не нуждалось в особых комментариях. Филипп действительно был красив,
исключительно красив; в его безупречно правильных чертах лица даже самый
дотошный взгляд не отыскал бы ни малейшего изъяна, а его белокурым с
золотистым отливом волосам позавидовала бы черной завистью любая
прелестница-блондинка. Один-единственный упрек можно было бы сделать в
адрес внешности Филиппа - что его красота скорее девичья, чем мужская, -
если бы не волевое выражение его лица и решительный, порой жесткий и
пронзительный взгляд его больших глаз цвета весеннего неба над Пиренеями.
Несмотря на несколько хрупкое телосложение, во всем облике юноши сквозила
необычайная мужественность, начисто отметавшая малейшие подозрения в
какой-либо двуполости.
Всякий раз, когда его называли Красивым, Красавчиком, Филипп
снисходительно улыбался; в общем ему нравилось это прозвище. Однако его
улыбка мигом становилась горькой, когда он слышал свое имя с эпитетом
Справедливый - так звали его отца, герцога...
Дон Филипп, герцог Аквитанский, принц Беарнский, маркграф
Пиренейский, верховный сюзерен Мальорки и Минорки, князь-протектор Гаскони
и Каталонии, пэр Галлии, был самым могущественным и грозным из всех
галльских вельмож, включая даже короля. Он владел Гасконью - одной из пяти
исторических провинций Галлии, Балеарскими островами в Средиземноморье и
почти всей Каталонией за исключением графства Барселонского. Влияние в
остальных трех провинциях Галлии - Провансе, Лангедоке и Савойе - делили
между собой король, маркиз Готийский, герцог Савойский и граф Прованский;
а в Лангедоке, к тому же, заметное влияние имели кастильские короли,
которые владели графством Нарбонн, доставшимся им по наследству от
Матильды Галльской, графини Нарбоннской, которая вышла замуж за короля
Альфонсо XI. Надобно сказать, что в последние сто лет правления династии
галльских Каролингов,* чаще всего называемых просто Тулузцами, королевство
Галлия представляло собой весьма шаткое образование. Являясь по сути
союзом самостоятельных княжеств, королевская власть в котором вне пределов
Тулузского графства была чисто номинальной, Галлия находилась в состоянии
неустойчивого равновесия. Вражда между двумя самыми могущественными
княжескими родами, герцогами Аквитанскими и графами Прованскими, неизменно
передававшаяся от отца к сыну на протяжении вот уже нескольких поколений,
была ничем иным, как борьбой за галльский престол, которая становилась все
ожесточеннее по мере дробления королевского домена на отдельные графства.
И только благодаря поддержке со стороны маркизов Готийских и герцогов
Савойских четырем последним королям Галлии удавалось удержать в своих
руках кормило верховной власти.
Впрочем, к середине пятнадцатого века соперничество за обладание
королевской короной несколько поутихло, но на сей счет никто не питал
никаких иллюзий - это было лишь затишье перед бурей. После смерти в 1444
году неугомонного Людовика VI Прованского молодой король Робер III*
учредил опеку над его малолетним сыном-наследником и таким образом на
некоторое время избавился от угрозы своему благополучию с востока. Что же
касается Гаскони и Каталонии, то нынешний герцог Аквитанский никогда не
посягал на галльский престол и никогда (за исключением
одного-единственного случая, о чем мы расскажем чуть позже) не вступал в
конфликт с королевской властью. Вот уже двадцать четыре года правит
Гасконью и Каталонией герцог Филипп III, и все эти двадцать четыре года во
всех его владениях царили мир и покой. Не будучи сверх меры честолюбивым,
он вполне довольствовался тем, что имел, и никогда не смотрел с
вожделением на чужие земли. Несчастный в личной жизни, герцог все свое
время, всю свою энергию, все свои способности (благо таковые у него были,
притом незаурядные) посвятил государственным делам. Он отличался
редкостным бескорыстием и обостренным чувством ответственности перед
людьми, богом, но прежде всего - и что немаловажно - перед собственной
совестью. Под его мудрым руководством Гасконь, Каталония и Балеары
процветали, росло благополучие всех его подданных, безжалостно
искоренялась преступность, все меньше и меньше крестьян шло в лесные
разбойники - отчасти потому, что это стало слишком опасным промыслом, но
главным образом из-за того, что герцог крепко держал в узде местное
чиновничество, не позволяя ему зарываться и грабить средь бела дня простой
народ. Поэтому неудивительно, что гасконцы и каталонцы, которые, как и все
латиняне, любили награждать своих правителей меткими прозвищами, называли
герцога Справедливым...
