Вокруг уже собирались люди, суетился и всхлипывал горбатенький
мальчик-раб из поварят, кто-то побежал за лекарем, хотя в этом не было
никакой нужды; рядом причитал хозяин, сокрушавшийся не столько по нелепо
погибшему гостю, сколько по возможной потере прибылей своего заведения -
ибо многие ли пойдут пить в заведение, пользующееся дурной славой?..
- Как же так? - растерянно забормотал Амфитрион, пятясь назад. - Как
же так? Сколько сражений - и ни царапины! А тут...
- А вы бы меньше болтали, почтеннейший, - прошептал на ухо Амфитриону
чей-то незнакомый и неприятный голос. - Меньше болтайте - дольше
проживете. А станете язык распускать - и под вами что-нибудь обвалиться
может! Ни с того ни с сего. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
Когда до Амфитриона наконец дошел смысл сказанного, он повернулся -
рывком, всем телом, как поворачивался в щитовом бою - но увидел лишь спину
в грязной хламиде с капюшоном, скрывающуюся в толпе. Рванулся было следом
- где там, таинственного советчика и след простыл.
...Домой Амфитрион вернулся хмурый и абсолютно трезвый. И крепко
задумался.
Было о чем.
4
Несколько дней после этого прискорбного происшествия Амфитрион ходил,
как громом ударенный: не слышал, что ему говорят, то и дело натыкался на
столы и ложа, ронял всякую домашнюю утварь; говорил мало и все больше не
по делу, почти не ел, зато много пил, не пьянея; часто застывал на месте,
подолгу глядя в небо (или в потолок) и беззвучно шевеля губами...
Бедная Алкмена совсем извелась, видя, что творится с мужем, и будучи
не в силах ничем помочь - но дней через десять здоровая натура Амфитриона
взяла свое, и он стал понемногу приходить в себя. Вспомнил о накопившихся
за это время делах, приказал для начала выпороть двоих нерадивых рабов,
чем сразу же превратил их в радивых и даже очень - короче, внук Персея и
сын Алкея Микенского быстро превращался в прежнего деятельного,
громогласного и властного Амфитриона; и Алкмена вздохнула с облегчением.
Хвала небесам, не забрали боги разум у мужа!
Впрочем, никто и не собирался забирать разум у Амфитриона - богам,
похоже, хватало и своего, а если и не хватало, то они тем более не
додумались бы позаимствовать сей ценный (или не очень) предмет у мужа
прекрасной Алкмены.
Просто Амфитрион Персеид, которого раньше звали изгнанником, а потом
- героем, впервые в жизни всерьез задумался над тем, чего стоит его жизнь
в этом мире - да и любая жизнь вообще. Не столько сама смерть Эльпистика
потрясла Амфитриона - на своем веку он повидал достаточно смертей, более
нелепых, чем эта, и более страшных, и всяких - сколько обстоятельства этой
гибели. Визит к Алкмене осрамившегося в итоге божества; его, Амфитриона,
глупый и неосторожный рассказ - и крюк в затылке Трезенца... и голос,
неприятный голос оборванца в грязной хламиде с капюшоном, предупреждавшего
о пагубных последствиях чрезмерной болтливости.
Но все равно - долго думать, особенно когда думай не думай, а толку
никакого, Амфитрион не мог. А тут еще, как на грех, пришло сообщение с
пастбищ в ближайшей долине Кефиса, что там-де объявились разбойники,
которые воруют коз и овец.
Амфитрион немедленно вооружил часть своей челяди - выбрав людей
проверенных и побывавших в бою - и выступил на юго-восток в сторону
Кефиса, дабы пресечь разбой.
Правда, по приезду почти сразу выяснилось, что разбой есть, а
разбойников нет; вернее, не то чтобы совсем нет, и козы действительно
пропадают - но только потому, что пастыри стад, сиречь пастухи, очень
любят мясо. И любят его чаще, чем положено. Особенно под молодое вино,
которое в тех местах чуть ли не в ручьях текло.
Мяса было много. Оно мекало, блеяло и паслось совсем рядом. Мясо было
хозяйское и вкусное - в чем заключалось противоречие. Поэтому пастухи
всякий раз честно боролись с искушением - и всякий раз искушение
побеждало...
