Харуки Мураками.
Охота на овец
роман
(C) by Haruki Murakami 1988
c Перевел с японского Дмитрий Коваленин
Часть первая. 25.11.1970
ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ
О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные
строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал
прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив
университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то.
Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется...
Как рекламный стишок на задней обложке журнала.
- Где будут похороны? - спросил я.
- Да откуда я знаю? - удивился он. - У нее, вообще, была семья-то?
Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье
и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо
постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в "старом городе", Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал
адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень
старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек,
автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети
узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни.
В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на
похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов
и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться
до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну
за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок.
Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую
реку, похоже, был разбит без особой цели, "на всякий случай"; глиняную жаровню,
брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей.
Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень
скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из
одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать,
заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной
лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков
жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после
только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей -
семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась
вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком - и на
редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих
книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями -
странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим,
пепельницы - неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия
книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра - Оэ Кэндзабуро, послезавтра -
Аллен Гинзберг... В общем, было бы чтиво, а какое - неважно. Перетекавшая
туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь
почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, - от корки до корки,
одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг
другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить.
То были времена "Дорз", "Роллинг Стоунз", "Бердз", "Дип Перпл", "Муди Блюз".
Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь
какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть.
Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими
спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом
опускали свой занавес.
Я забыл ее имя.
Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о ее
смерти. Только как ее звали - мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как
оно когда-то звучало. Вот и все.
Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали ее.
Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не
сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии.
И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю -
спала она с подавляющим большинством.
Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у нее об этих критериях.
- Ну-у-у, как тебе сказать... - ответила она и задумалась секунд на тридцать. -
Конечно, не все равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли... Но знаешь - мне
просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может,
так оно и приходит ко мне - понимание мира...
- Из чьих-то постелей?
- М-м...
Наступил мой черед задуматься.
- Ну и... Ну и как - стало тебе понятнее?
- Чуть-чуть, - сказала она.
С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело
закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте
неприятностей личного плана.
Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди
посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого - кроме нее. Как и прежде,
играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то,
испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не
изменился с прошлого года. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых
приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, еще один канул
без вести... Так и поговорили.
- Ну а сам-то - как ты жил этот год? - спросила она у меня.
- По-разному, - ответил я.
- Стал мудрее?
- Чуть-чуть.
В эту ночь я спал с нею впервые.
Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал - то ли от
кого-то из общих знакомых, то ли от нее самой между делом в постели. То, что еще
старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно,
из школы), - это точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась -
этого не знал никто.
Дни напролет просиживала она на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за
чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей
очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь
собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для
нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в
постель.
Вот и все, что я знал о ней.
Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по
вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела мою нехитрую
стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по "Радио FEN" на полную
катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ней
в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в
местной столовой. И уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под
тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и разглядывали
небеса.
"Пикник среди недели", - называла это она.
- Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя будто на пикнике.
- На пикнике?
- Ну да. Куда ни глянь - трава. У людей вокруг счастливые лица...
Стоя в траве на коленях, она испортила несколько спичек, прежде чем наконец
прикурила.
- Солнце подымается, потом садится; люди появляются и исчезают... Время течет,
как воздух, - все как на настоящем пикнике, ведь правда?
Через две-три недели мне стукало двадцать два. Ни надежды в ближайшее время
закончить университет, ни причины бросать его на полдороге. На распутье сомнений
и разочарований уже несколько месяцев кряду я не решался сделать в жизни ни
шага.
Мир вокруг продолжал вертеться - только я, казалось, совершенно не двигался с
места. Что бы ни являлось моим глазам в ту осень 70-го - все окутывалось
странной дымкой печали, все сразу и с катастрофической быстротой увядало, теряя
цвет. Лучи солнца, запах травы, еле слышные звуки дождя - и те раздражали меня.
