- Алкид и... Ификл, - вслух подумал Амфитрион. - Да, так я и назову
вас: Алкид и Ификл. А боги... боги пусть разбираются сами. Да, дети? Мы-то
с вами разберемся, а боги пусть сами...
- Совсем ошалел на радостях, - с притворным раздражением буркнула
Навсикая. - Городишь невесть что... Лучше вели кому-нибудь бежать в город
и кричать, что у тебя двойня!
- Обойдутся, - отрезал Амфитрион. - Нам спешить некуда - завтра все
равно узнают, так что не будем пинать судьбу. И вот что...
Он еще раз посмотрел на близнецов и наугад ткнул пальцем в того, что
лежал слева от Алкмены.
- Этот похож на меня, - уверенно заявил Амфитрион. - Клянусь небом,
вылитый я!
- А этот? - спросила Навсикая, указывая на второго.
- А этот - на Громовержца!
И еле удержался, чтоб не расхохотаться при виде серьезно кивающих
нянек.
Сейчас Амфитрион уже напрочь забыл о странной Галинтиаде, дочери
Пройта, словно ее и не существовало вовсе; ничего не знал он и о том, что
на его родине в златообильных Микенах, откуда Амфитрион был изгнан родным
дядей Сфенелом за убийство другого родного дяди (а заодно и тестя) ванакта
[ванакт (ванака) - царь: в Микенах правили цари, более высокие по титулу и
общественному положению, чем басилеи] Электриона - что у властолюбивого
Сфенела и Никиппы, дочери коварного Пелопса [Пелопс - сын Тантала, убитый
отцом (Тантал, приготовив из Пелопса еду, предложил ее Олимпийцам) и
воскрешенный Гермием по приказу Зевса; позднее Пелопс коварно сбросил со
скалы Миртила - возничего, сына Гермия - и тем самым навлек проклятие на
весь свой род; среди Пелопидов начались кровавые распри братьев,
матереубийства и т.п.] и внучки проклятого богами Тантала, не далее как
вчера вечером родился хилый и недоношенный мальчик.
Первый сын после двух дочерей.
Мальчика назовут Эврисфеем, и он, как это ни странно, выживет - что
лишит Амфитриона и его потомков надежды на будущее воцарение в родных
Микенах.
Нет, ничего этого Амфитрион не знал - да и узнай он о рождении
Эврисфея, все равно не омрачился бы духом, ибо не был в сущности склонен к
правлению городами. Рассмеялся бы, налил бы в кубок черного хиосского вина
и выпил бы до дна во здравие всех детей, родившихся в эти дни.
И очень удивился бы, если бы какой-нибудь прорицатель сообщил ему,
что через полвека с лишним его жене Алкмене принесут седую голову
нынешнего мальчика по имени Эврисфей - и Алкмена выколет у этой страшно
оскаленной головы мертвые глаза своим ткацким челноком.
Очень удивился - и не поверил бы.
А зря.
3
- Мойры!
- А я тебе говорю - Илифии!
- А я говорю - Мойры!
- Ну и дурак! Станут Мойры сидеть на пороге у какой-то Алкмены! Тоже
мне...
- А вот и станут, если по приказу Геры!
- Станут-сядут... Оба вы олухи! И вовсе не Илифии, и уж тем более не
Мойры (будут они Геру слушаться!) - а сестры-Фармакиды!
Третий голос... тридцать третий... триста тридцать третий голос...
Шумят Фивы, ох, шумят...
- Да какая вам разница, кто сидел? Главное, что роды задержали... У
Никиппы в Микенах семимесячный родился - у-у, Танталово племя! - и ничего,
а у Алкмены первенький едва вылез, а второй вообще через неделю...
- Ой, сестры! Ой, посмотрите на дурищу-то! И деткам своим покажите!
Это ж не баба, это ж корыто глупости! Через неделю... Ты ж сама рожала,
толстая, должна понимать, небось!
- Это я толстая? Это я-то толстая?! Это ты толстая!
Дерутся женщины в Фивах... дерутся, спорят, друг дружку
перекрикивают. Откуда им знать, когда у Алкида брат-близнец Ификл родился?
- если про первенца слушок сразу побежал, чуть ли не с первым криком
младенческим, а про второго-то сплетня припоздала, на целый день, почитай,
задержалась... и то - пока сказали, пока услышали, пока поверили да
проверили...
