Карантир поднялся, багровея лицом, стиснув рукоять меча.
- Я прикажу казнить тебя, - прошипел он.
Шепоток пробежал по залу. Илмар рассмеялся:
- Это легко. Я безоружен. Я не умею сражаться - как и они, потомок
Финве.
Карантир скрипнул зубами, с трудом сдерживая гнев.
- И все-таки еще одну песню я спою тебе. И ты выслушаешь ее.
- ...Кем же ты хочешь стать?
- Менестрелем...
- Ты, значит слагаешь песни? Спой мне что-нибудь...
- ...Какой я же дурень... Придумал себе сказку: воин в сияющих
доспехах... А он - совсем другой... Знаешь, я никогда не видел таких
прекрасных рук, как у него...
- Вражье отродье! - Карантир выхватил меч из ножен. - Сдохни же,
тварь продажная!..
И еще на мгновение успел Илмар увидеть печальные и мудрые глаза
Мелькора. Он падал в ледяной свет этих глаз, падал... падал...
- Но... это же менестрель, государь... - потрясенный шепот.
Карантир стоял, закрыв глаза, всей кожей ощущая взгляды братьев: не
смеют вслух осудить старшего, но смотрят почти со страхом. Волна белого
гнева схлынула, но он не ощущал ни раскаянья, ни стыда, и только стиснул
зубы, услышав:
- Закон гласит...
Он заговорил медленно и ровно:
- Я знаю закон. Менестрель неприкосновенен, пусть даже он мятежник,
вор и убийца, пришедший сюда, дабы смущать умы и чернить род королей
Нолдор. Но и Валар единожды во гневе свершили то, что чего не дозволяет
суровая справедливость Великих. И Валар свидетели мне - он, предатель
народа своего, Элда по крови, восхвалявший Врага пред тронами князей
Нолдор, заслужил смерть. Вспомните братьев своих погибших, вспомните
сожженные дома ваши, вспомните о скорби народа Нолдор и ответьте мне:
найдется ли среди вас тот, кто оспорит мои слова? И если есть такой среди
вас - пусть скажет он свое слово. Но пусть вспомнит прежде, кому станет
говорить он; и что Финве, Король Нолдор и предок мой, пал от руки Врага; и
что сын его и отец мой Феанаро был убит мерзостной тварью Моргота; и что
тот, кто встал на защиту вражьего соглядатая, возвышает свой голос в
защиту Врага!
Тишина. Он поднял веки, тяжелым взглядом обвел собравшихся и вытер
меч полой плаща:
- Уберите эту падаль.
ПЕСНЬ. 457-465 Г.Г. ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ НОЛДОР В БЕЛЕРИАНД
Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер,
даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть
и по-иному, но так хотелось не сотворить - сделать... Руки помнили все, но
каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова и снова
шел - сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о сведенных судорогой
пальцах.
Он никогда не оставлял себе своих вещей. И ту, первую свою лютню
подарил одному из менестрелей. И она сгорела в огне. Он тогда поклялся
больше не создавать такого - и легко было бы сдержать клятву, с такими-то
руками, но - нарушил ее.
Потому, что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так
хочется, чтобы ее слышал не ты один.
Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как
хотелось ему.
И вот теперь...
Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен
серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял
странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг,
как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту - боялся, что это,
новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие
слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком
широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся
струн...
Песня была - о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть
может, были ему в чем-то дороже людей... Наверно, потому, что были -
первыми. Были - его народом. Были.
...И павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка
не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную
пыль...
Он никогда не говорил об этом: что проку? боль не перестанет быть
болью, а вина - виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог
плакать по ним, но эта музыка была - как слезы: не вернуть. И ничего,
кроме скорби и горькой памяти, не было в ней: ни ненависти, ни гнева. Он
играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой
невероятной музыке...
...Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он
был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
А в ней была звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по
распахнутым крыльям - уже-несбыточное, не взлететь...
Он видел только это бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в
трепетном звездном мерцании - лицо творившего эти мучительно-прекрасные
чары, - не чувствуя, что сердце почти останавливается. Он умирал и
рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью,
он терял себя - но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть
не выдержит сердце - только бы струна не оборвалась...
Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не
открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо
его было смертельно-бледным, дыхание - почти неслышным, и Гортхауэру вдруг
стало страшно того, что - не может остаться в живых создавший такое - ведь
это то же, что создать мир... Он смотрел - и не узнавал знакомого лица.
Этот человек не был ни его Учителем, ни его Властелином - он был иным, и
как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал, и даже то, что приходило в
голову - шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых
серебряных нот - Тэннаэлиайно, ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях
- даже это было - не то. Он хотел подойти - и не мог. Хотел позвать,
окликнуть - и не знал, как...
"...Я увидел сердце твое - нет печальней звезды, и пламени нет
светлей...
Я увидел сердце твое - и не смею коснуться рук, ибо боль боюсь
причинить Сердцу Мира...
Я увидел сердце твое - и в душе моей слов больше нет кроме тех, что
сказать посмел -
Я увидел сердце твое..."
Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой
боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: "Я увидел
сердце твое..." - не осознав, в какой момент произнес это вслух.
Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
"Ортхэннэр..."
Кажется, он тоже не хотел говорить вслух - а может, просто не было
сил; обычно они редко говорили мыслями.
"Я... здесь..."
"Ты - слышал?.."
