длинное полупрозрачное платье, темные волосы, разметавшиеся по плечам,
пунцовые губы, белый мрамор щек... Настоящая красавица! И выглядит так,
словно шагнула в эту дикую степь прямо из гаремных садов Аграпура!
Конь снова испуганно заржал, но Конан, уже не обращая внимания на
скакуна, направился к костру. Женщина застыла перед ним, опустив руки с
тонкими изящными пальцами; ее одежды просвечивали почти насквозь, и
киммериец видел стройные округлые бедра, призывно темнеющий меж ними
треугольник лона и две совершенные чаши с алыми бутонами сосков. Странно,
она манила и, в то же время, отталкивала его... Но притяжение оказалось
сильнее, и Конан, положив мечи рядом с дорожным мешком, спросил:
- Кто ты?
- Инилли...
Словно птица прощебетала в ответ.
- Где твой дом?
Она небрежно повела рукой куда-то за спину, не то показывая на холм,
не то имея в виду север. Но эта красавица не походила на северных женщин,
светловолосых и сероглазых; разглядывая ее лицо, Конан все больше терялся
в догадках, ибо подобных ей раньше не встречал. Южанки были смуглы и
подвижны - в крови их кипело солнце; среди северянок, зрачки которых
отливали льдом или серой хмуростью неба, редко встречались темноволосые, с
черными глазами. И ни у тех, ни у других не было пунцовых припухлых губ,
ярких, словно лепестки розы!
- Что ты здесь делаешь? - спросил Конан, не отводя взгляда от лица
женщины.
Снова неопределенный жест рукой. Внезапно киммериец почувствовал, что
спрашивает не о том; никакого значения не имело, откуда она, как очутилась
в дикой степи, что делает здесь ночной порой. Инилли! Имя ее звучало как
птичий вскрик. Инилли! Ее глаза притягивали, не отпускали... Конан шагнул
вперед. Ближе... еще ближе...
- Чего ты хочешь? - Голос его звучал хрипло, словно надсадный рык
боевого рожка.
- Согрей меня...
- Хочешь вина?
- Нет. Согрей меня...
- Тогда подсаживайся ближе к костру, - киммериец кивнул на
расстеленный плащ.
Инилли опустилась на колени. Край ее длинного полупрозрачного одеяния
взметнулся, обнажив бедро - такое же беломраморное, как кожа рук и шеи.
Повернув голову, она следила, как Конан расстегивает пояс.
Стащив затем сапоги, он присел рядом с женщиной, жадно вдыхая
исходивший от нее горьковатый аромат. Этот запах туманил сознание.
- Ну, согрелась?
- Нет... - Черные зрачки расширились, замерцали, как две звезды.
- Но ты же сидишь у самого огня!
- Огонь меня не греет... Мне нужно другое тепло...
Придвинувшись ближе, Конан коснулся ее бедра. Оно было упругим,
нежным - и холодным, как лед. Его ладонь двинулась выше, задирая невесомую
ткань.
- Да, я вижу, ты совсем замерзла! - Теперь он гладил живот Инилли,
прислушиваясь к ее участившемуся дыханию. Или то клокотал воздух в его
собственном горле?
- Согрей меня...
- Ты не знаешь других слов?
- Согрей меня...
- Согрею... Клянусь Кромом, никто не согреет тебя лучше по эту и по
ту сторону Вилайета! - Конан потянул через голову тунику.
Теперь в глазах Инилли горело настоящее пламя. Ее пунцовый ротик
приоткрылся, влажным перламутром блеснули мелкие ровные зубки, соски
отвердели под жадными пальцами киммерийца. Наклонившись, он впился в ее
губы, чувствуя, как язык женщины змеиным жалом скользнул в рот, защекотал
небо. Запах, исходивший от нее, стал сильнее, обволакивая Конана
горьковато-сладким ароматным коконом, заставляя позабыть про темную и
дикую степь, про завтрашний переход по пустыне, про цель его странствий,
про Учителя, живущего на склоне древнего вулкана... Все это казалось
сейчас неважным и неглавным; нежные груди Инилли прижимались к мускулистой
груди Конана, и тело женщины начало теплеть. Или ему это лишь почудилось?