Шумят Фивы, ох, шумят... Спят братья-близнецы Алкид с Ификлом, знать
ничего не знают, ведать не ведают, грудь сосут, пузыри пускают, не слушают
голосов глупых, и того голоса визгливого не слышат, что и другими не
больно-то услышан был!
- Жаль!
- Чего жаль, Галинтиада?
- Жаль, что вторую жертву принести не успели! Кто ж мог знать, что у
нее двойня... Поздно узнали мы, поздно!
- Да зачем нам второй, Галинтиада? Первый - герой, Избавитель; а
второй? Ификл Амфитриад - невелика слава!
- Жаль... ах, жаль...
И снова тихо.
Да где там тихо - шумят Фивы, во всю глотку шумят, месяц шумят,
другой, третий, полгода шумят...
Когда угомонятся?
4
...Жара взяла семивратные Фивы в осаду.
Гелиос в раскаленном добела венце - полководец умелый и беспощадный -
обложил город пылающим воинством своих лучей, и тщетны были все попытки
владыки ветров Эола прорваться в изнемогающие Фивы и освежить их дыханием
хотя бы Зефира - потому что неистовый северный Борей-воитель умчался на
косматых крыльях в Гиперборею, нимало не заботясь судьбой злосчастных Фив.
Дом Амфитриона также не был обойден вниманием раздраженного Гелиоса -
что совершенно неудивительно, ибо даже великие герои страдают от жары
подобно последним рабам, и это наводит на неутешительные мысли о всеобщем
равенстве. Тишина царила во всех покоях, взмокшая, разомлевшая тишина;
рабы, слуги и члены семейства хозяина дома искали прибежища в ненадежной
тени - и лишь из западных покоев доносился веселый шум детской возни.
Один угол этих покоев был надежно огорожен четырьмя боевыми щитами
Амфитриона - хотя нет, центральный щит был парадным, с искусным
барельефом, изображавшим Зевса, глотающего свою первую жену Метиду; в
реальном бою такое украшение скорее мешало, чем помогало - и там, за этими
щитами ползали восьмимесячные близнецы Алкид и Ификл, галдя, агукая и
выясняя свои нелегкие отношения.
Дети великого Амфитриона и целомудренной Алкмены.
Или, вернее, дети божественного Зевса, великого Амфитриона и
целомудренной Алкмены.
Повод для сплетен и пересудов по всей Элладе.
Напротив, сидя на низком ложе, клевала носом дряхлая нянька Эвритея.
Впрочем, голова почтенной Эвритеи, чья иссохшая ныне грудь выкормила в
свое время немало достойных фиванцев, в последние пять лет стала слишком
тяжелой для тощей старушечьей шеи и тряслась практически всегда - так что
лишь из-за этого не стоит упрекать Эвритею в излишней сонливости.
Тем более что трое нянек помоложе спали уже давно, развалившись на
циновках у стены, и их крепкий здоровый сон не вызывал у постороннего
наблюдателя никаких сомнений в его подлинности.
- Дай! - донеслось из-за щитов, и в щели мелькнула сперва розовая
младенческая спина, а после и то замечательное место, по которому любят
шлепать мамы не только в семивратных Фивах. - Да-а-а-ай!..
Звук оплеухи, возня, протестующие вопли... тишина.
Тишина.
Кто обвинит спящих, если в жаркий воздух летнего дня исподволь
вкралось дыхание Сна-Гипноса, божества темного и неотвратимого, как и его
старший брат, не знающий жалости Танат-Смерть?!
Поэтому раскачивающаяся в полудреме Эвритея была единственной, кто
заметил некое движение на полу, и старуха отнюдь не сразу поняла, что оно
означает.
- Да-а-а-ай! - еще раз послышалось из огороженного угла.
Тишина.
Две маслянисто-отсвечивающие ленты лениво скользили от порога к
щитам, изредка задерживаясь и приподнимая узкие треугольные головки; они
текли беззвучно, они были невинны и ужасны, и дряхлая нянька следила за
ними сперва равнодушно, потом, когда понимание забрезжило в ее мозгу -
испуганно; а родившийся в горле крик распух и застрял, мешая дышать и лишь
слабым хрипением пробиваясь наружу.
