хитон палец, которым он только что трогал змеиные зубы.
- Змеи Геры! - зашептались вокруг со значением, и у слепца хватило
ума не объяснять, что эти змеи всего-навсего неядовитые полозы, каких
может приобрести в храме Геры любая рабыня, довольная своими хозяевами
(или собственным мужем!), приобрести и пустить жить под дом, посвятив их
богине домашнего очага.
Считалось, что это способствует благосостоянию и миру в доме.
- Мальчик вырастет героем! - Тиресий ткнул пальцем вверх, подумал, не
сказать ли "великим героем", и решил не скупиться.
Тем более, что однажды он уже пророчествовал Амфитриону примерно о
том же.
- Величайшим героем Эллады! - громогласно уточнил Тиресий, и
почувствовал, как у него холодеет затылок. Это случалось с ним нечасто,
лишь тогда, когда волна истинного предвиденья накатывала на слепца - и он
не любил эти мгновенья, не любил и опасался их, потому что за истину мало
платили; и еще потому, что Тиресий до колик, до боли в желудке боялся
открывавшегося ему будущего.
Уже у дверей Тиресия робко тронули за плечо.
- Прости, господин мой, - еле слышно прошамкала старая Эвритея, - я о
мальчике... ты тут сказал - героем, мол, будет... Который мальчик-то,
господин?
- Вон тот, - Тиресий указал себе за спину и, сопровождаемый
рабом-поводырем, двинулся дальше.
- Тот? - переспросила старуха. - Который - тот? Ведь их двое!.. двое
ведь мальчиков, господин мой!..
Но ее уже никто не слушал.
5
Выйдя из дома Амфитриона, Тиресий неторопливо двинулся по улице,
сжимая правой ладонью мускулистое плечо поводыря и легонько постукивая о
дорогу концом посоха, зажатого в левой.
Он давно привык к своей слепоте, сжился с ней, даже полюбил в
некоторой степени этот мрак, позволяющий спокойно рассуждать и делать
выводы; он иногда чувствовал себя чистым духом, по воле случая заключенным
в горе жирной плоти - и поэтому зачастую бывал неопрятен и рассеян.
Единственное, к чему Тиресий никогда не мог привыкнуть - это к дару
прозрения.
Предсказывать людям будущее, основываясь на обычном знании людских
чаяний и стремлений, на умении складывать крохи обыденного в монолит
понимания - о, это было для Тиресия несложно! Он слушал, запоминал,
сопоставлял - и предсказывал, причем делал это не туманно и двусмысленно,
подобно дельфийскому оракулу, а просто и однозначно, за что Тиресия любили
правители... и, наверное, любили боги.
За это - любили.
Зато когда темная и ненавистная волна прозрения захлестывала его с
головой, когда он тонул в будущем, захлебываясь его горькой мякотью, и
потом его рвало остатками судьбы - тогда Тиресий зачастую сам не понимал
смысла своих ответов, или понимал слишком поздно, что было мучительно.
Но в эти минуты он не мог молчать.
...Впрочем, сегодня он и сказать-то толком ничего не смог. Потому что
уже на пороге, перед самым уходом, когда в спину что-то бормотал
старушечий голосок, Тиресия оглушил рокот той преисподней, которую Тиресий
звал Тартаром, и рокот этот странным образом переплетался со звенящим
гулом тех высей, которые Тиресий звал Олимпом... два голоса смешивались,
закручивались спиралью, превращаясь в пурпурно-золотистый кокон (Тиресий
не был слепым от рождения, и память его умела видеть), и там, в
двухцветной глубине, ворочалось двухтелое существо с одним детским лицом,
излучая поток силы без конца и предела, дикой первозданной мощи вне добра
и зла, вне разума и безумия, вне...
Тиресий остановился, крепко сжав плечо раба-поводыря и уставясь перед
собой незрячими глазами.
В конце улицы, упирающейся в базар, приплясывал тощий и грязный
оборванец в драной хламиде с капюшоном. В руках нищий держал двух дохлых
змей, пугая ими прохожих, которые сторонились оборванца и ругались
вполголоса. Наконец нищий умудрился засунуть одну змею в корзину какой-то
женщины - причем сделал это настолько умело, что сама женщина ничего не
заметила - после чего угомонился и подошел к Тиресию.
