стрела, которой ему не хватило.
Ификл смотрел на сына - и видел отца.
...Еще живы Минос Критский, Триптолем из Элевсина, благочестивый
праведник Эак с острова Эгина; жив мудрый Радамант-законник, который как
раз сейчас, будучи изгнан с родины, переезжает в Беотию, где вскоре и
станет вторым мужем Алкмены; жив и Автолик Гермесид, чей внук (как и
Иолай, внук Амфитриона) будет невероятно похож на деда - великий борец,
хитрец и убийца, клятвопреступник и преданный друг по имени Одиссей, что
значит "Тот, кто злит богов"...
Живы все те, кому Владыка Аид после смерти сохранит память, сделав
своими судьями, советниками, лазутчиками и доверенными лицами, нарушив
свой собственный закон.
Но первым был все-таки Амфитрион-Иолай, которого еще нескоро назовут
Протесилаем - "Иолаем Первым".
- Ты умеешь молчать, - тоном, не терпящим возражений, бросил
Амфитрион. - Я знаю, что умеешь.
- Да, папа, - повторил Ификл, тщетно пытаясь сморгнуть едкие капли
дождя, застилающие ему глаза. - Я умею молчать. Я только... я не знал, что
ты вернешься.
И при этих словах старая Галинтиада запрокинула лицо к небу, словно
жертва на алтаре, и обреченно завыла.
8
Они бежали в ночи, забирая вправо, к северо-востоку, круто огибая
мощные стены Кадмеи, почти невидимые в мокрой темноте, чутьем определяя
место, куда следует опустить ногу; они бежали в ночи.
Ификлу не раз доводилось в потемках носиться по размокшему Киферону,
имея на плече добычу куда более тяжелую, чем бесчувственное тело
Галинтиады - и он прекрасно понимал, что никакой шестилетний мальчишка не
мог бы сделать того, что делал сейчас его... его отец, смиряя протестующие
мышцы, подчиняя дыхание беспощадному ритму, укрощая детское сердце и
заставляя его биться ровно и неутомимо, как опытный возничий подчиняет
себе молодого необъезженного коня.
А в памяти все всплывало: алтарь, исковерканные тела служителей,
рвущийся в небо звериный вой; он, Ификл, шарит глазами вокруг в поисках
веревки, сам еще точно не зная, зачем - то ли связать Одержимую, то ли
перетянуть ей ногу после того, как выдернет из бедра жертвенный нож - и
подошедший к старухе Иолай коротко и точно бьет Галинтиаду камнем под ухо,
обрывая вой.
- Так надежнее, - произнес тогда детский голос. - Нож не трогай.
Просто бери и неси... не сдохнет, сволочь, живучая!
Ификл хотел еще спросить отца: что стало с настоящим Иолаем?
Не спросил.
И не спросит до конца дней своих.
Так и умрет в сознательном неведении; умрет больше сыном, чем отцом.
...полночь догнала их у знакомого обоим Дромоса.
Ничему не удивляясь, Ификл проскочил следом за отцом, а полночь
затопталась в испуге и остановилась, выжидая.
Дом, где обычно назначал встречи Пустышка, резко выделялся на фоне
странно-серого неба. Но на пороге никто не ждал, и Ификлу даже не надо
было заходить внутрь, чтобы выяснить - дом пуст.
- Да что ж он, загулял, что ли?! - не договорив, Амфитрион махнул
рукой и зло выругался по-лаконски, да так, что Ификл не понял и трети
сказанного.
Главным, кажется, было то, что Гермий должен отчего-то подавиться
рыбой.
В мутном сумеречном свете Ификл увидел, что мальчишеская ладонь вся в
крови - видимо, лже-Иолай порезался, когда метал неудобный нож. Амфитрион
перехватил взгляд сына, несколько раз сжал и разжал кулак, отчего кровь
пошла сильнее, и задумчиво прикусил губу.
Ификл ждал.
- За мной! - наконец бросил Амфитрион и побежал обратно к Дромосу,
чуть раскачиваясь из стороны в сторону.
Ификл поспешил за ним, придерживая застонавшую Галинтиаду.
И вновь запетляла тропинка между холмами, сумерки уступили место
полуночи, а Галинтиада начала ворочаться, приходя в себя от дождя и
сырости, или еще от чего - но вдруг Амфитрион остановился так резко, что
Ификл едва не сшиб маленькую фигурку с ног.
