стала.
- Не надо, - усмехнулась она. - Я Тефии уже говорила - хочешь
вольную? Так она в крик! За что, мол, гоните, госпожа, пропаду я без вас,
лучше плетей дайте, если есть вина моя... Еле успокоила. А то от плача
молоко горкнет. Ну вот, кажется, и все. Ничего больше не случалось. А как
у тебя дела с палестрой?
- Отлично, - Амфитрион облизал медовые усы и незаметно поморщился. -
Креонт расщедрился - небось, видение ему было! Две трети расходов на себя
берет. Стадион, бассейн, гимнасий крытый... пусть Микены завидуют!
- Пусть завидуют, - согласилась Алкмена, зная, что видением Креонта
была его собственная жена Навсикая, с которой Алкмена не раз уже успела
переговорить по поводу палестры. - А когда управитесь?
- Да не раньше, чем через год. В лучшем случае, к следующей осени.
Они замолчали, думая каждый о своем.
Амфитрион размышлял, стоит ли рассказывать жене о тощем оборванце,
которого Амфитрион видел во дворе Автолика, и который всколыхнул в нем
давние тревожные воспоминания; и еще - надо ли говорить о жертвоприношении
в честь их малолетнего сына (о Зевс, помню, помню - твоего, воистину
твоего сына!..), или лучше не волновать Алкмену попусту.
Алкмена же думала, стоит ли рассказывать мужу о странных приступах у
Алкида, которые в последние полгода вроде бы стали случаться пореже, а
знахарка Галинтиада сказала, что с возрастом они и вовсе прекратятся; или
не стоит волновать лишний раз мужа, и без того обремененного многими
заботами.
"Нет, ни к чему", - решили оба и улыбнулись друг другу.
- К следующей осени, - повторил Амфитрион. - А еще через полгода,
весной, отдам мальчиков в палестру. Как говорится, кости мои, а мясо
учителей. Пусть учат...
Сперва Алкмена не поняла.
- Как весной? - спросила она. - Ведь в палестру с двенадцати лет
отдают!
- Правильно, - кивнул Амфитрион. - С двенадцати.
- Так им же тогда только-только шесть исполнится!
- Да. Шесть с небольшим.
- Но...
Не о тяготах учебы подумала Алкмена в первую очередь, не о строгости
учителей - нет, другая мысль пойманной птицей забилась в материнском
сознании.
- Но ведь старшие мальчики будут их обижать!
Амфитрион встал и отошел к стене, возле которой располагалась стойка
с его копьями.
- Будут, - тихо ответил он, глядя на бронзовые наконечники. -
Обязательно будут. Я очень на это надеюсь.
И суровая тень упала на его лицо.
СТАСИМ ВТОРОЙ
Утро.
Солнечный зайчик прыгает по траве, заигрывая с надменной фиалкой, но
та не обращает на него внимания, и зайчик обиженно перебирается на куст
можжевельника, где, грустный, сидит на веточке.
Под ним, прямо на земле, лежит человек в обнимку с лошадью.
Так кажется глупому солнечному зайчику.
Потом человек шевелится, и лошадь шевелится, и - даже если ты еще
глупее солнечного зайчика - становится совершенно ясно, что человеческий
торс без видимой границы вырастает из гнедого конского туловища; но лицо
странного конечеловека не выражает ни малейшей озабоченности подобным
положением вещей.
Зайчик испуганно шарахается в сторону, но любопытство побеждает, и он
сперва с робостью касается левого заднего копыта, после перебегает на круп
и вдоль хребта скачет вверх, от коня к человеку, пока не останавливается
между лопатками, запутавшись в гриве каштановых волос, едва тронутых
сединой.
Кентавр, как незадолго до того фиалка, не обращает на проделки
солнечного зайчика никакого внимания. Его лицо бесстрастно, морщины не
тяготят высокий лоб, и чуть раскосые глаза под густыми бровями смотрят
внимательно и спокойно.
Кажется, что он прислушивается.
- Это ты, Гермий? - тихо спрашивает кентавр.
Густой и низкий, голос его подобен шуму ветра в вершинах гигантских
сосен, растущих неподалеку.
Тишина.
Кентавр вслушивается в тишину.