Младший сын герцога, тоже Филипп, прозванный Красивым, Красавчиком за
свою внешность и Коротышкой - за рост, грустно усмехнулся и прошептал с
горечью в голосе:
- Справедливый... Однако долго же мне пришлось ждать твоей
пресловутой справедливости!
Филипп, наконец, принял решение, развернул свою лошадь и направился
прочь от Тараскона.
"Ну нет уж, - подумал он, - Перед отцом я предстану в свете дня, а не
под покровом ночи. Пусть он при всех скажет то, что написал мне в письме.
Пускай все знают, что я не блудный сын, воротившийся домой с покаянием,
скорее как раз наоборот... А сейчас..."
Филипп пришпорил лошадь, и она побежала быстрее по широкой дороге,
которая змеей извивалась между холмами и исчезала вдали среди гор. Там,
впереди, в двух часах поспешной езды, находился замок Кастель-Фьеро,
родовое гнездо графов Капсирских, хозяином которого был лучший друг
детства Филиппа и его ровесник Эрнан де Шатофьер.
1. ФИЛИПП. ШЕСТНАДЦАТАЯ ВЕСНА
Весенний лес купался в последних лучах заходящего солнца. Налетел
свежий ветер, зашумел в кронах деревьев, повеяло приятной прохладой -
особенно приятной после такого знойного дня. Все лесные жители оживились,
приободрились, во весь голос запели птицы, провожая уходящий день, и
только одинокий всадник, заблудившийся в лесу, нисколько не радовался
ласковому вечеру. Отпустив поводья лошади, он раздраженно оглядывался по
сторонам; на лице его застыло выражение растерянности, досады и
беспомощности. Наступление вечера прежде всего значило для него, что
приближается ночь; а перспектива заночевать где-то под деревом совсем не
вдохновляла молодого знатного вельможу - даже очень знатного, судя по его
одежде и внешности. Очевидно, ему была чужда романтика странствующего
рыцарства.
"Другого такого дурака, как я, надо еще поискать, - упрекал он себя с
самокритичностью, которую позволял себе только в мыслях, да и то изредка.
- Не хотел ехать со свитой, взял бы проводника. Так нет же! Осел
упрямый!.. Теперь уже не замок дона Фелипе,* а хоть какую-нибудь лачугу
найти, где можно сносно перекусить и устроиться на ночлег".
Вельможа лет двадцати пяти удрученно покачал головой. Э, да что и
говорить-то! Ехал бы по дороге, горя бы не знал. А так, нашелся один олух,
что посоветовал ему поехать через лес, так-де ближе будет, а другой олух,
то бишь он сам, последовал этому совету. И вот результат - заблудился. Он
заблудился! Лучший охотник королевства! Как узнают при дворе, смеху-то
будет... И главное, что смеяться будут не в глаза, а украдкой, за спиной.
Вот такие дела. Дела неважнецкие...
"Непременно разыщу этого горе-советчика, - решил всадник, - и отрежу
ему язык. Чтоб другим не показывал дорогу, как мне показал... Впрочем, -
тут же добавил он, - с отрезанием языка придется повременить. Сперва нужно
выбраться из этой чащи". - Он тяжело вздохнул.
"И дон Фелипе тоже хорош, - чуть погодя нашел еще одного виновника
своих бед молодой вельможа. - Жил бы себе в Сантандере, в своей столице -
где там! И угораздило же его забраться в эту глухомань, в эту..."
