плечо назад - увидеть кого-то ожидал, что ли?
Бушевали трибуны, глядя на упавшие в пыльную траву кубки, на рабов,
поднимающих эти кубки и стремглав бегущих с ними к Креонту, на басилея
Фив, придирчиво мерившего обрывки нитей, равные по длине...
Рядом с Креонтом молчал и хмурился Эврит Ойхаллийский. Знал,
чувствовал - его только что поставили на место.
Молчала у самого выхода старая карлица Галинтиада, дочь Пройта.
Звенящая тишина сменила рев толпы.
Ожидание.
- Ничья! - торжественно возгласил Креонт.
И вновь - рев многоголосого зверя по имени Толпа, чудовища,
неподвластного ни богу, ни герою.
Ну разве что на время.
...Молчал Эврит.
...Молчала Галинтиада.
...Молчал юный Ифит, с робостью поглядывая на сурового отца.
И молчал Миртил-фиванец, учитель братьев-Амфитриадов.
Знал лучник: сегодня он проиграл.
8
Эту ночь, ночь после дня состязаний, Гермий провел в раздумьях,
далеко не всегда приятных (или, скорее, почти всегда неприятных); ну, и
утро началось соответственно.
Почему-то он раз за разом возвращался мыслями к своей первой встрече
с близнецами, случившейся два с лишним года тому назад.
Для Гермия было пустячным делом оказаться на пути у мальчишек, когда
те бежали на базар, ужасно гордясь поручением матери купить всякой зелени
и совершенно не замечая крепкого раба-фессалийца, который на всякий случай
следовал за ними в отдалении. Зато Гермий сразу заметил всех: и мальчишек,
и прохожего-старика, и раба-сопровождающего, причем последний его
совершенно не устраивал - в результате чего раб сделался скорбен животом
и, проклиная вчерашнюю рыбу "с душком", шмыгнул между домами и был таков.
А Алкид с Ификлом сперва замедлили шаг, а там и вовсе остановились,
завороженно глядя на молодого бродягу, в чьих руках маленькими
предзакатными солнцами порхали три... нет, четыре... нет, даже пять! -
лоснящихся плодов граната.
- Ух ты! - округлились два одинаково очерченных рта.
Наконец бродяга перестал жонглировать, хитро подмигнул братьям и
швырнул каждому по гранату. Поймав их, близнецы так и застыли с открытыми
ртами, словно собираясь засунуть туда подарки целиком, с кожурой и
косточками - руки бродяги оказались пусты, а остальные плоды (один? два?
три?) исчезли неведомо куда.
Дальнейшее было несложно - любопытство, интерес, приязнь, дружба,
звенья той лживой цепочки, за которую одно живое существо подтягивает к
себе другое, будь ты смертный, бог, титан или чудовище. Когда дети с
головой уходили в очередную игру, предложенную неутомимым Пустышкой,
Гермий исподтишка разглядывал их лица (по сути одно лицо) и жадно искал
черты сходства с собой, с Аполлоном, с Дионисом, с другими сыновьями Зевса
Кронида; он вглядывался в это общее лицо, способное смеяться и плакать
одновременно, меняющееся с каждым прожитым днем, в отличие от лиц Семьи,
неизменных и привычных... он искал, находил и тут же понимал, что ошибся.
И когда эти дети, похожие на Амфитриона, похожие на Персея, и только
потом похожие на Олимпийца, впервые спросили о разнице между богом и
смертным - Гермию стоило большого труда не показать близнецам, насколько
он взволнован этим вопросом.
Если бы в Семье узнали, что он, Гермий-Лукавый, попытался объяснить
смертным разницу между "Я" и "мое", разницу между вечным и конечным...
Участь Прометея показалась бы тогда Гермию завидной! Семье нужны
Мусорщики-Полулюди, способные убивать навсегда - но как только Мусорщик
начинает задумываться о сходстве Медузы и Афины, Химеры и Пана, чудовища и
божества; как только он касается грани между смертным и бессмертным... О,
таких мыслей, таких сравнений Семья не прощает!