Перед ними возвышалась герма.
Ификл еще не успел сообразить, зачем им понадобился путевой столб,
посвященный Гермесу, а Амфитрион уже подпрыгнул и залепил стилизованному
изображению на верхушке столба самую натуральную оплеуху.
Окровавленной ладонью.
Испачкав кровью дерево.
- На тебе жертву, подавись! - заорал Амфитрион, мешая божественное с
базарным. - Рыбки мало, Высочайший?! Жертву прими, Олимпиец, сын
Майи-Плеяды и Тучегонителя Зевса, хитрейший из хитрых, ворюга и
клятвопреступник! Шут крылоногий, ну где тебя носит, зар-раза?!
И вторая оплеуха, звонче первой, обрушилась на герму.
Шум за спиной заставил Ификла обернуться.
И даже не шум, а так - холодом потянуло.
Никто, кроме Лукавого (разве что Радужная Ирида, личная вестница
Геры), не умел так быстро открывать Дромосы. Призрачное мерцание,
вспыхнувшее за спиной Ификла, еще только набирало силу, скручиваясь
воронкой, а знакомый силуэт с жезлом-кадуцеем в руке - и еще отчего-то в
высоком, лихо заломленном фригийском колпаке - уже выкарабкивался из
светящейся паутины, раздвигая нити жезлом.
Когда Гермий освободился и приблизился, Ификл обнаружил в свете до
сих пор не захлопнувшегося Дромоса, что его друг Пустышка совершенно
голый, если не считать сандалий, дурацкого колпака и жезла; в левой руке
Гермий держал за хвосты двух вяленых рыбешек, а щека бога была измазана
кровью.
Отчетливый такой отпечаток маленькой пятерни.
Вдобавок по некоторым признакам можно было определить, что голый
Гермий только что вскочил с ложа, где явно был не один.
- Ты что, лавагет, сдурел! - заорал Лукавый, подбегая. - Так же
заикой оставить можно! Кровавая жертва, да еще прямо по роже - я пока
сообразил спросонья!..
Ификлу на миг показалось, что он смотрит на мир глазами Гермия - и
видит тускло-размытый силуэт живого мальчишки, вокруг которого сгущается
мощная, хмурая тень, гораздо более выразительная, чем теплое существо из
плоти и крови.
И еще Ификл подумал о том дне, когда тень и тело уравновесят друг
друга.
- Тартар проспишь! - вызверился на бога Амфитрион. - Я, понимаешь, из
кожи вон лезу, Одержимую для них ловлю, ее люди мне чуть сына не угробили
- а ты еще ворчишь, что не вовремя?! В следующий раз обождать попрошу,
пока ты соизволишь долететь!
- Ладно, ладно, - успокаивающе начал Гермий, но тут Галинтиада резко
дернулась на плече у Ификла, потом еще раз, и это так напоминало судорогу
начинающейся агонии, что Ификл поспешил опустить старуху наземь.
В грязь.
Ножа в бедре карлицы не оказалось - то ли сумела выдернуть по дороге,
то ли сам выпал - ноги старухи были все в крови, струившейся из
разорванной бедренной артерии, и бледность Галинтиады была бледностью
трупа.
Тем страшней смотрелась счастливая гримаса на острой звериной
мордочке.
- Ухожу, - еле слышно прошептала Галинтиада, неотрывно глядя на
лже-Иолая. - Ухожу... к Павшим. Жертвенным ножом убита, в капище, дважды
покойником... ухожу в Тартар. Жертву примите, отцы, пастыри Века
Златого... прими... те...
И глаза старухи подернулись мутной пленкой, как у зарезанной курицы.
Ификл, не в силах оторваться, смотрел на умершую, на зеленоватое
облачко, начавшее клубиться над покойной; оно сгущалось, подобно только
что виденной им тени Амфитриона, из пахнущего плесенью тумана проступило
лицо, шея, костлявые плечи... руки, сделавшие непристойный жест...
"Уходит!" - зарницей вспыхнуло в мозгу Ификла.
Рядом с ним взмахнул кадуцеем Гермий - и змеи с жезла шипящим бичом
захлестнули тощую шею старухи, трепеща жалами у исказившегося лица.