Он оторвался от ее губ. Гирканский конек ржал, бил копытом в сухую
землю; Конан не слышал его. Сейчас весь мир затмили черные глаза,
огромные, как ночное небо; и, как звезды в небесах, в них начали
посверкивать алые искорки - видимо, отблески костра.
- Ну, теперь стало теплей? - спросил киммериец.
- Да.
Она впервые улыбнулась - довольная, как кошка, приступившая к
трапезе. И зубки у нее были как у кошки: ровные, но с чуть выступающими
заостренными клычками. Конан положил огромные ладони ей на грудь, сдавил,
вглядываясь в бездны черных зрачков.
- Так хорошо?
- О-ох! Хорошо... хорошо... - проворковала женщина; пальцы ее впились
в плечи огромного варвара. - Хорошо... но будет еще лучше... еще жарче...
еще слаще...
Повинуясь слабому толчку ее рук, Конан опрокинулся на спину. Теперь
Инилли нависала над ним, изогнувшись дугой; губы ее что-то шептали и,
сквозь горячечный дурман желания, к разуму киммерийца пробились слова:
- Ты, герой... ты, огромный, сильный, прошедший через горы, сквозь
степи и леса... ты, победитель, убийца, владыка над людьми... ты, жаждущий
власти и славы... забудь обо всем... забудь... останься здесь, со мной, в
моих объятиях... здесь, навсегда... останься, чтобы согреть меня... излить
свою мощь... свою кровь... кровь... кровь...
Ее пунцовые губы тянулись к шее огромного варвара, туда, где билась
голубоватая жилка; клычки, еще мгновение назад совсем крохотные, внезапно
стали расти, увеличиваться, нарушая гармонию прекрасного лица; зрачки
вспыхнули алым. Но Конан не замечал ничего. Ладони киммерийца ласкали
нежную кожу Инилли, медленно скользя по упоительному изгибу спины вниз, к
бедрам; глаза его были полузакрыты, дыхание с шумом рвалось из могучей
груди, на лбу выступила испарина. Он жаждал эту женщину; он желал ее так,
как ни одну красавицу в мире; он был готов остаться с ней навсегда,
согревать ее, любить, делиться своей кровью...
Ее клыки неторопливо, по-хозяйски коснулись горла Конана. Она не
спешила; жаркая трепещущая добыча была тут, рядом, обещая двойное
наслаждение: блаженство соития и вкус свежей крови. Сосать солоноватую
теплую жидкость, ощущая, как содрогается в оргазме, бьется и слабеет
могучее тело... как покидает его жизнь... как холодеет плоть... Что могло
быть прекраснее! Только чувство насыщения и сонный покой, сладкая дремота,
томительная расслабленность членов, терпеливое ожидание новой жертвы...
Звон!
Яростный звон обрушился на Конана. Серебряные колокола гремели,
грохотали, раздирая небеса тревожными раскатами; казалось, мир превратился
в один гигантский ледник, в чудовищный кристалл хрусталя, тут же
разбившийся на мириады осколков, с гулом и перезвоном рухнувших в
неведомую бездну. В этих звуках слышался и лязг стали, мерный топот копыт
атакующей конницы, звонкие трели боевых горнов, свист рассекающих воздух
стрел... Очнувшись, киммериец оттолкнул ведьму и сел, удерживая ее на
расстоянии вытянутой руки. Его ладонь лежала на горле Инилли.
Суккуб! Теперь он ясно видел клыки, выступавшие меж кроваво-красных
губ, скрюченные, словно когти, пальцы, багровые отсветы в глазах...
Суккуб, проклятая тварь! Кровопийца, потаскуха! Едва не зачаровала его!
Если б не этот звон...
Он быстро оглянулся. Звенели его клинки; сейчас их мелодия казалась
едва слышной, но все еще различимой. Непонятно, что порождало эти
тревожные протяжные звуки - оба стальных лезвия были совершенно
неподвижны, только голубоватые сполохи ритмично пробегали от рукоятей к
остриям.
Повернувшись к суккубу, Конан слегка стиснул пальцы, с мстительным
наслаждением ощущая пронизавшую ведьму дрожь.
