или с кем из его знакомых, как правило, приукрашенные или даже
выдуманные на три четверти. Рассказывались интересные случаи из
морской жизни, о старых моряках. Как-то заговорили о прозвищах.
Прозвища были на судне не у каждого, но если они имелись,
то были точны и являлись как бы второй фамилией, заменяли ее.
На прозвища никто не обижался, так как оскорбительных прозвищ
не было. К хорошим людям плохие клички не приставали. А
прозвища были самые разные: Дундич - от фамилии Дудинов;
Енгибаров - похож на знаменитого клоуна; Беззубый - всего
одного зуба не было, но уж очень долго собирался он его
вставить, да все не получалось, все было недосуг; Намек - по
поговорке "понял намек, приду", - и другие прозвища.
Мой напарник Женя Мамаев (или Мамай) очень интересовался
"откуда есть пошла", как он любил выражаться, та или иная
кличка.
- А кто мне скажет, почему Витю Шапина иногда, я слышал,
Ревизором называют? Он что, проверял что-нибудь? Или как?
- Или как. Ты же должен помнить. Три года тому назад.
Стояли в Ростоке, в Германии, под разгрузкой. Я был на вахте.
Уже начало темнеть, когда синоптики сообщили, что ожидается
сильный ветер, поэтому краны прекратили работу, а капитан,
чтобы не простаивать, распорядился продолжать разгрузку
судовыми стрелами. Их же было нужно настраивать, а матросы часа
два как закончили работу и отдыхали, часть их была в
увольнении, на берегу. Понятно, такую весть до отдыхающих
довести - весьма неприятная штука. Поэтому, заходя в каюты, я
начинал словами гоголевского городничего: "Господа! Я пришел
сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор". Потом
уж излагал суть дела: необходимо в связи с усилением ветра
завести стрелы, настроить их, подготовить к работе... Все с
неудовольствием, но все же без ругани выслушивали это,
переодевались и выходили к трюмам. Вышел и Витя. Но он
спросонья (а поспать он любил) не совсем понял, зачем едет к
нам ревизор, и почему для этого мы должны настраивать грузовые
стрелы. Он у всех спрашивал, когда он приедет, надолго ли и
ворчал: "Не фига делать этим ревизорам... Ходили бы днем, а то
нет - после
работы. Гады..." Сначала никто не врубался, что он там про
какого-то ревизора бормочет, а когда поняли, долго не умолкал
веселый смех. Затем потешаться перестали, но прозвище "Ревизор"
так и осталось.
- А я вот что-то не слышал обидных кликух.
- Ну, как же, есть и такие, только ими называют человека
за глаза, чтоб не обиделся: "Зажигалка", например, "Клоп",
"Гнилая скула". Когда я был на "Кисловодске", тогда там и была
"Гнилая скула". Я не помню, как его звали, но сам по себе это
был неприятный тип, не потому, что зубы гнили, а какой-то весь
с ужимками, улыбается, а в глазах - злость. Все считали, что
он связан с оперативником из КГБ, короче - стукач. С ним никто
не дружил. Вот и кличка - "Гнилая скула". За одну и ту же
примету разных людей по-разному назовут: один рыжий будет
"Ванька рыжий", другой - "Рыжик", а третий - "Ржавый гвоздь".
Морской соленый треп продолжался и в судовой столовой, где
собирались после вахты в пятом часу утра (чтобы не вставать
ради завтрака в восемь) вся "собачья" вахта: и палуба, и
машина. Тут уж было и про "рогалей" и "духов", и воспоминания о
береге. Таким образом завтракали примерно 40 - 45 минут, а
иногда и до часа. Но когда ложились спать, засыпали сразу -
привычка. А перед тем, как придут тебя будить в одиннадцать
часов, ты уже все равно просыпаешься сам.
Удивительно, почему эти вахты прозвали "собачьими"? Скорее
всего потому, что с нуля до четырех спят все нормальные люди.