И сходит с ума победитель Химеры Беллерофонт, безумным слепцом
скитаясь по земле; Персей-Горгоноубийца, лучший из лучших, бронзовым
диском убивает собственного деда - и до конца дней своих сиднем сидит в
Тиринфе, замаливая невольную вину; в огромного змея превращается
Кадм-Фивостроитель, сразивший дракона и ставший им, на себе испытавший
участь сперва героя, затем - чудовища; братья-Алоады громоздят Оссу на
Пелион, гору на гору, держат Арея в заточении более тридцати месяцев, но
лань Артемиды пробегает между ними, и убивают друг друга огромно-могучие
братья Алоады...
Жив еще неистовый Идас из Мессении, год назад дерзнувший поднять руку
на Аполлона из-за невесты своей, речной нимфы Марпессы; жив, хотя и изгнан
еще один соперник Аполлона, юный Кореб из Аргоса; страшная кара не
настигла еще Иксиона, мятежного лапифа, дерзнувшего полюбить Геру, супругу
Зевса, как равный равную; многие живы, многие, осмелившиеся шагнуть
навстречу, дерзнувшие полюбить, восстать, просто огрызнуться, а не только
убивать по приказу.
Живы пока что - но Мойра Атропос уже взяла бронзовые ножницы.
Нельзя смертным задумываться над тем, почему боги сами не убивают
чудовищ.
Нельзя смертным удивляться: почему для того, чтобы бессмертное
смертным сделать, а там и мертвым, нужен Мусорщик, смертный герой,
знакомый со смертью не понаслышке?
Нельзя героям задумываться - опасно это.
Для них опасно, да и не для них одних.
...Гермий вздохнул, почесал щиколотку, укушенную каким-то
непочтительным насекомым, и махнул рукой - а, все равно всех мыслей не
передумать! Тем более что в Семье это дело и вовсе не принято. Иначе папа
давно бы извлек Алкида из Фив, упрятал бы куда-нибудь к себе под крылышко
и воспитывал бы своего Мусорщика-Одиночку без помех! Странно - вроде и сын
ему Алкид, и герой будущий, и надежда Олимпа, а все равно как неродной! Не
любит его Зевс, что ли? Он, Гермий - и то к мальчикам привязался...
Вот тут-то Гермия и ожгло, как плетью. Привязался? Он? К смертным?!
Узнать толком ничего не узнал, приступов Алкидовых ни разу пока что не
видел - хотя за этим в Фивы и явился, торчит тут, как комар на плеши,
пацанов Дромосом [дромос - греч. "коридор"] пользоваться научил - Персей
год учился, и то сопровождать потом пришлось, чтоб не заблудился, а эти
близняшки с третьего раза носятся туда-сюда, как угорелые, без провожатых!
И впрямь Мусорщик-Одиночка! Интересно, двое одиночек, да еще и близнецов -
это как считать придется?!
К пифии сходить, что ли, спросить?
Тут Гермию пришли на ум туманные намеки кентавра Хирона насчет
сомнительности отцовства Громовержца - и он вовсе загрустил. Вот уж
угораздило родиться в Семье с умом и талантом! Шутки шутками, а мало кто
из Семьи обременяет себя излишним мудрствованием. Все больше за оружие
хватаются - кто за молнию, кто за трезубец, кто за лук или еще за что...
Хватались бы сперва за голову - глядишь, забот бы раза в два поменьше
было.
Только такой совет никому из Семьи давать нельзя - что, скажут,
Пустышка, совсем уже...
- ...Пустышка! Ну Пустышка же! Ты тут сидишь и ничегошеньки не
знаешь! А в городе такое! Такое! И занятия в палестре отменили! И...
На этот раз тот, кого называли Пустышкой, и кто сам любил неожиданно
появляться и бесследно исчезать, был вынужден признать, что честно
проморгал момент появления шумных близнецов. Мальчишки выросли перед ним,
словно из-под земли, совершенно незаметно промчавшись по Дромосу, и тут же
наперебой затараторили об одном и том же - каждый хотел обязательно первым
сообщить потрясающие новости, и Пустышка, рассеянно улыбаясь, слушал обоих
вполуха, не особенно вникая в смысл слов, сыплющихся как горох.
"Не зря я все-таки их учу, - думал Гермий, глядя на взлохмаченных и
исцарапанных мальчишек с облупившимися от солнца носами. - И с Дромосом
освоились (с закрытыми глазами пройдут!), и подобрались так, что даже я не
заметил..."