"Я... да, прости... Я не должен был..."
Он заставил себя подойти - и опустился на каменные плиты у ног
сидящего, хотя мог сесть рядом.
"Как... ее зовут?"
Он почти неосознанно подумал - она, словно о живом существе, словно о
женщине.
"Лаиэллинн".
Песнь, уводящая к звездам? - скорее, Ийэнэллинн, Боль Звезды, ставшая
песней...
Тень мысли.
Мысль, похожая на бледную улыбку - в ответ.
"Она умеет и смеяться..."
Не верилось.
"...это я - не могу".
Гортхауэр опустил голову.
"Когда-то умел..."
Окровавленная рука поднялась, словно он хотел коснуться склоненной
головы сидевшего у его ног Майя, - и снова бессильно упала.
"Прости".
"Тебе... наверно... надо остаться... одному..."
А хватит ли сил уйти, если...
"Не уходи, Ортхэннэр..."
И - еще два слова, почти неразличимых.
- Повелитель Воинов! - прохрипел человек и рухнул к ногам Гортхауэра.
Майя вскочил, инстинктивно стиснув рукоять меча.
- Что?! Что произошло, говори?
- Артаир... и Тавьо... оба... - человек закрыл лицо руками.
Он понял без объяснений.
- Где?
- Я... покажу...
Старшего - Артаира - узнать можно было только по одежде да
рыжевато-золотым волосам: удар меча рассек лицо. На лице младшего навсегда
застыло выражение растерянности, боли и какой-то детской обиды; две стрелы
с зеленым оперением пронзили тело - под ключицей и в сердце. Гортхауэр
осторожно, словно боясь причинить боль, извлек одну из раны.
- Бараир, - ровно и страшно прозвучал его голос.
Эти двое были его учениками, и Тавьо лишь готовился принять меч
воина. Когда гибнет воин - с этим можно примириться; но этот - Великая
Тьма, еще совсем мальчик...
Ученик. "Недолго ты был моим учеником".
Майя поднялся, все еще сжимая в руке стрелу.
- Велль знает?
- Нет, Повелитель.
- Скажите... нет, я сам скажу ему. Потом - предводителя Орков ко мне.
Объяснять ничего не пришлось, и напрасно Майя подыскивал слова.
Опустив глаза, Велль сказал с порога:
- Я знаю. Брата убили. Позволь проститься с ним.
...Когда-то их подобрали в лесу - продрогших, голодных оборвышей,
испуганно смотревших на Черных Воинов. Тавьо хотел остаться с Гортхауэром
- и тот позволил это, разглядев в мальчишке будущего воителя. Велль
остался в Аст Ахэ - этого хотел Учитель, видевший странный и горький дар,
которым наградила того судьба. Но братьям разлука оказалась не по силам.
Так Велль пришел в отряд Повелителя Воинов. Стремительного,
мальчишески-дерзкого Тавьо, пожалуй, любили больше, чем его молчаливого и
замкнутого брата, но Гортхауэр, сам не заметив того, привязался к обоим. И
теперь один был мертв, другой - сломлен горем.
Они были близнецами и ощущали себя единым целым. И оставшемуся в
живых казалось - он совсем один в мире, смерть просто забыла о нем.
...К Бараиру Гортхауэр относился со своеобразным мрачноватым
восхищением; пожалуй, ему даже нравился этот предводитель стоящих вне
закона людей, умевший быть и безрассудно-отважным, и
холодно-рассудительным. В чем-то они были похожи, а зачастую - когда дело
касалось орочьих банд - становились почти союзниками. Но сейчас, во власти
гнева и боли, Гортхауэр не хотел помнить об этом. Кровь за кровь? - что ж,
он последует закону мести. Изгнанники мстят за смерть своих близких, и им
нет дела до того, Орки или Люди перед ними; для них и те, и другие -
прислужники Врага. И почему он, Гортхауэр Жестокий, должен щадить их и
помнить о том, что они тоже - по-своему - сражаются за правое дело?
"Прости, Учитель. Я жесток, ты знаешь. Если ты можешь смирить свое сердце
и отказаться от мести, то я - нет. Ты сильнее меня - ты можешь простить. Я
не прощу. Знаю, не этому ты учил. Знаю, снова скажешь - они Люди. Но разве
не Люди те, кого они убивают? Мальчишка, совсем мальчишка... Он так
радовался, что на него смотрят, как на равного, так хотел быть защитником
- а его... Прости. Если бы они ушли - я не стал бы продолжать войну. Но
сейчас - щадить не буду".
Холоднее вечных льдов голос Повелителя Воинов, неподвижно как
каменное изваяние его лицо:
- Они должны умереть.
- Повинуюсь, Великий... - предводитель Орков дрожит под жестким
взглядом Майя.
- Женщин и детей не трогать. Ответишь головой. - В ровном голосе -
тень угрозы.
- Повинуюсь...
- Бараира взять живым. Если не удастся - принесешь его кольцо, -
хрустнуло в пальцах древко стрелы с зеленым оперением. - Ты понял?
- Да, Великий.
- Иди.
Он сознавал, что сейчас им движет скорее желание оправдаться в глазах
Учителя, чем милосердие; но он все же призвал к себе Эрэдена - высокого,
статного, темноволосого и светлоглазого молодого человека, похожего на
людей из дома Беора. Тот выслушал почтительно, потом сказал:
- Я рад, что ты говоришь так. Потому что... потому что я и без