Неотвязно меня преследовал сон о ночном поезде. Всегда один и тот же. Поезд,
полный табачного дыма и туалетной вони, набитый людьми так, что не продохнуть. В
вагоне, где яблоку негде упасть, заблеванные простыни липнут к телу. Не в силах
терпеть, я подымаюсь с полки, протискиваюсь к дверям и схожу на случайной
станции. Местность заброшена и пустынна - ни огонька. На станции не видать даже
стрелочника. Ни часов, ни расписания - ничего... Такой вот сон.
В то время, мне кажется, я во многом подходил ей. Пусть нелепо и болезненно, но
был нужен ей именно таким, каким был. В чем подходил, чем был нужен - сейчас уже
не припомню. Может, я был нужен лишь себе самому - и не больше, но ее это ничуть
не смущало. А может быть, она просто так развлекалась, - но чем именно? Как бы
там ни было, вовсе не жажда ласки-нежности притягивала меня к ней. И сейчас еще,
стоит вспомнить ее, возвращается ко мне то странное, неописуемое ощущение.
Одиночества и печали - словно от прикосновения чьей-то руки, вдруг протянутой
сквозь невидимую в воздухе стену.
Тот странный вечер 25-го ноября 70-го года я помню отчетливо и сегодня. Сбитые
ливнем, листья гинко в нашей роще выкрасили желтым узенькую тропинку, вышедшую
из берегов, как река в пору паводка. Сунув руки в карманы курток, мы бродили с
ней по останкам тропы туда и обратно. В мире не было ничего, кроме шороха двух
пар обуви по палым листьям да резких выкриков птиц.
- Слушай, что с тобой происходит? - спросила она внезапно.
- Так... Ничего особенного, - ответил я.
Пройдя немного вперед, она села на обочину и закурила. Я присел рядом.
- Тебе снятся плохие сны?
- Постоянно. Просто кошмары какие-то. Особенно - про автомат с сигаретами,
который сдачу не отдает...
Рассмеявшись, она положила ладонь на мое колено. Потом убрала.
- Не хочешь говорить, да? Ни словечка?
- Как-то не говорится... Ни словечка.
Она бросила недокуренную сигарету на землю, благовоспитанно притоптала
кроссовкой:
- Самое наболевшее никогда не высказать толком... Ты об этом?
- А, не знаю! - сказал я.
Глухо фыркнув крыльями, две птицы вспорхнули с земли, и ослепительно-чистое небо
всосало их в себя без остатка. Некоторое время мы молча следили за тем, как они
исчезали. Потом, подобрав сухую ветку, она принялась вычерчивать на земле
какой-то неясный узор.
- Когда я сплю с тобой... Мне бывает ужасно грустно.
- Это я виноват... Я знаю.
- Дело тут не в тебе... И даже не в том, что ты вечно думаешь о другой, когда
обнимаешь меня. Это - пускай, как угодно. Я... - Оборвав внезапное откровение,
она провела на своем узоре три долгие параллельные линии. - Н-не знаю.
- Понимаешь... Я вовсе не собираюсь от тебя отгораживаться, - сказал я после
паузы. - Просто я и сам никак не могу уловить, что происходит. Так хотелось бы
научиться понимать все вокруг - беспристрастно, как можно спокойнее. Чтобы и в
облаках не витать, и на лишнее время не тратить... Но все это требует времени.
- Сколько времени?
Я покачал головой.
- Откуда я знаю? Может, год, а может, и десять.
Она отбросила прутик и, поднявшись с земли, стряхнула приставшие к куртке
травинки.
- Послушай... А тебе не кажется, что десять лет - это очень похоже на вечность?
- Да, наверное, - ответил я.
Выбравшись из рощи, мы дошли до студенческого городка, уселись, как обычно, под
тентами в летнем кафе и захрустели сосисками. Ровно в два часа пополудни на
экране телевизора вдруг с ненормальной частотой замельтешили то лицо, то фигура
Мисима Юкио (*1). С громкостью было что-то неладно, и мы не могли разобрать в
чем дело, - да и, по большому счету, в те минуты нам все было до лампочки. Мы
