извращенцами, наркоманами...
Классный наставник сообщал о прогулах отцу, тот брался за ремень...
Ситуация становилась полностью безвыходной. Гек стал похож на забитого
трусливого зверька, он почти беспрерывно дрожал, начал заикаться и писаться
по ночам. И без того худой, он отказывался от пищи и уже походил на
скелетик. Однажды вечером к ним зашел отец Иосиф и предложил отцу поместить
Гекатора в католический приют, где мальчика подлечат, привьют вкус к учению
и слову Божию. Отец был почти трезв на этот момент и легко согласился. Гек
прожил в приюте почти пять месяцев. За это время ему вылечили энурез, он
перестал заикаться и отъелся до приемлемых кондиций: оставаясь крайне худым,
дистрофиком все же не выглядел. Полутюремная обстановка приюта ничуть не
тяготила Гека, он и не подозревал, что жизнь может быть куда менее
безрадостной. Всегда молчаливый, он делал только то, что требовали
воспитатели, инициативы ни в чем не проявлял, сторонился других ребят и не
испытывал ни малейшей потребности с кем-либо подружиться.
Приют не был муниципальным, федеральные субсидии не предназначались
церквям любых вероисповеданий, отторгнутых от государства еще до войны, а
значит, содержался исключительно на пожертвования частных лиц и организаций.
Гек не был круглым сиротой, поэтому, когда для приюта настали трудные
деньгами времена, его и еще нескольких детей, имеющих близких родственников,
отправили по домам.
Отец по-своему тепло встретил отпрыска, накормил гречневой кашей,
бросил подушку и одеяло на его кровать, по-прежнему стоящую в углу,
размашисто погладил по стриженой голове:
-- Ну что, ексель-моксель, соскучился по дому? Ну-ка, посмотри на меня
-- вылитая покойница-мать, один в один! Ты уж извини меня, сынок, что за три
месяца я так ни разу к тебе и не собрался -- дел по горло, да и болел я...
Болеть я стал часто, видно, умру скоро, к мамке уйду... -- У отца задрожали
губы. -- Один останешься, сиротой.
У Гека сжалось сердце и защипало в глазах:
-- Не умирай, папка! Ты лучше себе лекарства купи и ешь их каждый день,
и поправишься тогда.
-- Нет, сынок, от смерти не лечат... Пожил -- хватит.
Только сейчас Гек обратил внимание на отсутствие браги в огромных
стеклянных бутылях и на то, что запах, казавшийся вечным, почти улетучился
из квартиры.
-- Папка, а где твоя лабалатория? (Так Ангел называл самогонный
аппарат, и Геку в голову не приходило, что этим словом можно обозначать
нечто иное.)
-- Эти пидоры в погонах отобрали, две недели меня трамбовали, рыры
помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?
Геку стало еще страшнее: лягавые ограбили отца, заперли его в
каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул.
-- Папка, папка... -- только и смог он выговорить сквозь надвигающийся
плач.
Ангел подпер голову рукой и тоже заплакал:
-- Эх, хоть бы раз в жизни -- счастья крошечку, да на свою ладошечку!
Сынок... Ты помоложе будешь -- достань из шкафа... Душа ее, родимую,
требует...
Гек видел, что отец уже крепко клюнувши, и понемногу успокоился: он
любил, когда отец в таком состоянии, -- не бьет и делать ничего не
заставляет. Чтобы достать бутыль с виски, пришлось встать на стул. Гек
потянулся и нечаянно сшиб гипсовую статуэтку -- балерину, изображающую
царевну-лебедь. Статуэтка упала на деревянные половицы и раскололась. Гек
так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку и глядя на отца круглыми от
ужаса глазами. Отец, подняв голову, выпятил мокрую нижнюю губу и довольно
долго тупо смотрел на осколки.
-- Как же так, сынок, -- даже лягавые руку на нее не подняли, оставили
ее -- матери твоей память -- целой и невредимой, а ты!.. сломал ее... Назло,
что ли, мне, батьке своему? Спасибо, сын, земной тебе поклон... от нас с
матушкой.
-- Папка, я не хотел!
