занося над головой дубовое, обшитое медью колесо, весящее никак не меньше
таланта [талант - мера веса, около 26 кг], для последнего броска.
...Эргин не успел заметить, откуда взялся этот немолодой кряжистый
фиванец, неуклонно движущийся к богу на золоченой колеснице, спасавшему
Орхомен.
Молча воткнув копье в чей-то живот и переступив через труп, фиванец
зашарил взглядом вокруг себя - и вдруг Эргин узнал врага!
Он трижды видел его, когда Амфитрион по приказу Креонта Фиванского
сопровождал дань в Орхомен; и еще один раз - на колесничных состязаниях в
Аргосе.
Проклятый внук Персея, заманивший его, басилея Эргина, в
предательское болото, сделал еще шаг и, повернувшись к басилею спиной,
поднял покореженное колесо.
Эргин не знал, может ли смертный причинить вред богу, но, глядя на
фиванского лавагета, решил не рисковать.
И бросился вперед, целясь острием притупившегося меча в незащищенную
спину Амфитриона, как раз в прореху треснувшего доспеха.
...боль ударила неожиданно и страшно. И эту боль, словно в ней
сошлась воедино вся боль его не столь уж короткой жизни, всего себя, уже
мертвого, но еще живого, все презрение к богам и людям, бьющим в спину -
все, что мог, вложил Амфитрион в это колесо, которое любил сейчас больше
жены, детей, жизни, сделав дерево и медь частью себя, отрываемой с
животным ревом.
Падая, он успел увидеть, как колесо ударило воина в сверкающем шлеме;
и бог, нелепо взмахнув руками, полетел в грязь.
Эргин судорожно шарил рукой в горячей и липкой жиже, пытаясь отыскать
оброненный меч - добить, добить фиванца! Наконец пальцы чудом нащупали
знакомую рукоять; басилей с кривой улыбкой выпрямился, но какая-то
непонятная сила, словно котенка, отшвырнула его в сторону, заставив
выронить с таким трудом найденное оружие.
...две руки, сделанные из раскаленного металла, рывком вздернули
Амфитриона вверх. И лавагет увидел перед собой, в прорези конегривого
шлема, неистово горящие глаза Арея-Эниалия.
- Поздно, - с усилием прохрипел Амфитрион, пытаясь улыбнуться
ребристому забралу шлема. - Ты опоздал, бог! Можешь добить меня... если
хочешь...
Кровь, хлынувшая из его горла, забрызгала Ареев шлем.
Арей медленно и бережно опустил задыхающегося лавагета на землю,
прислонив к стоявшей рядом минийской колеснице.
Потом стал стаскивать свой шлем.
Он был богом войны, Арей-изгой, и умел ценить своих жрецов.
Бой вокруг удивленно затих. Грязные окровавленные люди молча смотрели
на смертного и бога, не зная, кто перед ними.
...Эргин выхватил копье у одного из своих воинов. Фиванского лавагета
необходимо было добить - и тогда клич: "Амфитрион мертв!" окончательно
переломит ход битвы.
Мало ли что взбредет в голову непостоянному божеству? Ведь не Арей, а
он, Эргин, является басилеем гордого Орхомена!
Эргин отвел руку для броска, пошатнулся, сделал неверный шаг и рухнул
ничком, оставив заботы живым - из-за уха у него торчало длинное оперенное
древко стрелы.
Воздух снова взвизгнул. Арей, не оборачиваясь, поймал на лету вторую
стрелу и с диким изумлением уставился на свою ладонь, глубоко оцарапанную
наконечником.
Резко обернувшись, он увидел на том берегу Кефиса юношу, который
накладывал на тетиву варварски длинного лука последнюю стрелу.
Вот он выпрямился и прицелился, оттягивая тетиву до самого уха - тот,
кто отказался быть возничим на колеснице Арея.
И еще что-то двигалось в клокочущих водах реки, ниже размываемого
завала из камней, бревен и глины; словно сам бог Кефиса поднялся из мутных
глубин, желая выйти на берег.
Одно из бревен ударило упрямого пловца, подбросив вверх, и Арей
увидел лицо плывущего. Это был тот же самый юноша, который натягивал
сейчас лук на обрыве; это была та же самая стрела. И столько ярости и
неотвратимой мести было в этом раздвоившемся лице, что Арей содрогнулся.