Выяснив это, Амфитрион вместо того, чтобы прийти в ярость, как
ожидали его спутники, долго хохотал, потом велел всыпать плетей
провинившимся пастухам (в основном за неумение врать) и взыскать съеденное
из полагавшейся им части приплода; после чего отправился в обратный путь.
Пастухи глядели ему вслед, почесывали вспухшие спины и дивились
легкому наказанию.
При виде мяса их тошнило...
А Амфитрион, вернувшись в Фивы, напрочь забыл и о пастухах, и об
убытках, едва ему довелось увидеть свой дом.
Вся его восточная часть, где располагался гинекей - женские покои -
носила на себе явные следы огня. О том же говорил закопченный дверной
проем, покрытый слоем грязной сажи двор, растрескавшаяся и почерневшая
черепица на крыше, где сейчас возилось несколько рабов, перекрывая крышу
заново.
Амфитрион задохнулся, ускорил шаги, потом побежал...
Алкмена, слегка прихрамывая, вышла ему навстречу из двери мегарона -
центрального зала для мужских застолий и деловых встреч, огороженного
невысокой каменной балюстрадой; она спустилась по ступенькам вниз, и
Амфитрион с невыразимым облегчением привлек жену к себе. Он гладил ее
шелковистые волосы, кажется, что-то говорил и никак не мог остановиться,
чувствуя, как бьется ее сердце, как дыхание вздымает грудь Алкмены - он не
в силах был отпустить ее, особенно сейчас, после пережитого потрясения, и
лишь одна мысль билась в голове: "Хвала Зевсу - жива!.. жива... жива!.."
Почему хвала именно Зевсу, а не кому-то другому - об этом он не
думал.
Рассказ о случившемся он выслушал позже, и лицо его при этом не
выражало ничего.
...Крики "Пожар!" раздались среди ночи. Видимо, кто-то опрокинул
масляный светильник, загорелся ковер - ну а там пошло полыхать.
Спросонья Алкмена не сразу сообразила, в чем дело, но
непрекращающиеся вопли "Горим!" и дымный чад, уже просачивающийся в щели,
быстро сообщили ей, что случилось. Поспешно завернувшись в пеплос [женское
покрывало], Алкмена бросилась к выходу, но складка ковра, словно живая,
скользнула ей под ноги, лодыжку пронзила острая боль... вокруг стелился
дым, в горле першило, голова шла кругом... Алкмена с предельной ясностью
понимала, что встать не может - и либо сгорит, либо задохнется в дыму. Она
закричала из последних сил - и провалилась в бездонный дымный колодец, на
быстро приближавшемся дне которого...
Ее успели вынести наружу два вольноотпущенника из прислуги,
выломавшие дверь в гинекей. Почти сразу ударил ливень, сбивая и гася
хищные языки пламени, вырывавшиеся из-под крыши - и под дождем Алкмена
пришла в себя. Дождь грузно топтался по умирающему огню, запах свежести
быстро вытеснял из легких удушливую гарь... к счастью, никто не погиб, да
и особых убытков пожар тоже не принес.
Правда, кто перевернул роковой светильник, и был ли этот светильник
вообще - этого выяснить так и не удалось.
5
Крышу починили довольно быстро, гинекей привели в порядок, и
несколько дней Амфитрион буквально не отходил от своей жены, стараясь все
время находиться рядом и не выпускать Алкмену из дома.
Однако после пожара, закончившегося в конечном счете благополучно,
ничего особенного не происходило, так что Амфитрион постепенно успокоился
и, когда Алкмена выразила желание с двумя служанками отправиться на базар
за покупками, он возражать не стал - да и с чего бы ему возражать?
Вот они и пошли - Алкмена и две смуглые широкобедрые
рабыни-финикиянки.
Базар, находившийся в нижней части города, встретил женщин шумной
многоголосицей, криками зазывал, пестрым разноцветьем одежд и оттенков
цвета кожи; ну и, в первую очередь, всевозможными ароматами - от
благоухания персиков и миндаля до резкого запаха свежей рыбы.
