него только входят - и то на чужих
плечах, чтобы остаться навсегда; и Амфитрион беззвучно кричал, что он
никогда не был басилеем, что он не хочет гнить в толосе, что живым не
место в гробнице...
И снова вернулся в жизнь, дрожа от памяти, от бездушного молчания
гробницы и хруста убитого кошмара.
- Выживет, - уверенно пискнул старушечий голосок. - Нутром чую:
отпустил его Танат-Железносердый. Только вот...
- Что "только", Галинтиада? - в знакомом голосе, словно шмель в
закрытом кувшине, билось беспокойство. - Что - только?!
Нет ответа.
Тишина.
Шарканье ног, скрип двери...
Прохладная ладонь на пылающем лбу.
- Тебе плохо, Иолай?
"Не знаю, как Иолаю, - хотел сказать Амфитрион, - а мне плохо."
Но вместо этого открыл глаза.
Над ним склонялось лицо Алкмены - постаревшее, осунувшееся, какое-то
неестественно большое, и в любимых глазах, в черной влажной глубине
мерцали забота и нежность, но нежность чуждая, забота непривычная,
пугающая; полуседая прядь падала на высокий лоб, покрытый бисеринками
пота, кончиком касаясь глубокой морщины между все еще густыми бровями,
которые Алкмена даже в молодости никогда не выщипывала согласно прихотям
критской или микенской моды - и Амфитрион невольно протянул руку, чтобы
убрать эту прядь.
Рука, возникшая перед его глазами, была худой и тонкокостной, как у
тяжелобольного.
Амфитрион, захлебываясь ужасом, смотрел, как его жена берет эту чужую
руку и прижимает к губам, тепло которых так хорошо знал старый лавагет.
Бывший лавагет.
- Хвала Пеану-целителю, ты очнулся, Иолай! - слова, рождаемые этими
губами, входили в Амфитриона острием Эргинова меча. - Ну ничего, сейчас
бабушка принесет тебе попить...
И Амфитрион понял, вспомнив агонию всхлипывающего кошмара, что только
что убил собственного внука - чтобы жить самому.
- Мама! - позвали из коридора. - Тебя можно?
- Да, Ификл, я сейчас, - Алкмена поправила покрывало на лежащем перед
ней шестилетнем мальчишке и в тысячный раз поразилась его сходству с
покойным дедом.
Она вышла, осторожно притворив за собой дверь и так и не заметив, как
маленький Иолай, сын Ификла и Автомедузы, вцепился зубами в собственное
предплечье, чтобы не завыть.
Страшно и дико, как попавший в западню волк.
2
К вечеру он заставил себя встать и выйти во двор.
Пора было приучаться жить заново.
Тело слушалось плохо, но все-таки слушалось. Болезненность Иолая
давала себя знать, и Амфитрион, без особой благодарности поминая излишнюю
заботу Алкмены о любимом внуке, заставлял себя не думать о цене,
уплаченной за возможность снова дышать и хвататься за стены коридора при
головокружении. Умея разменивать прошлые победы на пригоршни чужих жизней,
он умел не щадить друзей и родичей, не щадя себя самого... сейчас это
помогало, но не до конца.
Пора платить за сделку с Аидом настанет, если уже не настала - но
воину в бою некогда терзаться. Вот его сегодняшний бой: необходимость идти
во двор, привыкать к несуразно выросшим вещам и пространствам, опасаться
грома с ясного неба и ловить сочувственные взгляды челяди.
- Бедненький! - бросила пробегавшая через двор рабыня. - Квелый-то
какой!..
И удивилась, когда бледный болезненный мальчик криво ухмыльнулся и,
по-отцовски закусив нижнюю губу, плетью непривычно острого взгляда ожег
крутые бедра болтливой рабыни.
Словно породистую кобылу оценивал.
"Видел бы меня Зевс! - Амфитрион мимо воли глянул вверх. - То-то
посмеялся бы... да, новыми детьми я обзаведусь не скоро! Что,
Амфитрион-Изгнанник, отовсюду тебя изгнали? - из Микен, из постели жены,
из жизни, из Эреба... Одно слово: герой! А что? Съезжу в Иолк, приду в
гавань: где тут Арг-корабел или Тифий-кормщик? С собой в Колхиду возьмете?
Небось, раньше за честь бы почли..."
