Пламя взметнулось с могучим ревом, каковой мне показался излишним, но
привел зрителей в бурный восторг. Они засвистели и захлопали в ладоши;
дыхание их разносилось в морозном воздухе облачками пара. Небо оставалось
безупречно синим. Не было ни единого облачка, грозящего снегопадом.
Неподалеку стоял опустошенный фургон Сент-Одрана. Его мулы тихонько щипали
траву на лужайке.
Фургон охраняли двое солдат из милиционного войска города Майренбурга.
Они теребили свои мушкеты и приставали к шевалье с наивными расспросами.
Один из стражников этих,-убежденный атеист и к тому же весьма шумливый
тип,-пустился даже в пространные рассуждения о том, что обязательно нужно
вычертить карты течений ветра, каковой, как известно, меняет скорость свою
на различных высотах, чтобы люди смогли плавать по этим течениям точно так
же, как они ездят теперь по дорогам.
Однако же основной темой его излияний оставался вопрос относительно
Божества, пребывающего якобы в заоблачных высях... как люди, поднявшись на
летающих кораблях, не обнаружат на небесах никакого божественного
присутствия и изобличат тем самым вздорность религиозных доктрин, под
тиранией которых человечество изнывает почти уже двадцать столетий.
- Вот почему церковь сейчас выступает за то, чтоб уничтожить все эти
воздушные корабли,-заключил он.
Купол шара раздулся и заплясал беспокойно, наполняясь горячим воздухом.
"Карлье", как объяснил Сент-Одран, несложно наполнить, и летать на нем
очень просто, но "горючий газ", водород, который поднимает шар,-вещество
опасное, поскольку воспламеняется от малейшей искры. Грифон рвался ввысь,
натягивая веревки. Толпа зрителей, сгрудившихся на городской стене, среди
которых были и люди науки, и городские чиновники, взрывалась ликующими
воплями всякий раз, когда шелковый купол вздрагивал, раздаваясь еще на
один-два дюйма. Не хватало лишь муниципального оркестра и приветственной
речи мэра! Зрители между тем все прибывали, располагаясь и на стене, и, за
нехваткою места, у подножия ее. Зрители, что называется, всех мастей, от
состоятельных дам в шляпках и кринолинах до капитанов речных судов в
непромокаемых их костюмах.
Вся сия капитанская братия явилась разом,-и все как один пребывали в
хорошем подпитии,-делая вид, что сегодня у них законный выходной, и
запасшись, по крайней мере, одною бутылкою джина или чистейшего спирта на
брата. Солдаты городской гвардии взирали с прохладцею на веселых матросов,
словно бы подстрекая их совершить некое антиобщественное деяние, но те лишь
почтительно сняли шляпы и послушно уставились на разбухающий воздушный шар,
причмокивая губами и тараща глаза столь комично, что даже Сент-Одран не
выдержал и от души рассмеялся. Подняв глаза к шару, он склонил голову на
бок, прищурился, пробежал пальцами по тугому шелку, продолжая свободной
рукой раздувать мехи.
Наконец лицо шевалье озарилось довольной улыбкой. Либо же течи, из-за
которой он так волновался, не было вовсе, либо она была не такой уж
значительной, чтобы вызывать какое-то беспокойство.
А народу все прибывало. Я даже начал подозревать, что в Майренбурге не
так уж и много увеселений для публики, как мне представлялось сначала. Я
разглядел проституточек из борделя миссис Слайней,- смотрелись они весьма
респектабельно, как благородные дамы из beau-monde, в шляпках с вуалями и
дорогих шалях,-они бы вполне сошли за титулованных леди, если бы не
смущенные взгляды некоторых джентльменов, которые трясли головами, когда
жены их принимались настойчиво расспрашивать насчет сего необычного, прямо
скажем, скопления дам, явившихся на люди без сопровождения кавалеров. Тут
купол воздушного шара дернулся и, развернувшись уже окончательно, рванулся
ввысь, но веревки, натянувшись как струны, сдержали его устремленный порыв.
А под шаром качалась гондола,- зеленая, алая, золотая, белая и
голубая,-точно какой-нибудь мифический зверь, пойманный в сети.