Сперва Алкмене захотелось фруктов. Она долго выбирала приглянувшиеся
ей гранаты, чей разлом блестел рубиново-красными, сочными, сладко-терпкими
зернами; потом купила сушеной дыни. Оказавшись рядом с рыбными рядами, она
замедлила шаг, принюхалась и раздумала брать рыбу, свернув к мясникам -
где на узловатых шестах были развешены разные копчености, к которым
Алкмена в последнее время пристрастилась.
Рабыни покорно следовали за хозяйкой.
Вот тут-то к ним и привязался нищий. Невысокий, тощий, в грязной до
неимоверности хламиде с капюшоном, из-за которого лицо попрошайки все
время оставалось в тени.
- Подайте убогому калеке! - завывал нищий за спинами женщин, хватая
рабынь за одежду (выглядел нищий при этом вполне здоровым). - Подайте ради
Зевса! И ради Аполлона! И ради Афины! И Диониса! И Гермеса! И Артемиды!
И... и всех остальных! Ну подайте! Ну что вам стоит?! Подайте!..
Богов было много, и оборванец мог перечислять их бесконечно, поэтому
Алкмена попыталась отвязаться от попрошайки, сунув ему самый мелкий гранат
- и зря. Нищий тут же понял, что здесь есть чем поживиться, и заканючил с
новой силой.
Тогда Алкмена попробовала не обращать на нищего внимания - и, как ни
странно, ей это удалось. Тем более, когда она остановилась возле шестов с
фессалийскими копченостями. Алкмена долго и придирчиво выбирала кусок
получше, а чернобородый толстяк-продавец непрерывно расхваливал свой
товар, косясь на завидные бедра рабынь - и от его болтовни и запаха
продымленного мяса у Алкмены закружилась голова, так что она, кажется,
ткнула пальцем не в тот кусок, который уже почти выбрала, а в соседний,
малость подозрительный.
Толстяк расторопно снял указанный кусок, рассыпаясь в любезностях,
одна из рабынь подставила было корзину - как прямо из-за ее спины выскочил
умолкший и потому всеми забытый нищий.
Он выхватил у торговца его копченую козлятину, отпрыгнул назад и,
брызгая слюной, вцепился в мясо желтыми зубами, гримасничая и поглощая
украденное с невероятной быстротой.
Воцарилась тишина - только нищий громко чавкал, и кадык на его
немытой шее бегал туда-сюда, пропуская неразжеванные до конца куски.
Впрочем, тишина длилась меньше, чем хотелось бы нищему - изумленно охнула
Алкмена, завизжали обе рабыни, а чернобородый торговец с проклятьями
извлек откуда-то увесистую палку и, решительно переваливаясь на коротких
ногах, двинулся к не прекращавшему жевать воришке.
И не миновать бы наглецу хорошей трепки - поделом! - но тут любитель
чужой козлятины перестал работать челюстями, уронил в пыль остатки мяса и
схватился обеими руками за живот.
- Отравили! У-у-у...мираю!!! - вопль нищего взвился над базаром, чуть
ли не заглушив общий шум и гам.
- Притворяется, мерзавец, - хозяин украденного мяса занес палку над
катающимся по земле вором, но не опустил ее, а замер в нерешительности.
Вопли быстро перешли в нечленораздельный вой; человек уже больше не
катался по земле, а лишь слабо дергался, вцепившись в собственный живот;
лицо несчастного покрылось бисеринками пота, на губах выступила пена,
хриплое дыхание с трудом вырывалось сквозь стиснутые в судороге зубы.
Он уже не выл, не стонал, а так - слабо скулил.
До Алкмены внезапно дошло, КТО мог бы оказаться на месте нищего, не
съешь он эту злополучную козлятину - и Алкмену, несмотря на полуденную
жару, пробрал холод.
А до толстого продавца дошло, ЧЬИМ мясом отравился нищий - и толстяк
поспешил исчезнуть, причем проделал это столь виртуозно, что незадачливому
воришке следовало бы поучиться у него этому искусству.
- Лекаря! - словно очнувшись, крикнула Алкмена.
- Лекаря! - следом за ней заголосили рабыни.
- Лекаря! - нестройно подхватила толпа.
Вскоре к месту происшествия действительно протолкался лекарь -