- Ты просишь позволения войти? - немного удивленно произносит он.
Тишина.
Кентавр кивает тишине.
- Ну что ж, входи, - говорит он. - Будь моим гостем.
Из тишины и покоя, спугнув бедного солнечного зайчика, выходит
стройный темноволосый юноша. Ноздри его тонкого с горбинкой носа слегка
подрагивают, словно юноша волнуется и пытается скрыть это.
- Здравствуй, Хирон, - бросает юноша, вертя в руках небольшой
жезл-кадуцей, перевитый двумя змеями.
- Здравствуй, Гермий, - отвечает кентавр. - Добро пожаловать на
Пелион.
И кажется, что все вокруг - сосны, кусты можжевельника, пещера
неподалеку, земля, трава, фиалки - вздыхает полной грудью, приветствуя
гостя.
- Давненько я не бывал у тебя, Хирон...
- Шутишь, Гермий? Ты вообще бывал у меня всего один раз - в тот день,
когда Семья клялась черными водами Стикса, что Пелион - мой, и что без
моего разрешения ни один из вас не вступит на эту гору.
- Ни один из НАС, Хирон. Из НАС. Ты ведь тоже сын Крона-Павшего,
Хозяина Времени, и время не властно над тобой. Почему ты так упрямо
отделяешь себя от Семьи?
- Это не моя Семья, Гермий. В свое время я промолчал, и Павшие стали
Павшими, а Семья - Семьей. Возможно, это случилось, даже если бы я и не
промолчал, и сейчас я находился бы в Тартаре, а ты звал бы меня
Хироном-Павшим. Да, я сын Крона, я младше Аида, но старше Колебателя
Земли, и все считают, что мое место - в Семье. И только я знаю, что мое
место - здесь, на Пелионе.
- Возможно, ты был прав, удалившись на эту благословенную гору от
дрязг Семьи... Интересно, сплетни тоже являются на Пелион лишь после
Хиронова разрешения?
- Какие именно?
- Ну, к примеру, мне интересно, что знает мудрый Хирон о
Мусорщике-Одиночке?
- То же, что и все - что он родился. То, о чем все успели забыть -
что их двое. И то, о чем не задумывается никто - Амфитрион самолюбив, и он
не тот человек, которым можно пренебречь.
- Сейчас ты узнаешь еще кое-что, кентавр-отшельник. Этому ребенку уже
приносят жертвы - в том числе и человеческие. Я видел это.
Неуловимым движением Хирон поднялся на все четыре ноги и слегка
затанцевал на месте, почти не цокая копытами. Хвост кентавра хлестнул по
лоснящемуся крупу, словно отгоняя назойливого слепня, сильные пальцы рук
переплелись, прежде спокойное лицо потемнело, и между косматыми бровями
залегла глубокая морщина.
Это длилось какое-то мгновение, после чего Хирон снова стал прежним.
Он слабо улыбнулся, как будто извиняясь, и опустился на траву.
- Ты удивил меня, Гермий. Я полагал, что разучился удивляться, и
теперь могу признать свое заблуждение. Человеческие жертвы с самого
детства?
- Да.
- И даже, может быть, с самого рождения?
- Об этом я не подумал, Хирон... Полагаю, что - да.
- И ты подозреваешь связь между ребенком и Тартаром?
- Подозреваю? Я уверен в этом! Любому из Семьи - кроме тебя, Хирон,
но ты не причисляешь себя к Семье - когда-то приносили человеческие
жертвы, и поэтому каждый из нас знает о своей связи с Тартаром и способен
в случае чего воззвать к Павшим.
- Мальчик - его зовут Алкид? - не из Семьи. В лучшем случае - он
полубог.
- Получеловек.
- Так говоришь ты, Гермий. Так говорят в Семье. Я же говорю
по-другому. Может быть, потому, что для некоторых в Семье я сам, Хирон
Пелионский - полуконь.
- Тогда почему в лучшем случае? Алкид - мой брат по отцу, значит...
- Значит - или не значит. После Алкида у Младшего были дети?
- Нет.
- За почти шесть лет - ни одного?!
- Ни одного. Но ведь папа поклялся не прикасаться больше к земным
женщинам!
- Тогда это не я отшельник, а Младший. Что само по себе удивительно.