Он чуть не подпрыгнул, когда почувствовал, как чья-то тяжелая рука
гладит его по макушке.
Позади стоял Ликимний, сводный брат Алкмены.
За последние пять лет Ликимний сильно изменился. Роскошные некогда
волосы поредели, лицо покрылось пятнами неопределенного цвета, и лишь
глаза оставались почти прежними - черные, миндалевидные, в обрамлении
густых ресниц - только белок глазного яблока треснул сетью кровяных
прожилок, помутнел, отчего казалось, что Ликимний только что проснулся.
- Ожил? - бодро поинтересовался Ликимний, нависая над мальчишкой. -
Ну, хвала богам! Тебе, Иолай, больше бегать надо, одежду в клочья рвать, а
не с няньками в доме сидеть!
"А тебе пить меньше надо", - чуть не вырвалось у Амфитриона.
Смотреть на бывшего шурина снизу вверх оказалось делом непростым и
раздражающим.
Особенно если этот почти сорокалетний мужчина непрерывно поглаживает
твою макушку.
- Я в твои годы... - Ликимний не договорил, как бы предполагая, что
собеседник и без того знает, чем занимался Ликимний в его годы; знает и
всячески восхищается.
- И-эх, Иолайчик... земля под ногами горела! Синяки, шишки - навалом!
А ты прямо как девчонка - болеешь, болеешь... И друзей у тебя настоящих
нет. Ты знаешь, дорогой, я как твой двоюродный дед и потомок Персея...
- Шел бы ты лучше, Ликимний, - непроизвольно отозвался Амфитрион, с
удивлением слыша собственный голос, тонкий и высокий. - Как дед... и
двоюродный потомок Персея.
И стряхнул с себя пухлую ладонь.
Как выяснилось, зря - ладонь немедленно впечаталась в затылок, бросив
Амфитриона наземь.
Он еле успел увернуться, чтобы скулой не налететь на черенок
валявшейся на земле деревянной лопаты.
Тело слушалось плохо, но слушалось.
- Щенок! - разъяренный Ликимний нагнулся и ухватил наглого мальчишку
за шиворот. - Распустил язык, бабкин любимчик! Аггхх... оуууююй!..
Последнее относилось к лопате, воткнувшейся ему между ног.
Следующее, в чем несчастному Ликимнию пришлось убедиться -
оказывается, оплеуха лопатой гораздо менее приятна, чем это кажется
вначале.
То есть даже вначале оплеуха эта не кажется подарком судьбы, а в
конце - ну так совсем...
- Больно, - задумчиво сказал Ликимний, лежа на спине. - Очень больно.
Я как твой дед... и вообще.
Над ним склонилось хмурое мальчишечье лицо.
Без малейших проблесков участия.
- Пожалуешься сестре - убью, - скучно пообещал маленький Иолай. - И
вот что, дедушка: не гладь меня больше по голове. Никогда. Договорились?
- Договорились, - кивнул Ликимний, чувствуя, что сходит с ума.
И потрогал пальцем шатающийся зуб.
3
...Алкмена знала, что в этой жизни у нее не осталось ничего, кроме
внуков.
Вот уже почти пять лет она знала это - с того самого дня, когда Фивы
впустили победителей, вернувшихся домой. Наверно, многие тогда осуждали
ее, жену погибшего лавагета, так ни разу и не заплакавшую над телом мужа.
Над Амфитрионом убивались все: живые и родичи живых - благодаря за этот
дар; те, чьи семьи опустели - видя в лавагете своих родных, оставшихся в
проклятой долине; уронил скупую государственную слезу басилей Креонт,
разрыдалась его жена Навсикая, выла у погребального костра сумасшедшая
карлица Галинтиада, в исступлении целуя золотой диск, некогда подаренный
ей умершим; отвернулся от людей скорбный Автолик, хитрейший из эллинов,
скрывая предательский блеск глаз...
Алкмена не плакала.
Ни слезинки, ни вздоха, ни всхлипа.
"Еще бы, после Зевса-то!" - шептались фиванцы.
И когда подошли к Алкмене ее сыновья вместе с Креонтом Фиванским, то
озноб пробрал всех троих - так взглянула им в лица жена покойного.
Вдова.
Но всем городом в одни глаза не заглянешь.
- Я отдам героям в жены своих дочерей: Алкиду - Мегару, Ификлу -