Чешуйчатые путы натянулись, тень Одержимой рванулась было в сторону,
прочь от мертвого тела, служившего ей пристанищем столь долгий срок, прочь
от мальчишки, столь ужасно обманувшего ее, прочь от обнаженного бога в
крылатых сандалиях...
Тщетно.
Разные души водил в Аид Гермий-Психопомп, и не все они шли туда по
доброй воле.
- Владыка велел передать тебе, лавагет, - коротко бросил Лукавый, и
на лбу бога вспухла жила, как бывает при большом напряжении, - что он
услуг не забывает. А от себя добавлю - и я не забываю. До встречи,
лавагет... и спасибо тебе.
Ификл стоял над скорчившимся в грязи трупом Галинтиады и смотрел на
исчезающего Гермия, который волочил за собой проклятие Алкида.
Во всяком случае, Ификлу хотелось так думать.
Потом он закрыл глаза и прислушался к чему-то в себе.
- Папа, - замороженным голосом сказал Ификл, - ты знаешь, у Алкида
приступ. Прямо сейчас.
9
Большую часть обратного пути Ификл пронес Амфитриона на руках, не
обращая внимания на слабые протесты последнего; лишь один раз строго
пригрозил: "Выпорю!" - и рассмеялся невесело.
К счастью, бывший лавагет был сейчас не тяжелее таланта.
Детское неокрепшее тело, не выдержав напряжения этой сумасшедшей
ночи, отказалось служить решительно и бесповоротно, как загнанный конь
ложится наземь, и его больше не поднять никакими посулами или побоями;
Ификл нес отца, как носят сына, или как один мужчина несет другого.
Еще издалека, почуяв запах гари, оба каким-то седьмым чувством
определили, что горит именно их дом. Ификл хрипло вздохнул и прибавил
шагу, вспомнив слова лже-Иолая о пожаре двадцатилетней давности, едва не
стоившем жизни беременной Алкмене; Амфитрион же подумал о том, что все в
жизни повторяется, даже сама жизнь.
Ворота были распахнуты настежь, и во дворе толпились люди.
Было трудно что-либо понять в этой суматохе, кроме того, что
призрачные клубы дыма стелются над левым крылом дома, где располагалась
детская половина. Визжали рабыни, три служанки хлопотали над
бесчувственной Алкменой, ведра и кувшины с водой передавались из рук в
руки, но при этом в эпицентр пожара никто особо не стремился,
ограничиваясь суетой и криками. С улицы стекались разбуженные соседи,
пытаясь задавать вопросы кому угодно, включая и самого Ификла - так что
Ификлу пришлось послать двух-трех зевак к Харону, опустить Амфитриона в
безопасном месте у забора и уцепить за край накидки какого-то
словоохотливого бородача с пустым кувшином.
Амфитрион не слышал, что говорил его сыну бородач - он только видел,
как Ификл страшно, нечеловечески побледнел, сорвал с человека его плотную
шерстяную накидку, закутал ею голову, опрокинул на себя отобранное у
кого-то ведро воды и кинулся в дом.
Как изнуренный зноем путник в прохладное озеро.
Бородач выразительно покрутил пальцем у виска и уселся рядом с
Амфитрионом, привалившись спиной к забору.
- Если б не знал, что это младшенький, - возбужденно сообщил он, -
решил бы, что это Алкид-сумасброд. Везет тебе, Иолай, и на погребальный
костер тратиться не надо...
Опустевшее ведро смаху шарахнуло несдержанного на язык бородача по
скуле.
- Убью, мразь! - второй удар ведром лишь краем зацепил отскочившего
шутника, тут же скрывшегося в толпе добровольных помощников.
Пытаясь встать, чтобы подойти к до сих пор не пришедшей в себя
Алкмене - вспышка гнева сожгла все силы, которые еще оставались -
Амфитрион услышал изумленные крики, донесшиеся от левого крыла. Толпа
расступилась - и дымящийся Ификл, словно лев, вцепившийся зубами в
зарезанного вепря-секача, выволок наружу огромное тело ("Алкид!" - сразу
понял Амфитрион) и, сдав брата на руки челяди, вновь нырнул в огонь.
Секунды пылали одна за другой, громоздясь пеплом минут - пока в