Вдруг всадник настороженно придержал лошадь. Его чуткие уши уловили
доносившийся издали треск сухих веток, который становился все громче и
громче по мере приближения источника звука. Так шумно мог передвигаться
только человек... или же медведь - но наш путник предпочел не думать о
второй возможности, справедливо считая, что сегодня на его долю и так
выпало слишком много неприятностей. Он не обманулся в своих
оптимистических ожиданиях: вскоре между деревьями замаячила человеческая
фигура.
- Эй! Эгей! - зычным голосом крикнул вельможа. - Кто там?
В ответ на его окрик раздался короткий собачий лай. Человек немного
изменил направление, ускорил шаг и спустя минуту, уже подходил к вельможе.
Это был крестьянин лет тридцати пяти, здоровенный детина, одетый в
видавшие виды потертую кожаную куртку, штаны из грубого домотканого
полотна и высокие охотничьи сапоги. С его внешностью деревенского громилы
резко контрастировала на удивление добродушная физиономия и прямой,
открытых, хоть и немного плутоватый, взгляд маленьких черных глаз. За
правым плечом крестьянина виднелся колчан с луком и стрелами, а через
левое был перекинут ремешок охотничьей сумки, которая тяжело билась о его
бедро. Рядом с ним, важно ступая, брела великолепная борзая чистокровной
английской породы. Будучи большим любителем собачьей охоты, к тому же не
лишенным тщеславия, вельможа от души пожалел, что эта борзая не находится
на его псарне, и проникся невольной завистью к ее владельцу.
Между тем крестьянин остановился в двух шагах от вельможи, снял кепку
и почтительно, но без тени раболепия поклонился.
- Ваша милость звали меня? - вежливо осведомился он.
- Да, человече, звал, - с нарочитой небрежностью ответил всадник,
затем снова взглянул на четвероногого спутника крестьянина и, не
сдержавшись, восхищенно добавил: - Хороший у тебя пес!
- Хороший, - согласился крестьянин. - Да не мой, а моего господина.
- Хороший пес у твоего господина, - сказал вельможа отчасти потому,
что действительно так подумал, но еще и потому, что вдруг растерялся. Ему
страшно не хотелось обнаруживать перед плебеем свою беспомощность,
признаваясь в том, что заблудился.
Однако крестьянин будто прочел его мысли.
- Ваша милость, верно, сбились с пути, - полувопросительно,
полуутвердительно произнес он.
- С чего это ты взял? - нахмурился вельможа, а почки его ушей
предательски покраснели. - Вовсе нет.
Крестьянин безразлично пожал плечами: ну, раз так, воля ваша.
- А ты куда путь держишь, человече? - после неловкой паузы спросил
вельможа.
- Возвращаюсь в замок моего господина, - ответил крестьянин,
поглаживая борзую, которая смотрела на него ласковыми и преданными
глазами. - Вот настрелял дичи и возвращаюсь. Мой господин ужинает поздно.
- При этих словах он почему-то усмехнулся. - Очень поздно. А любит, чтобы
все было свежее.
- И что ж это за птица такая, твой господин?
Крестьянин укоризненно покачал головой.
- Никакая он не птица, сударь. К сведению вашей милости, я имею честь
служить у САМОГО дона Фелипе - хозяина этого края. И ежели он птица, то не
простая - орел!
- Так ты служишь у графа Кантабрийского?!
- Да, сударь. У его высочества, - ответил крестьянин, особо
подчеркнув титул своего господина.
- И сейчас ты возвращаешься в его замок?
- Да, да, ваша милость. Прямо в замок его высочества.
Вельможа обрадовался: вот так удача!
- Прекрасно! - удовлетворенно и с явным облегчением произнес он. -
Просто великолепно! Нам, оказывается, по пути. Я, видишь ли, тоже еду к
дону Фелипе.
- Вот как, - вежливо сказал крестьянин. - Сеньор дон Фелипе, без