Да и животные тоже. Кроме собак. Немного обидно звучит -
"собачьи". Но я люблю эти вахты. И дело здесь не только в
привычке. Известно, что в длительном плаваньи постоянное
общение одних и тех же лиц, в особенности, соседей по каюте,
часто приводит к беспричинной неприязни друг к другу. Мы же, то
есть представители "собачьих" вахт, соседей по каюте видим не
так часто. Да и других членов экипажа - тоже, так как по
половине ночи и дня - до 11часов - спим, затем - вахта,
время отдыха, снова вахта и так далее. Нас, наоборот - тянет к
взаимному общению. Почти все услышанное нами в беседе с
соседями по каюте интересно и ново. Наши собеседники с
неменьшим интересом, и мы это видим, выслушивают от нас наши
говости и истории, уже приевшиеся самим нам на мостике и в
столовой. Так что, в отличие от других моряков, которым в
дальнем плавании грозит опасность "особачивания", мы в течение
всего рейса являемся для всех самыми коммуникабельными. И одна
из главных причин этого - "собачьи" вахты.
АРМИНДА
В один из августовских туманных дней, закончив разгрузку
сибирского высококачественного леса, мы вышли из английского
порта Иммингам и взяли курс на Кубу. Шли балластом, то есть без
груза. Август неспокоен для атлантических широт. Качка
практически не прекращалась, бортовая сменяла килевую... Это
худшим образом сказывалось на работоспособности экипажа. На
палубе было невозможно не только производительно работать, но и
безопасно передвигаться. Отдыха тоже не было. Лежишь в каюте на
койке, а получается, что не лежишь, а стоишь попеременно то на
ногах, то на голове. Сквозь наглухо задраенный иллюминатор
наблюдаешь едва угадывающийся из-за сплошных облаков солнечный
контур, который вдруг быстро-быстро уходит куда-то вверх и
через три-четыре секунды иллюминатор заволакивает густая,
непроглядная темнота океана.
Для многих это был первый рейс, так сказать - морское
крещение. Первым он был и для наших поварих: шеф-повара и
кок-пекаря. Они пришли на судно сразу после училища, и это
особенно было ощутимо для экипажа. Кормить людей в штормовых
условиях вообще особый талант нужен, но у наших кормилиц такого
таланта не оказалось, и во время перехода через Атлантику
многим порой пища казалась непригодной к употреблению. Даже
судовой пес Султан, которого слепым щенком принесли на теплоход
игаркские ребятишки, и который, очутившись на борту, сразу
слопал здоровую миску горохового супа, больше недели не
притрагивался к пище. Впрочем, если были пельмени, он
выковыривал мясо и сЪедал. Качка выматывала и пса. Моряки
смеялись, что зад у щенка постоянно в пепле и
окурках: он во время сильной качки прыгал на низенький
столик в курительном салоне и садился в пепельницу, которая
упиралась в бортики стола и этим препятствовала скольжению
собаки. По палубе же приходилось беспомощно скользить. Но это
была одна из второстепенных причин песьего голодания. Главная
- пес оклемался, стал более разборчив в камбузном искусстве.
Тем более, что Андрей (наш дневальный) украдкой подкармливал
своего любимца.
Андрей - практикант судоводительского факультета
Макаровки. В свободное от работы время он пропадал на мостике.
Практика есть практика. Стройный, красивый, всем интересующийся
парень, на стоянках он буквально рвался на берег, где старался
увидеть, впитать в себя все новое, необычное. К неодобрению
некоторых членов экипажа он успел жениться и к своему
двадцатилетию предполагал стать папой.
С Андрюшей мы как-то сразу потянулись друг к другу. Оба не
любили во время стоянок отдыхать на судне. Оба увлекались
стихами. Мне было не безынтересно, что Андрей женатый: дома, на
берегу меня ждала славная девушка - моя первая любовь.