- У-тю-тю! - нищий вытянул губы трубочкой и сунул голову оставшейся
змеи в лицо слепому, ловко увернувшись при этом от кулака раба-поводыря. -
Угощайся старичок!
- Кого ты хочешь обмануть, Гермий? - тихо спросил Тиресий, жестом
отпуская поводыря. - Меня, сына нимфы Харикло? Обманывай зрячих, Лукавый,
лги закосневшим в зрячей слепоте!
- Зачем мне обманывать тебя, старичок? - рассмеялся нищий,
гримасничая. - Ты и сам себя обманешь, без меня!
- А вот зачем, - Тиресий протянул руку и коснулся головы дохлой змеи.
- О-о, - почти сразу добавил слепец. - У тебя хорошая игрушка,
Гермий-Киллений! [Киллений (Килленец) - прозвище Гермия (Гермеса),
родившегося на горе Киллене, в Аркадии] Эти змеи дают человеку вдохнуть -
а выдохнуть он уже не успевает... Я не удивлюсь, если узнаю, что эти
замечательные змеи стали твоей игрушкой на половине их пути в дом
Амфитриона! А дальше поползли уже совсем другие...
- Если узнаешь? - изумился нищий. - А разве ты не знаешь обо всем на
свете, мудрый Тиресий?
- Нет, - спокойно ответил слепец. - Я не знаю обо всем на свете. Но и
ты не всеведущ, Лукавый - и в этом мы равны. Когда я вернусь домой - я
принесу тебе жертву. Прощай.
И двинулся по улице, ощупывая дорогу концом посоха. Вскоре его догнал
раб, ожидавший в стороне, и привычно подставил плечо под ладонь Тиресия.
Нищий долго смотрел им вслед.
- Твою душу я отведу в Аид с особым почетом, - пробормотал он, швыряя
дохлую змею в спину проходившему мимо ремесленнику. - Впрочем, не думаю,
что это случится скоро...
И побежал прочь, спасаясь от разгневанного прохожего.
6
- ...Мама! Иди посмотри! Ма-а-а-ма!..
Это кричит маленький Алкид трех с половиной лет от роду, воздвигающий
из мокрого песка некое сооружение, столь же грандиозное, сколь и
бестолковое. Он кричит звонко и чуть-чуть сердито, потому что мама все
никак не подходит; курчавые волосы падают на его выпуклый лоб, все тело с
головы до ног перемазано грязью, как у борца в палестре [палестра -
частная гимнастическая школа для мальчиков 12-16 лет; палестры имели
открытые площадки, беговые дорожки, бассейны, крытые гимнасии и т.д.]
после долгой схватки, и нижнюю губу он закусывает точно так же, как это
делает Амфитрион, когда чем-то увлечен.
А может, это вовсе не Алкид, а его брат Ификл.
- Ку-утя! Кушай, кутя, кушай...
Это бормочет маленький Ификл трех с половиной лет от роду. Он сует
палец в пасть недавно родившемуся щенку их гончей суки Прокриды, еще
полуслепому и совершенно не умеющему лаять и понимать, что с ним играются.
Щенок сосет палец, и Ификл заливисто смеется, а потом зачерпывает
свободной рукой пригоршню грязи, обмазывает себя ею и закусывает нижнюю
губу точно так же, как это делает Амфитрион, когда чем-то увлечен.
А может, это вовсе не Ификл, а его брат Алкид.
Все может быть...
Что вечно раздражает нянек и веселит челядь, выясняющих - кто есть
кто? У кого болит животик - у Алкида или у Ификла? Животик в конце концов
болит у обоих, и оба не желают пить горький лечебный настой, плюясь и вопя
на весь дом. Кто разорвал любимый мамин пеплос, подаренный ей тетей
Навсикаей - Ификл или Алкид? Пеплос разорвали оба, и никто из нянек не
понимает, как можно было успеть столь основательно изорвать прочное на вид
полотно, оставшись без присмотра всего на минутку?!
Пробовали привязывать к руке Алкида витой шнурочек - но это спасало
примерно до памятной истории со змеями. Потом же шнурочек неизменно слетал
и терялся, или вовсе перекочевывал к Ификлу, а то и оба брата гордо
щеголяли одинаковыми шнурками, приводя нянек в полное недоумение.