-- А сделал... Дай-ка сюда, не ровен час... -- Ангел вытянул пробку из
початой бутылки и сделал небольшой глоток. -- Виски теперь -- дрянь, раньше
было ржаное, а нынче нефтяное. Арабы из нефти гонят -- сами не пьют, а
христиан травят. Пробки на резьбе придумали, сам видел. Ну да ничего,
ничего-о! Со всеми посчитаемся -- дай только срок! Только не тот срок, что
за Хозяином считают!.. "Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик..." --
затянул было Ангел, но вдруг осекся. -- Ты что улыбаешься, сучонок! Тебя
самого надо бы взять за задние ноги, да головой об угол -- за такое веселье.
Чего веселого, я спрашиваю?
Гек не знал, что сказать, и только мотал стриженой головой и
подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать
теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить...
-- Что стоишь, чего ждешь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но
не лежит, ты... -- прикольно, да? Это -- памятью моей было, частью души
моей, а стало -- хуже мусора. Куда пошел?
-- Ведро и тряпку принесу, приберу мусор.
-- Кто бы тебя прибрал, гаденыш, мне, что ли, пачкаться! Оставь как
есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь, падла, вспомнишь мать! Ко мне!
Ближе подойди. Ближе, я сказал!
Гек не выдержал: слезы полились ручьем. Он стоял в метре от отца и не в
силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к груди,
локти упирались в живот, а ладони, сжатые в кулачки, закрывали трясущийся
подбородок. Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек зажмурил глаза и
зашелся в беззвучном реве... На его макушку неожиданно медленно легла рука
отца:
-- Сдрейфил, брат? Неужто ты думаешь, что я на сынишку своего руку
подниму? Нас с тобой и так слишком мало сохранилось -- ты да я -- на весь
белый свет. Да, пьяный я -- а знаешь ли, с какой радости пью? Нет, мал ты
еще, Гек, такие вещи понимать. Мать-покойница твоя, царство ей небесное,
тоже уважала это дело -- запоями страдала. Да не реви же ты, будь мужчиной.
Знаешь, а ведь я брошу пить: уедем отсюда, заново жить начнем. Я шофером
устроюсь, на дальнобойке заколачивать, а ты дома -- за старшего, по
хозяйству. Неужто не справимся? К сорока, а то и раньше, в свой дом переедем
-- с газоном, с бассейном. Щенка тебе купим -- хочешь собаку?
-- Хочу, -- еще сквозь слезы, нетвердым голосом, но уже с прояснившимся
лицом, ответил Гек. Дети -- отходчивый народ, и Гек уже готов был простить,
вернее -- забыть (потому что он и не ведал, что в его моральной власти
прощать или хранить обиду в ответ на зло, причиненное другим человеком)
страх и слезы, вызванные пьяным отцом, вычеркнуть из сердца глумления и
угрозы, исходившие от единственного в мире человека, которого ты имеешь
право назвать родным.
-- Купим, -- веско сказал отец и поднялся, опрокинув стул. Тяжело
ступая, с остановками он двинулся к туалету. Дверь за собой он не закрыл, и
Геку слышно было, как мечется пьяная струя по всей поверхности унитаза, как
отец моет руки, лицо и отхаркивается в раковину. Отец вернулся, грянулся на
стул, поднятый Геком, и еще отхлебнул. -- Может, ты голоден, сейчас
сообразим чего...
Гек счастливо фыркнул и сел к столу напротив:
-- Папка, я недавно ел, ты же мне сам кашу давал! Гречневую -- забыл?
-- Почему это я забыл? Я ничего не забываю, никому и ничего, и никогда.
Просто смотрю -- худой больно, кожа да кости. Там тебя небось голодом морили
долгополые, в монахи зазывали?
-- Нет, нормально кормили. Другой раз кто и попросит добавки, так тем
давали, особенно новеньким, а я ни разу не спросил, мне хватало -- я же
меньше других был. А только в спальне вечером у нас все равно дрались и
ругались, хоть отец Анри говорил, что это тяжкий грех. И еще латыни нас
учили... А щенк...
