зная, что если уснет - смерть. Обмотав ноги кусками мехового плаща и
растерев лицо снегом, Берен вновь собрался в путь. Зимняя ночь была на
исходе. Цвета неба в эту пору были резкими, и границы их не расплывались -
золотисто-алая трещина рассвета вспарывала небо на востоке, заливая кровью
заснеженные пики далеко впереди, на западе небо было аспидно-черным.
Казалось, до звезд можно дотянуться рукой - это почему-то развеселило
Берена, и ночной холод отпустил его.
Почему-то ему казалось, что Гондолин там, на юго-западе, где над
всеми горами возвышался пик, первым приветствовавший солнце. Он был
далеко, но Берен не считал лиг пути. Он просто пошел туда.
Он шел - упорно, уже теряя надежду, но не желая признаваться в этом
самому себе. Горы были жестокими - ни дров для огня, ни еды. То, что он
взял с собой, было на исходе. Он почти не спал, опасаясь замерзнуть.
Сейчас он был страшнее любого Орка - исхудавший до невозможности, заросший
косматой бородой, - только светлые глаза, кажется, и остались на
почерневшем обмороженном лице. Почему он еще шел, что вело его? Инстинкт?
Привычка?.. Он шел. Как-то утром, вновь увидев золотой пик, он вскочил как
безумный и закричал, словно кто-то мог услышать его:
- Тургон! Тургон! Где ты? Помоги мне! Тургон!
Но только эхо отвечало ему. И тогда он сел на снег и заплакал без
слез. "Гондолин... Нет никакого Гондолина. Нет. И нет до нас дела Эльфам.
Сказки для дураков! Будь все проклято!"
Может, кто другой после этого сдался бы судьбе и, уснув, незаметно
перешел бы из сна в смерть, - но не Берен. Сейчас он еще сильнее хотел
жить. Назло всем. Назло несуществующему Гондолину, назло Эльфам, назло
Оркам. Туда, на юг. Ведь кончатся же эти горы когда-нибудь! А там -
увидим.
Размолотив камнем последний заледеневший кусок мяса и с трудом
проглотив хрустящие волокна, Берен двинулся к последнему перевалу. Дальше
гор не было видно. Последний рывок, последний отрезок пути. А там,
наверху, можно будет увидеть, куда идти.
И вот он на самом гребне перевала. А внизу - ничто. Ничто сверху
донизу. Молочно-белый туман, молочно-белое небо сливаются в одну
непрерывность, и где-то там, не то в небе, не то еще где - смысл слова
"где" потерян - холодно и мутно пялится размазанное бельмо солнца, похожее
цветом на рыбье брюхо.
Позади - смерть. Впереди - что? Все же надежда. Берен не боялся
опасностей - вся жизнь его, почти с самого рождения была игрой со смертью.
Но эти опасности были заурядны и знакомы. А здесь было другое. Это был не
просто туман, он чувствовал это. Он не знал - что там, враждебно это или
нет, но это было незнакомо, а потому - страшно... Стиснув зубы, Берен, сын
Бараира, ступил в туман.
Он задержал дыхание, словно входил в воду. Путь шел под уклон, он
долго старался держать голову повыше, словно боялся захлебнуться туманом.
Мысль сверлила голову: откуда туман зимой? Еще секунду глаза его смотрели
поверх студенистого моря невесомых струй. Следующий шаг погрузил его в
слепую бездну. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно, и
Берен испугался, шагнул назад, но поскользнулся и покатился вниз. С трудом
остановившись, он поднялся и стал осматриваться. Ничего не видно. Паника
охватила Берена, и он бросился назад, вверх по склону. Вроде бы, недалеко
укатился, но где же граница? Где конец тумана? Он потерял ощущение места и
расстояния. Ужас, липкий холодный ужас пополз по спине. Ловушка. Он утонет
в тумане. Берену почудилось, что он задыхается. С трудом овладев собой, он
опустился наземь, страшно измотанный. Он дрожал. Ноги не держали его. Но
разум уже успокаивался, ища выход. И Берен встал и пошел вперед, вниз -
ибо идти назад означало погибнуть. В тумане, непроглядном белом тумане
спрятался Гондолин. Так и не открылся ему. Там, позади, не было надежды.
