Он доносился с Олимпа. И тот голос, которым гремит гром, возвестил, что у
смертной женщины из рода Персея Горгоноубийцы вскоре родится великий
герой. Скажи своей жене, о благоразумный Амфитрион, что она носит сына
Зевса - и покушения на ее жизнь прекратятся.
Позади Амфитриона раздался сдавленный вскрик. Он быстро обернулся - и
увидел белую, как снег, Алкмену, стоящую у источника и испуганно
прижимавшую руки к груди. Амфитрион бросился к жене, крепко обхватил ее и
привлек к себе - словно хотел втиснуть Алкмену внутрь, в свое бешено
стучащее сердце.
"Ты слышала?" - спрашивало это сердце, огромно-неистовое, оглушающее,
готовое разорвать грудь и огнем выплеснуться в мир, сжигая его или
перестраивая заново.
"Да."
"Ты веришь его словам?"
"Да."
"Я люблю тебя..."
"Я люблю только тебя."
"Я знаю."
...Когда Амфитрион вновь посмотрел туда, где раньше находился
Тиресий, там уже никого не было. Недвижимо стоял старый ясень, от
источника, чья вода излечивает все болезни, кроме смерти и ненависти, в
спину тянуло прохладой, расправлял свои розовые лепестки потревоженный
цветок шиповника, и небо над рощей было бездонно-голубым и невинным, как
взгляд новорожденного бога.
"Скажи жене, о благоразумный Амфитрион, что она носит сына Зевса - и
покушения на ее жизнь прекратятся..."
- Тиресий не сказал, - Амфитриону казалось, что он кричит, как тогда
перед скачкой над обрывом, но на самом деле он лишь беззвучно шевелил
губами, - он не сказал: "Твоя жена носит сына Зевса". Нет, он сказал:
"Скажи жене... скажи - и покушения прекратятся!"
- Я боюсь, - еле слышно сказала Алкмена. - Я очень-очень боюсь...
- Не надо, - ответил Амфитрион. - Зевс охранит тебя от всех бед.
- А ты?
- И я.
- Той ночью, - Алкмена ткнулась лбом в плечо мужа, - той ночью... кто
был у меня первым? Ты - или Он?
- Я, - отчетливо произнес Амфитрион, радуясь, что жена сейчас не
видит его лица, подобного лицу воина, чью открытую рану лекарь промывает
кислым вином, - я был первым. Я был первым, а Он - вторым. Ты носишь сына
Зевса, женщина из рода Персея. И ты ни в чем не виновата. Так что нам
незачем ехать в Дельфы.
"Я достаточно громко сказал это, Тиресий? - мысленно спросил он. -
Достаточно громко, чтобы услышали все, кому надо?!"
И улыбнулся, счастливый произнесенной ложью.
11
Когда Амфитрион с Алкменой вернулись в храм - а это случилось отнюдь
не скоро - там царили волнение и суета. Бегавшие туда-сюда жрецы
расступались перед Алкменой, испуганно косясь на нее, храмовые рабы
почтительно отводили глаза и украдкой творили охранные жесты, а пришедшие
с Амфитрионом солдаты толпились во дворе, многозначительно переглядываясь,
и на лицах их были написаны восторг и гордость.
- Что случилось? - Амфитрион ухватил бледного Ликимния за плечи и
слегка встряхнул (лучшего средства для развязывания языков он не знал;
вернее, знал, но оно не годилось для родственников).
Ликимний отчаянно замотал головой и поспешно отскочил назад.
- Я скажу тебе, о досточтимый Амфитрион, что случилось, - лысый жрец,
непонятно как оказавшийся рядом, торжественно поднял правую руку к небу,
отчего сразу стал похож на высохшую оливу. - Когда ты соблаговолил
отправиться к источнику, я в это время приносил утренние жертвы у алтаря.
И там мне было знамение. Только сперва я ничего не понял.
- А потом понял? - поинтересовался Амфитрион, еле удерживаясь от
желания придушить старого дурака.
- И потом не понял, - степенно ответствовал жрец. - Просто потом
явился Тиресий Фиванский (надеюсь, тебе знакомо это имя?!) и все мне
растолковал.
Жрец посмотрел на свою воздетую ввысь правую руку, подумал, пожевал
узким ртом и вскинул заодно и левую.
