такой чудовищной силой, что глаза у плута полезли на лоб. Засуетились
слуги; словно по волшебству, откуда-то возникли дорожные тюки гостя, его
превосходные мечи, объемистый мех с пивом, свиной окорок, каравай хлеба и
даже слегка отощавший кошель. Разобравшись со своим добром, Конан явил
милость: отъехав от окраин Эрука подальше, сбросил кабатчика в придорожную
пыль. Скорее всего, мерзавец сломал себе ребра, что славного рыцаря совсем
не обеспокоило; пришпорив коня, он скрылся в песках, в направлении
туранской границы.
В Замбуле, Самарре и Аграпуре с путником не случилось ничего
примечательного - возможно потому, что в сих местах, где ему доводилось и
разбойничать, и служить в войске, Конан держался поосторожнее. Во всяком
случае, он больше не сорил деньгами, а, прибыв утром в туранскую столицу и
сбыв жеребца на базаре, вечером уже покачивался на палубе пузатого барка.
Стояла самая середина лета, море было тихим и спокойным, как пруд; слабый
ветерок надувал паруса, и корабль неторопливо полз на восток, к Хаббе,
влача в своих трюмах расписную посуду и сукна, амфоры с вином и кипы
хлопка, бронзовые котлы и бухты пеньковых канатов, грубое парусное
полотно, седла, кожаные ремни, сапоги и расшитые бисером туфли. Не самый
пустяковый товар, но и не очень дорогой; однако вилайетские пираты не
брезговали и таким. Памятуя про это, Конан спал вполглаза и все время
держал оружие под рукой. Ему случалось разбойничать и в этих водах, но,
случись лихим молодцам наскочить на купеческий барк, вряд ли они вспомнят
былого сотоварища. Во всяком случае, не раньше, чем он уложит половину
этих ублюдков, думал Конан, ухмыляясь про себя.
Против ожидания, путешествие прошло спокойно, хотя пару раз на
горизонте угрожающе вырастали мачты с прямыми парусами и хищные вытянутые
корпуса пиратских галер. При виде их капитан неизменно приказывал поднять
повыше флаг с каким-то странным вензелем, напоминавшим осьминога с
растопыренными щупальцами, после чего галеры прекращали погоню. Конан,
наморщив лоб, припомнил значение этого сигнала: мол, добровольный налог
морскому братству уплачен.
Прошло четыре или пять дней, и он сошел на берег в Хаббе, где
пришлось задержаться подольше. Об этом городе киммериец не знал почти
ничего - а если б и знал, вряд ли поостерегся. Ничто не предвещало
опасности; вместе с группой туранских купцов он сошел на берег и
отправился в ближайший трактир, чтобы отпраздновать благополучное
прибытие. Он выпил сравнительно немного, если учитывать его огромный рост
и чудовищную жажду - может быть, парочку-другую кувшинов крепкого
золотистого вина - и мирно отправился на покой в отведенную ему комнату.
Проснулся же Конан в цепях.
Местный чиновник, опасливо поглядывая на огромного варвара,
окруженного толпой стражников, зачитал приговор. Киммериец так и не понял,
что вменялось ему в вину: не то он кого-то пришиб во время вчерашней
гулянки, не то его серебро сочли поддельным. Повод, без сомнения, был
надуманным и зряшным, но кара показалась ему более чем суровой: рабство и
гладиаторские казармы.
Там ему, наконец, растолковали суть дела. Кровавые потехи на арене
являлись любимым зрелищем хаббатейской аристократии, а Гхор Кирланда,
местный правитель, буквально коллекционировал отменных бойцов, выписывая
их из ближних и дальних стран. Наемные воины его не интересовали; он
предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных
стычек или набегов, стравливая их то друг с другом, то с крупными
хищниками, которых отлавливали в окрестностях либо привозили из Вендии.
Жизнь большинства гладиаторов оказывалась недолгой и исчислялась днями, но
попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и
полгода почти непрерывных боев.
Последним таким приобретением Гхора Кирланды был некий Сигвар из
Асгарда, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С
неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и
черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал
глотки. Гхор уже отчаялся найти ему равного противника - и тут подвернулся
Конан.
Киммериец так никогда и не узнал, кому он обязан этим пленением - то
ли своим спутникам, лукавым туранским купцам, желавшим добиться милости у
местного властелина, то ли хаббатейскому трактирщику, у коего отмечалось
благополучное завершение плавания, то ли кому-то из его гостей, среди
которых наверняка скрывались лазутчики Гхора Кирланды. Как бы то ни было,
Конана сочли достойным скрестить оружие с асиром; его напоили, заковали в
цепи и осудили.
Он провел в неволе дней двадцать - сперва в крохотной одиночной
камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой
на две половины. Все эти клетушки, в которых держали рабов-гладиаторов,
находились в подвалах большого амфитеатра, и в каждой под потолком было
прорублено оконце, тоже забранное решеткой - чтобы бойцы могли видеть
происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не
собирался обучать пленников фехтовальному искусству - да это и не
требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично
владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих
противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх
из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими
стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке
он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался
сражаться, только, выходя на арену, каждый раз требовал свои собственные
мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских
казарм.
Убедившись в мастерстве пленника, стражи перевели его в новую камеру,
ту самую, что была разделена решеткой на две половины. В том заключался
глубокий смысл: соседом Конана стал асир Сигвар, и два соперника могли
теперь рычать один на другого днем и ночью, распаляя ненависть и наливаясь
злобой. Их не собирались стравливать сразу; неприязни полагалось созреть,
чтобы грядущий бой превратился в бескомпромиссную демонстрацию силы и
звериной жестокости. Пока же каждый из фаворитов мог следить в окошко, как
бьется его будущий противник, и гневно реветь, стискивая громадные кулаки.