Полубог, получеловек, просто человек - если в душу этого ребенка стучится
Тартар... Скажи, Гермий - мне давно не приносят жертв, тем паче
человеческих, и я не припомню их вкуса - в подобных случаях ты способен
закрыться и не ответить на зов Павших?
- Разумеется. Это не так уж сложно.
- Для тебя. Но не для младенца. Я хорошо знал своего отца, я знал его
лучше других, как знают отцов только внебрачные дети, порожденья
сиюминутной страсти - и уверен, что сам Крон, Хозяин Времени, никогда не
додумался бы до такого. Это подсказали ему другие - чужаки, те, кто явился
в наш мир неожиданно, кто вежливо улыбался, когда люди звали нас богами;
те, кто называл себя Павшими еще до великой битвы, в которой они встали на
сторону Крона-Временщика и были низвержены в Тартар вместе с ним. Да,
Младший - великий боец, ибо только великий боец мог рискнуть призвать в
союзники старших родичей, Сторуких, Бриарея, Гия и Котта... Только сила
могла призвать силу.
Хирон помолчал.
- Ты не помнишь чужаков, Гермий - ты родился после Титаномахии
[Титаномахия - война между богами и титанами, в результате которой
большинство побежденных титанов было свергнуто в Тартар] - а я помню. Они
были прекрасны и...
- И ужасны одновременно. Я знаю, Хирон. Я видел лик Медузы на щите
Афины. Это было именно так - прекрасный ужас. Наверное, мне попросту
повезло, что я родился после... Но не время предаваться воспоминаниям,
Хирон! Наши ли с тобой предки, чужаки ли, пришедшие ниоткуда, те и другие
сразу - если в душу этого ребенка стучится Тартар, то ничего доброго это
не предвещает. А у маленького Алкида случаются приступы безумия -
болтливые няньки трезвонят об этом по всем Фивам!
- Ты пробовал говорить с отцом?
- Ха! О чем? Он и раньше-то не жаловал советчиков, а в последнее
время и вовсе стал нетерпим к любому мнению, кроме собственного! Папа
убежден, что приступы безумия - дело рук Геры, не любящей Алкида; и
Супруга не раз получала за это добрую выволочку. Естественно, она впадала
в благородное негодование, корчила из себя оскорбленную невинность - и
делала это столь неумело, что я в конце концов ей поверил. Похоже, Гера
действительно здесь ни при чем.
- Ты парадоксален, Гермий. Все, включая Младшего, убеждены в том, что
именно ревнивая Гера насылает безумие на юного Алкида - ты же утверждаешь,
что это не так. Все уверены, что никакие жертвы, в том числе и
человеческие, не помешают сыну Зевса и Алкмены стать Истребителем Чудовищ
(или, если хочешь, Мусорщиком-Одиночкой) - ты же опасаешься Павших,
стучащихся в дверь неокрепшей детской души. Послушай, Гермий - зачем ты
пришел ко мне? Чего ты хочешь?
- Выговориться. Ты - единственный, кто способен посмотреть на все это
со стороны, без личного интереса.
- Уже нет. И мне хотелось бы знать, что ты предпримешь дальше. После
того, как выговоришься, и старый кентавр успеет тебе надоесть.
- Я познакомлюсь с близнецами поближе... Поближе с близнецами -
фраза, достойная певца-аэда! Я попробую стать им другом, спутником,
немного учителем, немного нянькой; я буду заглядывать им в глаза и
вслушиваться в биение сердец, я вытру пену с губ безумного Алкида, я зайду
в тайники его души, где по углам копится пыль Тартара, ночным сновидением
я приникну к щеке спящего Ификла, я взвешу братьев на своих весах...
Гермий помолчал, как незадолго до того Хирон.
- И если я увижу, что они опасны, - жестко закончил он, - я убью их
обоих. Что бы ни предпринял потом отец, как бы ни гневался Владыка и ни
ликовали Посейдон с Герой - я убью их. Мне кажется, я единственный, кто не
побоится сделать это открыто.
Хирон долгим взглядом смотрел на юное лицо Лукавого, очень похожее в
этот миг на лицо его отца, Дия-Громовержца, Зевса Олимпийского, каким он