- Радуйся, женщина, - истошно затянул он, пугая рабов и птиц в кронах
деревьев, - радуйся, отмеченная Зевсом, ибо...
Что "ибо", он сказать не успел, потому что увесистая ладонь
Амфитриона смаху запечатала ему рот. Как ни странно, но все
присутствовавшие сочли этот поступок вполне естественным - видимо, мужу
женщины, отмеченной Зевсом, позволялось многое.
- Старец, чтоб я никогда тебя впредь не видал громогласным, -
Амфитрион для пущей убедительности заговорил языком бродячих певцов-аэдов,
не зная, что почти дословно предугадал высказывание одного из будущих
героев Эллады, которого в конце концов в ванной зарежут его собственная
жена и ее любовник. - Толком давай говори и меня ты не гневай - да здрав
возвратишься! Понял?
Старец поспешно закивал плешью и знаками показал: дескать, понял и
впредь не буду.
- Отмеченная Зевсом... - донеслось из-под ладони.
- Это мы и сами знаем, - Амфитрион убрал ладонь и грозно обвел
взглядом собравшихся.
- Что еще говорил Тиресий?
- Он говорил, - запинаясь, пробормотал жрец, - он говорил... что
Громовержец объявил олимпийцам, будто с этого часа никогда не прикоснется
к земной женщине. Только неясно, почему...
- Ну, это как раз ясно, - буркнул Амфитрион.
Жрец недоуменно воззрился на него.
- Потому что лучшей женщины Зевсу уже не найти! - Амфитрион возвысил
голос, чтобы дошло до всех. - Нигде и никогда! Такой прекрасной и... такой
целомудренной, что богу пришлось принимать облик ее мужа для достижения
цели! Теперь ясно, тупицы?!
Он еще раз оглядел их - солдат, жрецов, рабов - подолгу задерживая
взгляд на каждом лице.
Всем было ясно.
Всем было совершенно ясно.
- Есть хочу, - Амфитрион потянулся всем телом, как человек,
закончивший утомительную работу. - Эй, Гундосый, расстарайся...
И покровительственно подмигнул жрецу.
СТАСИМ ПЕРВЫЙ
Тьма.
Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом
краю, в удушливой сырости здешнего воздуха - приторного-теплого и в то же
время вызывающего озноб.
Багровые сполохи.
Гул.
Ровный шелест волн Стикса.
Дыхание глубин.
Где-то падают капли воды.
Все.
И всегда было так. Только так.
- Мы пришли, Сестра. Ты можешь говорить.
- Спасибо за разрешение, Старший, - в женском голосе сквозит явная
издевка.
Так иногда блестит бронза кинжала в складках воздушного пеплоса.
В ответ - молчание. Падение капель. Ровный шум Реки.
- В Семье - разлад, Старший.
- Знаю.
- И знаешь, кто виноват?
- Знаю. Каждый винит другого.
- Это суесловие, Старший. Ты не хуже меня понимаешь, что во всем
виновен Младший.
- Твой Супруг, Сестра. И мой брат. Кстати, и твой тоже.
- Да, мой Супруг. Мой Супруг - но он виноват! Он и его сын от
смертной, который родится сегодня!
- В чем же может быть виновен еще не рожденный ребенок?
- Во многом! В наших раздорах! Мой Супруг и раньше был не в ладах со
Средним - теперь же они просто видеть друг друга не могут! А я не люблю,
когда в Семье возникают серьезные ссоры... Ты знаешь, к чему это может
привести?
- Знаю, Гера.
- Я пыталась примирить их...
В ответ - саркастический смешок.
- Я пыталась примирить их - и едва сама не попала в немилость!
- Неудивительно. Таков жребий миротворцев - особенно женщин.
- Не смейся, Аид! И не думай, что в случае чего тебе удастся
отсидеться здесь!
- Я так не думаю.
- И правильно! Потому что это еще не все. Племянничек наш...
- Который? У нас с тобой их несчитано-немеряно.
- Не притворяйся! Тот, который - что ни ночь! - у тебя обретается!
Душеводитель твой!
- Лукавый, что ли? Гермий?
- Он, Майино отродье... Пустышка! Ворюга несчастный! Ухитрился
разгневать не только Среднего, но и моего Арея. Сам знаешь, Арею только
повод дай... я уж говорю ему: "Сынок, не связывайся ты с Пустышкой!" - а
он вне себя. Поймаю Лукавого, говорит, и...