В следующий момент его шатнуло - третья стрела ударила в наплечную
пластину панциря, промяв металл.
Арей запрокинул голову к небу и рассмеялся.
Потом бог посмотрел на Амфитриона, истекавшего клекотом забитого
кровью горла.
- У тебя хорошие сыновья, лавагет, - Арей не спрашивал, а утверждал,
и странная усмешка бродила по его лицу. - Очень хорошие. Умирай, герой, и
не бойся - я, Арей, нелюбимый сын близорукого отца, не из болтливых...
И исчез вместе с колесницей и вороными жеребцами как раз тогда, когда
задыхающийся Алкид разорвал объятия Кефиса и выбрался на берег, на ходу
освобождаясь от веревки, в последний момент наброшенной на него братом.
Вид юноши был страшен - избитый, мокрый, совершенно голый, с
всклокоченными и вымазанными глиной волосами, с безумными глазами на
бледном, как у покойника, лице.
Кинув веревку кому-то из фиванцев (тот сразу побежал к одиноко
растущему на берегу дереву), Алкид вырвал двуручную секиру из чьего-то
трупа и с ревом бросился на опешивших щитоносцев Птерелая, прорубаясь к
тому месту, где умирал его отец.
И у притихшей было бойни появились цель и смысл.
Бой за тела предводителей.
Какой-то коренастый воин в кожаном, обшитом кабаньими клыками шлеме,
непонятно как оказался возле Амфитриона. Попросту расшвыряв нескольких
минийцев, воин правой рукой подхватил уже ничего не чувствовавшего
Амфитриона под мышки и, прикрываясь овальным щитом с изображением
скалящегося вепря, потащил лавагета прочь.
Рядом с неизвестным почти сразу возник голый юноша с кровавой секирой
- и когда опомнившиеся минийцы услышали крик со стороны Кефиса, то,
обернувшись, с суеверным ужасом увидели все того же юношу, но почему-то не
с секирой, а с тяжелым копьем, подобранным на ходу.
Даже избранные щитоносцы Птерелая - те, кто был еще жив - попятились:
драться с победителем Кефиса, способным находиться одновременно в двух
местах, не хотелось никому.
- Эргин убит! - весьма своевременно заорал воин в шлеме с кабаньими
клыками; и это был финал войны Орхомена и Фив.
Минийцы стали бросать оружие, сдаваясь в плен.
- Это ты, Алкид? - устало спросил находчивый воин, снимая шлем и
вытирая пот со лба. - А я-то спешил... и опоздал. Это действительно ты,
Алкид?
- Я, учитель, - ответил Алкид и твердо взглянул в горбоносое лицо
Автолика.
10
Амфитрион ни на минуту не сомневался, что умер.
Во всем теле ощущалась необыкновенная легкость, дышать было
совершенно необязательно, солнце било прямо в глаза, заставляя щуриться, а
вокруг почему-то шумела священная роща под Крисами, куда взбалмошная
судьба однажды девятнадцать лет тому назад занесла Амфитриона с беременной
Алкменой по пути к дельфийскому оракулу.
И бил у самых ног чудесный источник, исцеляющий все болезни, кроме
смерти.
А в тени старого ясеня, бездумно играя льнущим к пальцам цветком
шиповника, на том самом бревне, где некогда сидел слепой прорицатель
Тиресий, сидел суровый, лишь слегка отяжелевший с возрастом мужчина, очень
похожий на сорокалетнего Амфитриона.
- Я знаю тебя, - Амфитрион не был уверен, произнес он это вслух или
только подумал. - Ты Зевс, сын Крона, внук Урана.
- И я знаю тебя, - ответил или подумал мужчина, медленно склонив
тяжелую лобастую голову. - Ты Амфитрион, сын Алкея, внук Персея, мой
правнук. Радуйся, смертный: ты умер, как жил - героем.
- И ты радуйся, Олимпиец: когда-нибудь и ты умрешь, как жил - богом.
Зевс испытующе глядел на Амфитриона, а тот в свою очередь разглядывал
ладони Кронида: жесткие, мозолистые ладони воина со странными следами
застаревших ожогов.
"Как же это должно быть больно!" - без сочувствия, но с пониманием и
уважением оценил лавагет.