Но впереди еще оставалась она, утешительница отчаявшихся.
Ни холода, ни голода он не ощущал, как и времени. Не было ничего,
кроме Берена. А путь вел его все ниже и ниже, и Берен начинал думать, что
пути этому не будет конца, пока не коснется его рука сердца Арды. И тогда
он умрет. Странная мысль. Почему умрет? Может, оно - как те сказочные
камни света, которые сжигают прикоснувшуюся к ним смертную плоть? Мысли
его были какими-то вялыми и отстраненными, словно он уже начинал забывать
то, что было, и перестал думать о грядущем - все было неизменно, и где это
все? Нет ничего - только Берен. И может он вовсе не идет, а лишь
переступает на месте, и будет так до Конца Времен?
Он шел и шел, потеряв счет времени, пока вдруг не услышал звук и не
очнулся. Вернее это был даже не звук. Это было ощущение, какое бывает
после внезапного глухого удара большого барабана, но самого звука не было.
Он вдруг увидел, что стоит на дне долины, точнее, так ему показалось. Если
бы дно долины было гнездом для камня в перстне, то он сказал бы, что стоит
на нижней грани черного дымчатого хрусталя, врезанного в каменное кольцо.
Но он мог идти. Было видно совершенно ровное, словно хорошо устроенная
дорога, дно. Черно-серое дно, черно-серые стены тумана светлеют кверху,
наливаясь тусклым печальным блеском старого серебра.
В душе Берена совсем не осталось страха. Он привык к тому, что здесь
все было не так, и не пытался понять. Он ждал, что будет дальше.
А дальше очертания долины задрожали, теряя четкость. Одна из стен
налилась непроглядной чернотой, другая вспыхнула нестерпимо белым. И вот
началось что-то непередаваемое. В клубящейся черноте и белизне началось
какое-то движение, и одновременно Берен не услышал - ощутил душой странные
звуки. Это были какие-то стоны, плач, мелодии, что умирали, едва рождаясь,
ибо не было в них силы существовать, не было основы, сути. Одновременно
рождались и, распадаясь, гибли образы, и крики смерти, стоны агонии
сопровождали это не-рождение. Стены сближались, и Берен с ужасом подумал,
а не поглотит, не раздавит ли его это? Бежать было некуда. Он зажмурил
глаза и упал ничком. Этому не было дело до Берена, сына Бараира. Оно шло
сквозь него, струилось и сплеталось вокруг.
Черное и белое спирально скручивалось, проникая друг в друга, и Берен
с изумлением заметил, что, смешиваясь, они не рождают серого. Волны
струились всеми радостными цветами мира, и то, что казалось раньше режущим
слух диссонансом, слилось в дивной красоты мелодию, которая подняла Берена
и заставила его сердце биться часто и сильно. Он не понимал ничего, но
ощущение восторга и счастья, которое переполняло его в этот миг, он не
испытывал более никогда. Чудо и красота рождались при слиянии черного и
белого. Самое странное, что, сплетаясь, они не теряли себя, дополняя и
возвышая друг друга.
Внезапно резкий визг рассек мелодию, черное и белое рванулись друг от
друга, отрываясь с кровью, с предсмертным воплем, с воем, в котором гибла,
свертываясь как кровь от яда, мелодия. Все гибло, все рвалось, набухая
лютой враждебностью. И там, где с тягучей кровью, с хрипом разорвалось
единое, возникло - серое. Бесформенное, словно клубок извивающихся
щупалец, Это ползло к Берену. Ужас, затопивший все существо Берена,
пытался придать хоть какую-то определенность этой твари, чтобы знать, что
ждать от нее. И тварь стала жутким подобием паука. Жвала - крючковатые,
пилообразные - плотоядно двигались, и зеленоватая слюна, пенясь, капала на
землю. Восемь красных глаз впились в белое от страха лицо человека. И тут
он нащупал рукоять меча... И тварь замерла, почуяв вдруг опасность,
исходящую от добычи. И с отчаянным воплем, не помня себя, Берен ринулся
навстречу твари. Она, видимо, привыкла к легкой добыче, и это нападение
ошеломило ее. А он бил, бил по глазам, по жестким шипастым лапам, ломал
жвала, и зеленоватая кровь твари брызгала на него, обжигала его...