Кроме того, они швыряли друг в друга фекалиями и обглоданными костями да
обменивались ругательствами: Сигвар поносил киммерийцев и Крома, называя
его кастратом, Конан осыпал проклятьями рыжих псов-асов и глумился над
Имиром, Иггом и прочими богами северян.
Однако мало-помалу скука и тоска пленения заставили их вступить в
более содержательные беседы; оба были в одинаковых годах, оба немало
поскитались по свету, оба уважали только силу и крепкий кулак. Вскоре
выяснилось, что ни тот, ни другой не относятся к числу простофиль, готовых
пачкать арену своей или чужой кровью на потеху хаббатейским нобилям; к
хаббатейцам оба питали самую жгучую неприязнь. Когда это стало ясно и
киммерийцу, и асиру, они перешли к совместным действиям: ночью разогнули
железные прутья, сломали решетку на окне и выбрались наружу. Им удалось
вышибить дверь в арсенал и расправиться с охраной; затем последовали
бегство, погоня, отчаянная схватка в степи - и гора трупов хаббатейских
стражей, под которой задохнулся Сигвар. Конан ушел; и в сем виделось ему
божественное провидение, сохранившее жизнь тому из беглецов, кто яснее
представлял свои цели.
Очнувшись, киммериец потряс головой, прогоняя тягостные воспоминания.
Что жалеть о Сигваре! Славный был боец, и в славе отправился в Валгаллу: с
оружием в руках, перебив тьму врагов, как и положено доблестному воину!
Мысли его перескочили на другое; потянувшись к своим мечам, Конан
обнажил их и стал разглядывать, как делал уже не раз. На голубоватой стали
не было ни щербинки, ни зазубринки - удивительно, если вспомнить, сколько
этим клинкам пришлось поработать в Хаббе! В отблесках костра металл
холодно поблескивал, и киммерийцу казалось, что он держит на коленях две
застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного
водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, он бросил взгляд в
темноту и прислушался.
Степь была тиха и спокойна; сухие ветки потрескивали в огне, хрупал
травой гирканский конек, где-то в ночи резко вскрикивала птица. Конан
полуобернулся, поднял голову. Курган с руинами башни - пятно мрака на фоне
звездного неба - нависал над ним подобно окаменевшей морской волне,
влекущей в бесконечность обломки разбитого бурей корабля. Ему вдруг
вспомнилось, что вечером, когда солнце еще не село, он не удосужился
осмотреть древние развалины; костер и ужин казались важнее. Впрочем, что
шарить среди древних камней? Наверняка там не было ничего интересного;
один птичий помет да мышиные норы.
Тогда, на равнине под Хаббой, завалив труп Сигвара камнями, он
отправился на восход солнца и вскоре был уже далеко от проклятого города
Гхора Кирланды. Он был неплохо экипирован; у порубленных хаббатейских
воинов нашлись и фляги с вином, и пища, и теплые плащи, и даже кое-какие
деньги - Конан методично вывернул все кошели, не побрезговав и медью.
Жаль, что лошади их разбежались во время драки, напуганные запахом крови и
воплями сражавшихся... Без лошади в степи тяжело... особенно на этой
беспредельной гирканской равнине, что протянулась на долгие месяцы пути от
берегов Вилайета до джунглей Кхитая...
Тем не менее, он добрел до Дамаста, где удалось украсть коня. Не
такого хорошего, как тот, что пронес его от Мессантии до Аграпура, но все
же... Эти мохнатые гирканские лошадки, неказистые на вид, были на
удивление выносливы и...
Конь тревожно заржал, и мысли Конана прервались.
Спустя мгновение он был на ногах и напряженно всматривался в темноту,
сжимая свои клинки. Его скакун явно что-то почуял; хрупанье прекратилось,
словно лошадка, насторожившись, озирала темную степь. Волки? Нет... За
последние дни он ни разу не видел волков; да и что им делать в этой
скудной пустыне, где обитают лишь змеи да ящерицы?
Конан отступил от костра, погрузившись в полумрак; кто бы ни
выслеживал его - зверь, человек или злой демон - не стоило находиться на
свету. Он озирался, прислушивался, нюхал воздух, но не мог заметить
ничего; равнодушная молчаливая тьма сгущалась вокруг, обволакивая его
темным плащом. На миг он подумал, что стоило бы подняться наверх, к руинам
башни, где остатки стен послужили бы неплохой защитой, если нападающих
окажется слишком много... Но бросить коня!.. Нет, это невозможно! Без
лошади, тащившей бурдюки с водой, шансы добраться до Учителя почти
равнялись нулю...
Вдруг какой-то силуэт мелькнул на границе света и тьмы, и киммериец,
невольно содрогнувшись, шагнул дальше в тень. Эта фигура казалась смутной,
словно бы сотканной из тумана, из осенней вечерней мглы; она парила над
землей, приближаясь со стороны кургана. Значит, в развалинах кто-то
прятался? Кто? Заблудившийся путник? Призрак? Дух, не нашедший дороги на
Серые Равнины?
Нет, не призрак... Фигура существа, безмолвно скользившего к костру,
становилась все более плотной, материальной, и Конан, впиваясь взглядом в
ее неясные очертания, внезапно понял, что перед ним женщина. Гибкий стан,