Сент-Одран быстро проверил веревки, чтобы убедиться, что все они
закреплены хорошо, и поклонился почтеннейшей публике на манер укротителя
львов, завершившего благополучно какой-то особенно дерзкий трюк. Шелковый
купол вознесся над головою моею, и я, подобно зрителям на городской стене,
замер в благоговении. Я даже представить себе не мог, что на свете бывают
вещи таких исполинских размеров. С целое здание! Шар сверкал в бледном
свете зимнего солнца, переливаясь зелеными, алыми и золотыми бликами.
У меня было такое чувство, что я стал свидетелем подлинного чуда, и я
проникся искренним уважением к Сент-Одрану, в котором увидел уже не
очаровательного негодяя, надувающего доверчивых простаков, но инженерного
гения, поскольку действительно очень немногим удавалось овладеть
технологией, разработанной злополучными Монгольфье (один из которых был уже
мертв к тому времени, а второй продолжал еще "наслаждаться" немилостью
революционного правительства Франции, которое прочно связало имя его с
королем, ибо Людовик ему покровительствовал). Потом меня вдруг переполнило
чувство гордости за родимый свой край, тоже внесший свой вклад в
осуществление этого чуда, ибо Монгольфье всегда весьма высоко отзывались о
работах Альберта Саксонского, монаха, жившего в 14 веке, чей трактат о
воздушных полетах вдохновил их и побудил заняться собственными в этой
области экспериментами. А с Альберта Саксонского, согласно семейным нашим
преданиям, начался род фон Беков.
Сент-Одран весь извертелся: то снимал шляпу, принимая аплодисменты
зрителей, то кланялся по сторонам, то проверял механизм, то дергал колышки,
за которые крепилась веревка, долженствующая удержать шар в полете,-потом
он повернулся и подал мне знак.
В гондоле хватило бы места, как минимум, четверым, но Шустера мне
соблазнить не удалось. Он лишь попятился, побледнев от ужаса. Я улыбнулся
и, похлопав его по плечу, поспешил присоединиться к Сент-Одрану, который
ждал меня у веревочной лестницы. Шотландец посмеивался, весьма довольный
собою. Я с энтузиазмом пожал ему руку. Над головою у нас сверкал,
устремляясь вверх, шелковый купол. Колеснице Донара пора уже отправляться в
полет-встретить завтрашний рассвет!
Сент-Одран первым поднялся по раскачивающейся веревочной лестнице. Я
последовал за ним, стараясь скопировать быстрые и проворные движения
шевалье; и пусть у меня выходило весьма неловко, мне все-таки удалось не
посрамить себя и, кое-как удержав равновесие, забраться в гондолу, которая,
как мне представлялось, должна была походить изнутри на огромную лодку,
качающуюся на волнах, но оказалась на удивление устойчивой. Она вообще мало
чем напоминала кабину воздушного корабля! Под сидением я заметил большую
корзину с крышкой, какие обычно берут на пикник, имелись здесь также книги
в стеклянном ларе; какие-то научные приборы, пледы, стеганые одеяла,
одежда, оружие,-все содержимое, вероятно, его фургона, аккуратно уложенное
и закрепленное. Когда я влезал, Сент-Одран отошел в дальний конец кабины,
чтобы ее должным образом сбалансировать. Корма воздушного нашего судна
снаряжена была огромным веслом наряду с внушительных размеров мехами и даже
якорем, что придавало всей этой штуковине некое пародийное сходство с
морским кораблем.
- Отпускайте!-крикнул Сент-Одран паренькам внизу, и я почувствовал легкий
толчок, но-никакого ощущения полета, так что я рассудил, что мы пока еще не
поднимаемся. И только когда я заглянул через край гондолы и увидел, как
земля уносится вниз с ужасающей скоростью, я понял, что мы возносимся
ввысь, и не сдержал изумленного вскрика. Желудок мой перевернулся, и меня
чуть не стошнило. Но я быстро пришел в себя и уже мог смотреть вниз, не
испытывая головокружения.