Но вот, наконец - Касильда. Этот порт - небольшой
городок, я бы даже сказал, поселок на берегу моря, состоящий
всего из нескольких улиц. Два маленьких деревянных причала в
полумиле друг от друга. У одного из них, расположенного
неподалеку от нефтебаков, швартовались танкеры. Другой
находился в районе складов сахарного сырца. У этого причала и
ошвартовался наш "Кисловодск".
Мы были одними из первых советских моряков, посетивших
Кубу. Интерес кубинцев к нам был немалый. К причалу подходили
взрослые и дети, группами и поодиночке, подходили на плотах и
лодчонках. Порт был открытый. Но на борт никого не пускали.
Помимо нашего вахтенного матроса у трапа находился
представитель народной милиции (вроде нашей Красной гвардии).
На борт пропускались только грузчики и официальные лица,
которых в Касильде было немного. Чаще других теплоход посещал
шипшандлер (человек, занимающийся снабжением судов
продовольствием) по имени Раймонд.
Нам с Андреем как-то довелось побывать в гостях у
Раймонда. Многие из членов экипажа, в том числе капитан,
побывали на организованной Раймондом экскурсии в латифундию его
брата, где мне больше всего запомнилось обилие манговых
деревьев и попугаев. Фотографировались верхом на мустангах.
Брат, хоть и латифундист, революцию принял восторженно, видел в
ней гарантию независимости страны от Соединенных Штатов. Он с
семьей жил отдельно, за пределами Касильды. Раймонд жил
неподалеку от порта с родителями и маленькой дочуркой. Дочка
была беленькая, такая воздушная, как ангелочек, и звали ее
Анжелой. Раймонд тоже принял революцию, но жена его, американка
предпочла мир свободного бизнеса в одном из южных штатов
Америки послереволюционному неустройству чужой для нее страны,
в которой она оставила мужа и дочь.
Многим морякам показалось странным появление на борту
симпатичной девушки на вид лет двадцати. Вахтенный штурман
подвел ее ко мне, так как уборщики (а я был, простите,
уборщиком) самые свободные на судне люди, в смысле свободного
времени, и попросил поводить ее по теплоходу, рассказать о
нашей жизни, ответить на вопросы. Показать было несложно.
ОбЪяснить - сложнее. Ответить на вопросы - еще сложней. Из
испанского языка я успел выучить десятка три слов. По-английски
мог обЪясняться только с лоцманом да, с грехом пополам, с
продавцом припортового магазина. Ее ярко выраженное испанское
произношение подчас делало знакомые мне английские слова просто
неузнаваемыми. Выручала жестикуляция, хотя к ней старались
прибегать редко. Для начала мы представились друг другу. Ее
звали Арминда. На вопрос, кем работает, ответила, что она -
революционерка. Уточнять я не стал. Показал ей каюты матросов и
мотористов в кормовой надстройке. Поднимались на ботдек,
посидели на перевернутой рабочей шлюпке. Водил ее в нашу
столовую, но время было между завтраком и обедом, поэтому
попробовать флотского борща я предложить ей не мог. Уже тогда,
в столовой, я заметил, что ее заинтересовал стройный в белой
форменной рубахе с гюйсом, молодой человек, наводящий там
порядок. Это был Андрей. Потом, когда мы сидели с Арминдой в
Красном уголке за журнальным столиком, Андрей вошел и
приобщился к нашей беседе, в течение которой она время от
времени поглядывала на нас (чаще - на
него), перелистывая подшивки газет. Разговор был ни о чем.
Андрей неплохо говорил по-английски, чем еще больше
заинтересовал нашу гостью.
На следующий день Арминда не поднималась на борт, а
вызвала меня (а не Андрея) на причал и пригласила нас с ним
вечером к себе в гости. Я согласился от имени обоих. Она
обещала встретить нас в восемь часов вечера при входе в
городок.
Андрей договорился с поварихой о замене его на время
ужина, после чего мы записались в увольнение. Тогда с
увольнением на берег на Кубе было просто, тем более, что
помполита в этом рейсе не было. Мы выслушали наставления, как
вести себя на берегу, и точно в условленный час были в