Юноша встряхнул головой, как бы освобождаясь на время от владевших им
мыслей, и попытался вслушаться в галдеж близнецов.
- Басилей Эврит уехал! Ночью! Никого не предупредив! - подпрыгивая от
нетерпения и распиравших его новостей, вопил Алкид (или Ификл? Нет,
похоже, что все-таки Алкид, хотя...)
- А сын его остался! - вторил брату, отчаянно размахивая руками и
зачем-то поминутно приседая на корточки, другой мальчишка (скорее всего,
Ификл; впрочем...)
- А еще учитель Миртил куда-то пропал! И никто не знает, куда! Даже
Тиресий - и тот молчит!
- И все его ищут - и папа, и Кастор с Автоликом, и все-все...
- Поэтому и занятия в палестре отменили!
- Вот здорово!
- А мы сразу к тебе побежали...
- К тебе!
- Только лучше пусть Миртила все-таки найдут, - на два тона ниже
сказал вдруг один из мальчуганов, шмыгнув носом. - Пускай уж занятия, лишь
бы нашли...
И Пустышка сразу понял, что это Ификл.
- Конечно, пускай найдут, - тут же понизил голос и Алкид. - Слушай,
Пустышка, ты здесь все знаешь, везде ходишь - найди Миртила, а?
Представляешь - все его ищут, с ног сбились, плачут, жертвы Зевсу или там
Гермесу приносят, а тут мы с тобой его приводим, и все нас хвалят, подарки
дарят, а Автолик клянется, что больше никогда не станет нас посохом
лупить...
И оба мальчишки с надеждой уставились на своего друга.
- Попробую, - медленно кивнул Гермий, чувствуя, что все это
неспроста: его утренние раздумья о забытом или запретном, внезапный отъезд
басилея Ойхаллии, скорее похожий на бегство; оставшийся в Фивах Ифит,
поиски исчезнувшего Миртила, вчерашние состязания... Не нравилось это
Гермию, совсем не нравилось, что-то крылось за внешне безобидными
событиями - и неизвестность еще больше раздражала Лукавого.
- Попробую, - повторил юноша, в какое-то неуловимое мгновение
расслабившись - весь и сразу, как дикое животное - и прикрыв глаза.
Лицо Пустышки приняло умиротворенно-отсутствующее выражение.
- А куда мы пойдем его искать? - поинтересовался ничего не понимающий
Алкид.
- И когда? Прямо сейчас? - поспешно добавил Ификл, понявший ничуть не
больше брата.
- Никуда мы не пойдем, - чуть слышно и невыразительно проговорил
Гермий, а братья переглянулись: им показалось, что губы Пустышки при этом
не шевелились.
- Сядьте рядом и ждите. Молча.
- Пустышка, ты этот... прохвост? - изумленно вытаращился Алкид и
мгновенно поправился. - То есть я хотел сказать - провидец! Как Тиресий,
да?
Ификл больно ткнул брата острым локтем в бок и, когда Алкид
обернулся, приложил палец к губам: дескать, просили же помолчать!
Спохватившийся Алкид закивал, и оба поспешили усесться на траву и
уставиться на Пустышку, время от времени многозначительно переглядываясь.
9
Гермий не был ни всевидящим, ни всемогущим. Не был он и провидцем,
подобно слепому Тиресию или Прометею Япетиду.
Но он был богом; и в Семье считался не из последних.
Путники частенько взывали к Лукавому, и не зря почти на всех дорогах
Эллады время от времени попадались гермы - деревянные или каменные столбы
с изображением Бога-Покровителя наверху. Зачастую изображение имело мало
общего с оригиналом, но при установке герм ритуал их посвящения
Гермесу-Киллению соблюдался неукоснительно, да и путники не ленились
оставлять дары божеству в расчете на его благосклонность; так что Лукавый
не раз пользовался путевыми столбами. Для него это были не просто каменные
изваяния - сейчас сидевший на земле юноша находился в каждом из этих
столбов, он был ими, как они были частями его; и Гермий мог видеть все,
что происходит на дорогах, иногда ясно, иногда смутно, но видеть, видеть
слепыми надтреснутыми глазами изображений наверху столбов-герм.