Он стоял над бесформенной грудой серо-зеленого мяса, только сейчас
ощутив страшную усталость. Но он не мог позволить себе упасть здесь, в
нигде. Не мог умереть. Не смел. И, шатаясь, он побрел, ничего не видя,
только бы уйти отсюда...
Он не помнил, как попал сюда. Как пришел в этот спокойный лес, к
чистому ручью. Смутная память говорила о чьих-то руках, о странном
полете... Скорее всего, это был бред. И все, что было - бред. Он не хотел
об этом вспоминать.
Здесь было начало лета, лес был полон дичи и ягод. Первые недели
Берен только ел и спал, приходя в себя. Вскоре он стал прежним с виду, но
в душе его - он чувствовал это, - что-то изменилось. Он начал видеть
красоту...
Однажды он проснулся в слезах и в тревоге, услышав - Музыку: не ту,
что вознесла его в долине черного хрусталя, но мучительно похожую. И
Берен, не в силах снова потерять ее, пошел туда, где она звучала...
Он подкрался тихо, словно лесной зверь, страшась спугнуть ту, что
пела. Странная тоска и истома мягко сжимали его сердце. Она сидела на
небольшом холме, поросшем золотыми звездочками незнакомых ему цветов, в
голубом как небо платье, и волосы ее казались тенью леса. Она сама была
вся из бликов и теней, и ему временами казалось, что она - лишь его
прекрасный бред, обман зрения. Но она была - она пела. Что выдало его? Он
ведь не шевелился. Может она почувствовала его мысли, услышала как стучит
его сердце - ему казалось, этот стук заполняет мир от самых его глубин до
невероятных его высот; его дыхание становилось все чаще и тяжелее. Может,
оно и выдало его. Песня оборвалась. На миг он увидел дивной красоты лицо -
живое, мгновенно возродившее в его памяти ту мелодию, что вошла в его
сердце там, в долине черного хрусталя. Она испуганно вскрикнула и исчезла
- словно распалась на тени и блики, рассыпалась веселым хаосом звуков...
Берен застыл. Мир вокруг стал тусклым и бесцветным. Он осознал - она
испугалась его. Почему? он же не сделал ничего дурного, не хотел ничего -
только чтобы все это оставалось, не уходило... Он забыл все - месть, отца,
Орков... Их просто не было. Была - песня по имени... Имени не было. Песня.
Просто песня.
Он тяжело опустился на землю на берегу ручья. Казалось, все
кончено... Долго вглядывался в свое отражение. Странно - впервые
задумался, красив ли он. Берен был из дома Беора - темноволосый,
светлоглазый, рослый. Ему минуло три десятка лет, и был он уже не зеленым
юнцом - мужчиной в расцвете молодости и сил. Тяжелая жизнь сделала его
тело сильным, стройным и гибким... Но достаточно ли этого, чтобы она
снизошла до беседы с ним... Он боялся. Но не мог забыть Песню.
Он искал ее. Он видел ее много раз - издали, но ни разу не мог
подойти ближе чем на сотню шагов - она убегала и уносила Песню. Только
следы оставались - золотые звездочки цветов, да в ночных соловьиных песнях
слышалось то же колдовство, что и в ее голосе. И в сердце своем он дал
Песне имя - Тинувиэль.
Так случилось - он опять увидел ее. Весной, после мучительной серой
зимы. Почему-то подумал - если сейчас он не удержит Песню - не увидит ее
уже никогда. А она пела, и под ее ногами расцветали цветы-звездочки. Песня
наполнила его, Песня вела его, и, как слово Песни, он крикнул:
- Тинувиэль!
Она замолчала, но Песня продолжала звучать - и когда он смотрел в ее
звездные глаза и видел ее прекрасное растерянное лицо, когда ее тонкие
белые руки лежали в его загрубевших ладонях... А потом снова она исчезла -
будто опять стала тенью и бликами...
- Тинувиэль... - произнес он в безнадежной тоске. Черное беспамятство
обрушилось на него - Берен замертво упал на землю...
Дочь Тингола, могучего короля Дориата, Лютиэнь сидела рядом с
бесчувственным Береном, пристально вглядываясь в его лицо.