- Они все любили меня, - неожиданно вздохнул бог. - Во всяком случае,
говорили, что любят. Все - Леда, Европа, Даная, Семела, Ио - и я платил им
тем же, щедро разбрасывая семя, как пахарь зерно. Я был быком, лебедем,
золотым дождем, могучим и непонятным божеством; лишь однажды я попробовал
стать смертным, придя к твоей жене... У меня никогда больше не будет
детей, Персеид! Ты понимаешь, что это значит - никогда?!
- Да, я понимаю это, Кронид. У меня больше никогда не будет ничего.
Зря ты решил примерить мою шкуру - лучше бы тебе явиться в облике быка...
и не к Алкмене. Но Алкмена оплачет меня, а не тебя. Ты разбрасывал то, что
называл любовью, свято веря в ее неисчерпаемость, ты оставил мне смятое
ложе и усталую жену, а я оставил ей мою ложь во спасение ее жизни и
сыновей, звавших Алкмену матерью, а меня отцом, пока ты страдал над
иссякшим семенем! Здесь, в роще под Крисами, слепой Тиресий предсказал
мне, что я умру в бою - и я умер в бою; что у меня будет наследник - у
меня их два, что бы ни говорили по этому поводу люди; что я буду бороться
за сына с богом, и сперва победит бог, а потом - я. Кто победил,
Громовержец?
Цветок шиповника дернулся на гибкой ветке и, уколов палец Зевса,
выскользнул и закачался, играя розовой мякотью лепестков.
- Ты победил, Амфитрион. Сперва - я, когда ты солгал жене и людям,
потом - ты, когда я молчал девятнадцать лет, хотя наша общая ложь жгла мне
сердце сильнее, чем молнии - руки... но Тиресий сказал тебе не всю правду.
Наслаждайся своей победой, ибо ты уходишь вместе с ложью, а я,
Зевс-Олимпиец, отец великого героя Алкида - остаюсь! Ну, кто теперь в
выигрыше, смертный? Ты умер, и даже я больше ничего не могу сделать для
тебя. Может быть, мой брат Аид будет добрее...
Амфитрион еще смотрел на опустевшее бревно, когда кто-то опустил ему
руку на плечо.
- Гермий! - обрадовался старый лавагет, обернувшись. - А ты здесь
откуда?
- Пойдем, Амфитрион, - Гермий старательно отводил взгляд в сторону,
словно нашкодивший воришка. - Пойдем, я провожу тебя... тут недалеко.
- Хорошо, - согласился Амфитрион. - Я ведь все понимаю. Надо -
значит, надо.
- Нет! - неожиданно выкрикнул Лукавый, очерчивая вокруг себя и
Амфитриона круг своим страшно зашипевшим кадуцеем. - Нет, не сразу!..
Пусть вся Семья потом взъестся на меня - но ты должен увидеть! Смотри!
И Амфитрион увидел.
...Он увидел кровавое болото, грязное поле боя, которое осталось за
ним, он увидел Алкида, стоящего над телом отца - над ЕГО телом - и рядом с
ним Ификла; увидел, поразившись в последний раз, до чего же братья похожи
друг на друга... увидел колесо, швырнувшее наземь Арея-Эниалия, увидел
глаза оставшихся в живых, услышал дрожь в голосе пленных орхоменцев, когда
они вспоминали его имя, имя Амфитриона, сына Алкея, внука Персея,
Амфитриона-Изгнанника, Амфитриона-лавагета...
И услышал слова сына, за которого боролся с богом.
- Клянусь своим отцом, - голос Алкида звенел натянутой струной, и
воины переглядывались при этих словах, косясь то на тело лавагета, то в
хмурое небо, - клянусь своим отцом, что никогда Арей не дождется от меня
той жертвы, которую он хочет! Никогда! И если для этого надо, чтобы война
забыла мое имя, а я - ее грязь... значит, так тому и быть! Ты слышишь,
отец?!
- Слышу, дурачок! - усмехнулся Амфитрион. - Слышу, не кричи...
Гермий, как ты думаешь - он выполнит эту клятву?
- Не знаю.
- И я не знаю... Ну что, пошли?
- Пошли...
Ни Гермий, ни Амфитрион не знали тогда, что Алкид будет верен своей
клятве ровно пять лет - до того дня, когда жрица дельфийского оракула
назовет его Гераклом.
Не знал этого и сам Алкид.
СТАСИМ ПЯТЫЙ