Минуты через две, когда шар наш поднялся на высоту в сотни три футов, мне
открылся изумительный вид на городскую стену и улочки Майренбурга; я видел
белые лица людей,-такие маленькие, если смотреть на них с высоты,-все
запрокинутые к небу. Можно только представить себе, какое могущество ощущал
бы человек, командующий большим кораблем, о котором мечтал Сент-Одран. С
одною пушкой и командою удальцов на борту он смог бы добиться большего, чем
иная армия. Тут мне пришла в голову мысль о воздушном пиратстве. Можно было
бы захватить целый город подобно тому, как флибустьеры Высоких Морей
захватывают галеоны!
Быть может, то было неблагородное переживание, но, признаюсь, я себя
ощущал этаким полубогом, по меньшей мере, когда мы с Сент-Одраном стояли
словно бы на балконе Дворца Небес, а снизу до нас доносился ликующий рев
толпы. Вот я-Меркурий, а вот-Чернобород! Ничто не может противостоять
воздушному флоту, закрепившемуся на высоте и сыплющему бутыли, а то и целые
бочки с порохом на крыши домов. Под предводительством какого-нибудь нового
Атиллы, какого-нибудь Бича Божьего, несущего миру огонь очищения, - который
придет не с Востока, а из царства самих Небес,-мировая революция
действительно станет возможной! Ибо вот оно-орудие неумолимого правосудия и
бесконечного разрушения!
Тогдашние мои раздумья наводят на мысль, что мой первый подъем на
воздушном шаре,-на высоту в триста футов, то есть насколько позволяла длина
удерживающей веревки,-помог мне впервые осознать в полной мере, что мир
поменял радикально курс своего развития, и теперь человеческие теории и
мечты могут действительно воплотиться в реальность. И не умозрительным
убеждением или же недостижимым образцом, но средствами техники и механики!
Мы стоим на пороге нового тысячелетия, в котором господство наше над миром
природы будет множиться и набирать силу. Погода и все элементы стихий
станут подвластны воле человека, которому предстоит еще обрести власть и
над собственной уязвимой чувствительностью силою вулканического гипнотизма,
если не силою своей воли.
Опьяненный наплывом подобных мудрствований и ощущений, я опять помахал
рукой этим маленьким, запрокинутым в небо лицам. Сент-Одран тем временем
распускал разноцветные флаги, точно какой-нибудь ловкий фокусник.
Благосклонный читатель, должно быть, заметил иронию тогдашнего моего
положения. Мне представлялось, что я- настоящий владыка воздуха,
принимающий восхищение толпы,-восстань сам Фредерик Прусский из мертвых,
сие чудесное воскрешение, я уверен, произвело бы на них меньшее
впечатление,-я, поднятый в воздух, как мне представлялось тогда,
отдаленными воплями ликования и преисполненный незаслуженной, если по
правде сказать, гордыни, в то время как я был простым пассажиром, с важным
видом стоящим на деревянной платформе, что удерживается на высоте какими-то
несколькими квадратными ярдами шелка, небольшим количеством горячего
воздуха и, что самое знаменательное, приложением научной теории, что
зародилась четыре столетия назад. Я был весьма горд и доволен собою, точно
символ (пусть-лишь для себя) грядущего завоевания, но не земель и народов,
а целого мира интеллекта и духа, хотя в то же самое время, глядя в
ближайшее будущее, я прозревал несметные сокровища, монеты из золота и
серебра, коие выплатят нам как дань. Нам, пророкам, предрекшим торжество (и
торгашество) этого восходящего века науки... и вот, облеченный такою
ответственностью перед всем, может быть, человечеством, я дал согласие
участвовать в жульничестве и обмане, мошеннической трюке6 дутом предприятии
самого низменного пошиба! Кажется, я наконец-то открыл для себя секрет
финансового процветания: как, сохраняя идеалистические свои устремления,
без особенных противоречий с сими устремлениями заработать немалые барыши.
Будущее не за Царством Природы Руссо и даже не за Утопией Пейна. Будущее
создадут люди, которые трудятся в чугунолитейных цехах, отливая в плоти
металла мечты Аркрайта, Смейтона, Уатта, Тревитика и остальных инженеров,
которые станут для века грядущего, девятнадцатого, тем же, кем были для
нашего восемнадцатого столетия Вольтер, Берк и Кант. Здесь я прервал
размышления свои и обратился к ликующему своему компаньону с вопросам,
когда мы собираемся возвращаться на землю.