-- Эх, эх, был смех, да вышел грех. Теперь ты дома, и латынь учить не
надо. Был тут хрен с горы, попечитель окружной, интересовался, почему в
школу не ходишь. Ты уж ходи, сынок, а то эти паразиты тебя с пособия снимут,
если я посеща... емости... не обеспечу, и вот что: ходить будешь в другую
школу -- через квартал. Правда, там ирлашек много, да и черномазые
попадаются, но здесь и мне пригляд удобнее делать, и с этими харями
очкастыми из твоей прежней школы общаться не придется. Подходит такое дело?
Гек увял. О той школе -- No55 -- ходили самые разные и невероятные
слухи, но хороших слухов не было. Драки, вши, вымогательство, в старших
классах -- наркотики, ранние беременности и черт те что еще. Там был стык
черного и ирландского районов; разноцветные одноклассники за порогом школы
превращались во врагов и метелили друг друга без пощады.
-- А меня там бить не станут почем зря, ведь я из другого края?
-- Пусть попробуют единственный разок -- из параши хавать будут и они и
предки их, если вступятся. Я, сынок, и не таких седлал и пришпоривал, сверху
сидя, -- ну да сам увидишь...
Гек приободрился. Ему представилось вдруг, как в школе его попробует
запрессовать какой-нибудь старшеклассник -- гроза всей школы, шпана и
черномазый, а тут случайно в школу зайдет отец и так его отметелит на глазах
у всех, так моську расквасит, что никто к нему больше приставать не будет, а
кто подойдет, первый будет руку подавать -- здороваться. Гек собрал со стола
грязную посуду -- эмалированную миску, ложку, кружку из-под молока, -- левой
рукой прижал все это к груди, а правой осторожно потащил бутылку из-под
обмякших пальцев мертвецки пьяного родителя. Как бы лишившись опоры, Ангел
подался влево и вместе со стулом повалился на пол. Гек, видя, что стул цел,
а отец не расшибся, вместе с бутылкой побежал на кухню, опустил в раковину
посуду, включил горячую воду, а сам вернулся в комнату и поставил бутылку в
шкаф, -- в ней еще оставалось граммов двести. Секунду Гек размышлял: может,
попробовать, отхлебнуть, -- отец и не заметит ничего, но тут же содрогнулся
от этой мысли, закрыл дверцу и спрыгнул со стула. В свое время он отведал
самогона, единым духом выпив тайком от отца полстакана первача. Его вырвало
тогда минут через двадцать после начала веселья и рвало всю ночь напролет с
промежутками, не превышающими получаса. Счастье еще, что батя был в полном
отрубе и не просыпался до утра... Под ногами хрустнули осколки гипсовой
статуэтки -- собрать бы надо. Но нет, отец запретил, а они с батей вместе
теперь, отец разрешит, и он уберет, чтобы все честно было. А когда накопит
денег, то найдет и купит точно такую же царевну, чтобы даже вблизи не
отличить от старой, вот отец обрадуется... И снова у них будет память о
матери. Гек ухватил отца за правую руку и потащил его по половицам к тахте,
на которой тот всегда спал. У Гека не хватило бы сил поднять отца на
постель, разбудить его также не было возможности -- он обычно отключался
наглухо, поэтому Гек попросту взял с тахты подушку, достал из комода ватное
одеяло, одеялом укрыл, а подушку подсунул под голову. Наволочку и
пододеяльник давно бы надо было сдать в прачечную, но Ангел, как и все
пьяницы, был неряшлив, а Гек и не задумывался над подобными мелочами -- на
улице и в школе царила еще бо2льшая грязь, и даже в приюте было немногим
лучше. То есть в приюте, конечно, белье стиралось вовремя, но такая там была
ветхость, такая нищенская опрятность, что в глазах Гека разницы не
ощущалось.
Внезапная боль впилась в голову и разорвала сон:
-- Па-а-дъем, гаденыш!.. -- И столько было ненависти и садистского
нетерпения в отцовском крике, что Гек даже не успел вякнуть, молча вцепился
в отцовскую руку, чтобы ухо не оторвалось, а ногами судорожно заелозил по