Так что в итоге противное лекарство пили оба, и одежда шилась сразу
на двоих (когда только снашивать успевают, неугомонные!), и по мягкому
месту влетало поровну; и уж тем более редкая нянька могла потрепать по
голове одного сорванца, чтобы тут же не взъерошить волосы второму - упаси
Зевс, не того лаской обделила!
Только Алкмена безошибочно различала близнецов - так на то она и
мать.
И любая нянька, любой раб или вольноотпущенник, всякий свободный
человек, зашедший в дом Амфитриона - короче, все считали само собой
разумеющимся то, что чуть-чуть больше материнской любви перепадало
маленькому Алкиду. Совсем капельку, кроху, мелочь...
Еще бы - оба свои, родные, но старшенький-то сын САМОГО!
Понимающе кивали няньки, переглядывались рабы, улыбались гости - и
мрачнела Алкмена, ловя на себе взгляды мудрых богобоязненных фиванцев.
Самой себе боялась признаться дочь микенского правителя Электриона, что
обе руки свои отдаст она за сыновей, но правую руку Алкмена отдала бы за
Ификла, за младшего, за сына того хмурого неразговорчивого воина, которого
выбрала она однажды и навсегда, чья колесница грохотала по краю обрыва, и
в грохоте этом слышалось одно имя "Алкме-ена", и "Алкме-ена" свистел
кривой нож в переулке, вспарывая горло насильнику; и еще имя свое она
читала в глазах Амфитриона каждую ночь.
А левую руку, не раздумывая, она отдала бы за Алкида, которого
Алкмена еще ни разу вслух не назвала сыном Зевса.
Обе руки одинаковые, как близнецы, да не совсем...
Вот потому и не ошибалась никогда Алкмена, глядя на детей своих.
- ...Мама! Иди! Ма-ама!..
Алкмена знает, что это кричит Алкид.
- Ку-утя! Кушай, кутя...
Алкмена знает, что это бормочет Ификл.
Она сидит на скамеечке у входа в гинекей, руки ее привычно заняты
шитьем, и круглое миловидное лицо не выражает ничего, кроме покоя и
удовлетворенности. Она хорошо научилась притворяться в последнее время -
Алкмена, жена Амфитриона.
Еще одна лепешка грязи шлепается на произведение искусства, дело рук
великого архитектора Алкида; полуслепой щенок отползает от задумавшегося
Ификла (палец, которым он только что кормил щенка, Ификл теперь сосет сам
и целиком поглощен этим занятием) и, смешно виляя задом, приближается к
крепости из мокрого песка.
А маленький Алкид смотрит куда-то вдаль, поверх сооружения, и в
глазах его исподволь разгорается черное пламя; и прислушивается к чему-то
юный Ификл, словно рокот огня в глазницах брата донесся до него и заставил
нахмуриться не по-детски.
Ползет щенок, виляет задом... тыкается глупой мордочкой в теплое и
грязное бедро, пахнущее домом, уютом, покоем...
Они закричали почти одновременно - Алкид и Ификл - только в вопле
Алкида звучало странное торжество и гул древних глубин, крик его тек
подобно лаве, вырвавшейся наружу и сжигающей все на своем пути; а в крике
Ификла смешивались испуг ребенка в темной комнате и ужас взрослого,
встретившего непознаваемое.
Алкид кричал, как жрец над жертвой, распростертой на алтаре; Ификл -
как жертва под ножом.
А потом пальцы Алкида с недетской силой вцепились в щенка, вознеся
его вверх и тут же ударив спиной оземь, и еще раз, и еще...
- Отдай! Ку-утя!..
Едва ли с меньшей силой схватил Ификл брата за руки, и оба мальчика
рухнули на крепость из мокрого песка, барахтаясь в грязи, подмяв под себя
еле слышно скулившего щенка - и когда подбежавшие няньки растащили детей в
разные стороны, то не одной из них пришлось задуматься: какой же мощью
обладает юный сын Зевса, если три взрослые женщины еле смогли удержать
его, ребенка трех с половиной лет?
Рядом безутешно плакал Ификл, утирая глаза испачканными ладонями и
плача еще громче от рези под веками; и стояла над ним дряхлая Эвритея,