- Пусть сперва поймает.
- А если все-таки? Лукавый у тебя в любимчиках - вот и скажи ему,
чтоб не совал свой длинный нос куда не надо! Арей ведь шутить не любит.
Вернее, не умеет.
- Зато Лукавый умеет. Стащил у меня мой шлем - и поминай как звали.
- Какой это шлем? Тот самый, что ли? Который тебе Киклопы ковали?!
- Тот самый.
- Этого только не хватало! И так в Семье невесть что творится! Ты
отмалчиваешься, Младший со Средним друг на друга рычат, Арей в драку
лезет, Гермий совсем от рук отбился - и все из-за еще не рожденного
ребенка! Тоже мне - Мусорщик-Одиночка, равный богам... А что будет, когда
он родится?!
- А по-моему, Сестра, ты просто ревнуешь. Как обычно. Как сто раз до
того. Ревнуешь к смертной женщине, которую Младший в очередной раз
предпочел тебе. И - опять же, как обычно - собираешься выместить злость на
ней и ее сыне. То ты бедную Ио гоняешь по всему свету, то Эгину мучишь,
теперь вот Алкмена... Пора бы успокоиться, Сестра.
- Я? Я - ревную к смертной?! Пройдет лишь миг - для нас - и тело ее
станет прахом, а тень попадет к тебе. Для меня она - уже прах! Как я могу
ревновать к праху? Меня беспокоят в первую очередь разногласия в Семье,
потом мне не нравится сама идея Мусорщика-Одиночки... И наконец - мой
Супруг собирается сына этой... этой женщины в конце его жизни возвести на
Олимп, сделав равным нам! Ты представляешь, Аид?! Я ночь не спала, когда
Зевс заявил об этом!
- Это невозможно, Сестра. Или он изначально равен нам - и тогда
намерения Младшего не имеют смысла; или он не равен нам - и не будет
равным, что бы ни думал Младший по этому поводу!
- Значит, Старший, ты с нами?
- Я? Неужели Средний не рассказал тебе о нашем с ним разговоре?
- Средний сказал, что ты с нами.
- Значит, он соврал. Я сказал, что я сам по себе. И пока не
вмешиваюсь. Пока.
- Вот и не вмешивайся! Во всяком случае, царствовать над всеми
Персеидами этот Мусорщик-Одиночка не будет - об этом я уже позаботилась!
Та, которую называли Сестрой, неожиданно умолкла. Когда она
заговорила снова, в голосе ее уже не было ни злобы, ни ярости, ни даже
властности - была усталость и просьба, почти мольба.
- Ты знаешь, Старший, мой Супруг в последнее время очень изменился.
Вот уже девять месяцев он не делит ложе ни с кем. Женщины перестали
интересовать его - и это пугает меня. Он стал раздражителен, порой мрачен
и еще более вспыльчив, чем прежде. Я не знаю причин - и боюсь узнать их.
Так что прошу тебя, Старший - оставайся в стороне, как и обещал. И еще
прошу тебя - угомони Лукавого.
- Хорошо, Сестра. Угомоню... если найду.
- Ну, мне пора...
- Да, иди. У каждого из нас - свой путь. Тебе - идти, мне -
оставаться... Только смотри, не оступись.
- Ой!
- Ну вот, я же предупреждал! Это так просто - оступиться, особенно
если дорога плохо видна...
...Когда легкие шаги и шорох осыпающихся камешков затихли в
отдалении, а багровый мрак заметно поредел, тот, кого называли Старшим,
повернулся и безошибочно ткнул пальцем в одну из ниш на бугристом теле
утеса.
- Лукавый?
Ответа не последовало.
- Ты что, решил от меня спрятаться? Снимай шлем и лети сюда. А то
Кербера кликну, пусть погоняет тебя, дурака...
В нише что-то шевельнулось - и в сумраке слабо проступило лицо, а
затем - чуть светящиеся очертания стройной фигуры Лукавого (проявившейся
несколько позже лица) и некий громоздкий предмет в его правой руке.
По-видимому, это и был пресловутый шлем.
- Великоват он мне, дядя, - пожаловался Лукавый. - Все время на нос