С перепугу Эвритее показалось, что змеи гораздо больше, чем они были
на самом деле, что они - порождения Ахерона, реки подземного царства
мертвых, что чешуя их отливает грозным огнем Бездны Вихрей; и голова
старухи впервые за последние годы перестала трястись, застыв в оцепенении.
"Зевс Всеблагий, - Эвритее казалось, что она кричит, но на самом деле губы
ее лишь беззвучно шевелились, - матушка наша Афина-Тритогенейя... дети!..
дети, дети, де..."
И было совершенно непонятно, молится ли старая нянька, и если
молится, то кому - Зевсу, Афине или каким-то странным детям... Впрочем,
все мы дети, чьи-то дети - и Зевс, сын Крона, и Афина, дочь Зевса, и
нянька Эвритея, дочь вольноотпущенника Миния Лопоухого.
Возня за щитами на миг прекратилась.
Две змеи сплелись в один клубок, и две головки, растревоженно
постреливая жалами, неуловимым движением просунулись в щель между парадным
щитом и обычным, боевым, с изображением пылающего солнца; и тут же
вынырнули обратно.
- Да-а-ай!..
Две пухлые ручки показались в щели. Они возбужденно хватали воздух
растопыренными пальцами, ссорясь, отталкивая друг друга, норовя догнать
убежавшую игрушку... Позднее, когда Эвритея будет в сотый раз рассказывать
о случившемся ахающим рабам и слугам, она выставит перед собой руки,
задумается, пожует запавшими губами, отрицательно покачает головой и левой
рукой возьмет за локоть стоящую рядом рабыню. Так и будет показывать: рука
Эвритеи и рука рабыни. Только никто не поймет, что же хотела этим сказать
выжившая из ума старуха, никто не поймет, а зря.
Обе руки были правые.
...Дрогнул парадный щит, раскачиваемый изнутри, детские руки
втянулись за ограду, следом за ними шмыгнули змеиные головы - и тут одна
из подпорок не выдержала. Что-то заскрипело, треснуло, поплыл вбок
барельеф, изображавший заглатывание несчастной Метиды, края двух щитов -
тяжелого парадного и более легкого, боевого - резко сошлись, подобно
гигантским ножницам, клубок на полу завязался немыслимыми узлами,
наливаясь упругой силой...
И обмяк.
Когда центральный щит с грохотом рухнул - к счастью, наружу - Эвритея
нашла в себе силы закричать.
Пока молодые няньки-засони продирали глаза да соображали, что к чему,
в покои уже ворвалась испуганная Алкмена. Не останавливаясь, она кинулась
к детям, с разгона упала на колени и принялась ощупывать малышей.
Мало-помалу до нее дошло, что ничего страшного не случилось, что дети
живы-здоровы, и можно спокойно повернуться и отвести душу на нерадивых
няньках. Она глубоко вздохнула, набрав воздуха, отчего прекрасная полная
грудь Алкмены стала еще прекрасней и полнее, бросила на детей последний
взгляд - и увидела, что держит в руках торжествующий Алкид.
Весь набранный воздух пропал втуне, вылетев ужасным воплем, к
которому немедленно присоединились няньки. Женщины кричали, старая Эвритея
силилась приподняться с ложа, юный Алкид вертел в руках двух дохлых змей,
держа их за перебитые шеи и силясь засунуть одну из голов в рот, а вокруг
него ползал красный от возмущения Ификл и орал не своим голосом:
- Дай! А-а-а... да-а-ай!..
Вдруг он успокоился, вытащил из-под рухнувшего щита змеиный хвост и
принялся деловито обматывать им ногу брата.
Как раз к этому времени в покоях объявился всклокоченный Амфитрион,
совершенно голый, зато с мечом в руке; следом за ним вбежало человек
пять-шесть челяди, и не прошло и часа, как все Фивы знали о случившемся,
причем у каждого фиванца было свое мнение на этот счет.
А к вечеру в дом Амфитриона прибыл самый знаменитый в Элладе
прорицатель, женоподобный слепец Тиресий.
Его проводили в печально известные покои, дали потрогать змей,
лежавших на полу у стены, после чего подвели к детям, сидевшим на руках у
нянек.
- Змеи Геры, - глубокомысленно возвестил Тиресий, вытирая о льняной