- Ну что, так хорошо? - с усмешкой спросил он.
- Глу-пе-ец... - прохрипела Инилли, и киммериец ослабил хватку. -
Глупец... Ты отказываешься от дара счастливой смерти? Безболезненной
прекрасной смерти в моих объятиях?
- Я предпочитаю счастливую жизнь. Прекрасную жизнь и объятия
настоящих женщин, а не ночного вампира.
Пальцы варвара снова начали сжиматься, и ведьма, широко разинув
клыкастую пасть, простонала:
- От-пус-ти! Глу-пе-ец! От-пус-ти!
- Нет! Ты же просила, чтоб я тебя погрел, так? И помнишь, что я тебе
ответил?
- От-пус-ти! Жал-кий... жал-кий... ку-сок... мя-са... Пи-ща...
- Я поклялся Кромом, что никто не согреет тебя лучше по эту и по ту
сторону Вилайета! - на губах Конана играла жестокая ухмылка. - Кром - это
мой бог, милашка, и я не хочу его обманывать... Тебе будет жарко, очень
жарко!
Он встал, одним движением огромной руки свернул шею суккубу и бросил
обмякшее тело в костер. Некоторое время он всматривался в призрачную
плоть, что корчилась и таяла в огне, затем его глаза обратились к мечам,
по-прежнему лежавшим на дорожном мешке. Клинки больше не звенели, и
сполохи тоже погасли.
15. НАСТАВНИК
Тянулись дни, томительные, как неволя в гладиаторской казарме Хаббы;
взмахом черных крыл отлетали ночи. Конан то брел по пескам, по бесконечным
пологим барханам и каменистым осыпям, то проваливался в сон, мучительный и
неглубокий, не приносивший ни отдыха, ни облегчения. Ему виделись кошмары:
огненное жерло кардальского вулкана, гигантские чешуйчатые гады,
выползающие из-под земли; чудовища с грозно разверстыми пастями,
извергающие пламя; драконы, закованные в роговую зеленоватую броню;
демоны, что жадно следили за одиноким путником с пылающих небес. Иногда
над ним склонялось лицо Инилли - прекрасное, беломраморное, холодное; в
жутком полусне-полубреду он наблюдал за тем, как раздвигаются ее пунцовые
губы, обнажая острые клыки, как пасть суккуба медленно-медленно
приближается к его шее - к тому месту, где бились наполненные горячей
кровью жилки... Как и прежде, странное чувство охватывало киммерийца; ему
хотелось разбить череп ведьмы могучим ударом кулака и, в то же время,
слиться с ней, познать до конца эту прекрасную плоть, манящую и
отталкивающую одновременно.
После ночлега у разрушенной башни гирканский конек, верный сотоварищ
Конана, протянул еще пять дней - без травы и почти без воды. Это было
великим подспорьем; за такое время путник преодолел не один десяток тысяч
шагов и находился теперь в самом центре пустыни, за которой вздымались
остроконечные пики горного хребта. Когда лошадь начала спотыкаться через
шаг, киммериец забил ее, напился крови, вырезал с ляжек несколько полос
мяса и подсушил их на солнце. В тот вечер ему пришлось расстаться не
только со своим скакуном, но и с большей частью поклажи; теперь он нес два
последних бурдюка с водой, скудные запасы пищи, оружие да колючий
волосяной аркан. Эта веревка, расстеленная кольцом на песке, спасала его
ночью от змей.
Пустыня, по которой он странствовал, тянулась к северу на много
дневных переходов. Тут не было ни воды, ни растительности, ни животных -
кроме все тех же змей, мерзких гадов толщиной в руку, которые питались
неведомо чем. Конан полагал, что они пожирали друг друга, однако это не
объясняло их многочисленности. К счастью, змеи выползали на поверхность
только ночью, когда песок немного остывал, и волосяная веревка служила
хорошей защитой от них.
Киммерийцу же приходилось путешествовать днем, под палящим солнцем.
Возможно, ночами идти было бы легче, но тогда в светлое время ему пришлось
бы спать, а в этой пустыне ему не встретилось ни скал, ни больших валунов
- ничего, что давало бы хоть клочок тени. На многие тысячи шагов тянулись
