"Наш боцман не терпит мата, но зато маты у него прекрасны".
Андрей Яковлевич Скрупский был боцманом типичным. Знал
свое дело. Мог высказаться более красочно, чем "три холеры, две
чумы". Даже голос был сипловатый, как у старых боцманов из
морских рассказов. Матросы его боготворили.
А Прокоп Степанович Радостев? Невысокого роста, степенный,
лишнего слова не скажет. Его понимали и без слов. Посмотрит на
тебя узкими, потатарски посаженными глазами, покрутит
многозначительно запорожский ус, и тебе ясно, чего от тебя
хочет "дракон". Жена его для моряков была, как мать родная.
Феодора Куприяновна (она не любила этого имени и велела всем
звать ее тетей Галей) командовала даже им, нашим "боссом". А
что было приятно особенно кокам и уборщикам, она постоянно
организовывала силами жен моряков в порядке оказания помощи
чистку картофеля, уборку служебных помещений, кроме помещений
пищеблока, где требовалось прохождение медицинской комиссии.
Жены также ей подчинялись, как матросы подчинялись ее усатому
супругу. Кстати, об усах. Усы были гордостью Степаныча. Иногда
он говорил: "Клянусь усами", - но тут же хитро улыбался, так
как знал, что усы останутся в неприкосновенности, ибо каждую
фразу он высказывал только будучи твердо уверен в сказанном. Но
однажды... Однажды он дал матросам работу на "шабаш", то есть,
как закончат, могут отдыхать, хотя рабочий день еще не
закончился. "А если мы до обеда закончим?" - спросил кто-то из
команды. На это боцман авторитетно заметил, что до обеда им
никак не управиться. Матросы предложили пари на усы.
Справляются с заданием - боцман сбривает усы, не справляются
до обеда будут весь рейс безропотно работать не по восемь
часов, а как скажет боцман. Недешево обошлось матросам это
пари. Сто потов сошло с них за четыре часа.. Знали, что
работать надо качественно, иначе работа не будет принята. Все
подготовили заранее: инструмент, краски, концы, ветошь. Начали
без перекура ровно в восемь, трудились без перекура и закончили
ровно в 12 часов!..
Сначала Степаныч был приятно удивлен. Но пари оставалось в
силе... А усов жалко. Спрятался "дракон" под полубаком, затем в
малярке... Знал, что все равно найдут, но рассчитывал потянуть
время, авось потом пожалеют и сойдутся на какой-нибудь
компенсации. Не сошлись. Спящему обрезали один ус. оставили
немножко у центра. Вскочил Прокоп Степаныч, но без уса. Глянул
в зеркало: Бог ты мой!.. Отрезал второй ус, тоже не совсем,
подровнял остатки: тьфу! Вылитый Гитлер. Пришлось сбривать усы
начисто. Усы-то он отрастил за рейс. Но ходил гоголем: как бы
ни было, а условие пари выполнил. К тому же, он убедился, как
могут работать его "орлы", и знал, что требовательность к их
работе можно несколько и повысить. Обиды за усы ни на кого не
держал. За это его тоже уважали.
Бесспорно, не подобные странности перенимали мы от старых
флотских кадров, но ими они будто приближали молодежь к себе,
способствуя привитию им полезных и нужных качеств.
Были люди, про которых ходили даже анекдоты.
- А помнишь Борю Тарахтуна? - Володя, как в мысли мои
глядел.
- Не только помню, но и не раз приходилось бывать с ним в
одной компании.
Про Борю (Борис Михайлович Орлиевский) мы услышали, как
только пришли на флот. Старый морской волк, по специальности -
кок, он был известен (большинству моряков заочно) как любитель
потравить, рассказать какие-то невероятно интересные вещи.
Обычно его имя ассоциировалось с именем еще одного популярного
на флоте человека - Мустафы. Они друг друга почему-то
недолюбливали, не знались друг с другом, но всегда в разговорах
моряки при упоминании одного имени, вспоминали второе. Вот и
Володя:
- Боря был человек. Хоть и Тарахтун. А Мустафу я терпеть
не могу. Какой-то он скользкий и серый. В чемоданчике постоянно
таскает завернутый в газету стакан (бич-профессионал) и один из
томов "Войны и мира". Хоть и не читал. Но если, например,
задержат по пьяной лавочке, а в чемодане - Толстой... Случайно
человек попал...
Мустафу действительно не очень жаловали. Про Бориса же
Михайловича все рассказывали с улыбкой. И чего только не
рассказывали. Будто он с
похмелья принялся готовить каждый день на второе биточки,
а в ответ на недовольство команды демонстративно пустил эти
биточки прямо с противня по коридору. Кадровикам же,
"реагирующим" на жалобы членов экипажа, отвечал в сердцах: "Да
что вы понимаете во французской кухне?!." Рассказывали также
будто он в нетрезвом виде выступил на митинге рабочих в
лондонском Гайд-парке и "примкнул" к их всеобщей забастовке, за
что его и лишили визы. Все это могло быть, но было ли - Бог
весть. Сам он об этом не рассказывал.
Для всех нас он был легендарной личностью. И вдруг - мой
судовой приятель женился на его дочке. После этого при каждой
нашей встрече Борис Михайлович сообщал: "А Юрка сейчас в
Австралии", - или: "Юрка будет в Питере через две недели".
Последнее время он работал, снабжая суда продуктами, а иногда
подменяя на стоянках судовых коков. Готовил он превосходно.
Меня больше всего интересовало, почему его зовут
Тарахтуном. Говорил он не часто, не тарахтел, во всяком случае,
слова произносил отчетливо. Загнуть, конечно, мог. Отсюда ,
наверное, и прозвище. Причем, обижался, если ему не верили. А
когда заливал, то так красочно, что сам начинал верить. И
поэтому обида на неверящего была неподдельной. Лично при мне
после погрузки в артелку нашего теплохода мяса и муки Борис
Михайлович рассказывал, а все слушали его безмолвно с
раскрытыми ртами: "Во время войны в морской пехоте, где я
воевал, приходилось потуже, чем в аду, хоть я там и не бывал,
но от верных людей слышал. Раз командир посылает матроса в
разведку. Тот не возвращается. Посылает второго - тоже.
Да-а-а... Все подходы к нам минированы, местность
простреливается. Еще двое разведчиков не вернулись. Тогда
командир говорит: "Вот что, братцы, не могу больше приказом
посылать на смерть людей. Если есть добровольцы - шаг вперед!"
Смотрю, на его призыв шагнул вперед дружок мой Колька, тоже из
Балтийского пароходства. И я шагнул вперед: "Товарищ командир,
разрешите нам вместе..." Командир дал "добро". Одели нас в
белые маскхалаты, проводили до определенного места, и мы пошли.
Потом поползли. Ползли минут пятнадцать-двадцать по снегу. Аж
жарко стало. "Дай-ка, - думаю - сориентируюсь, где мы".
Только приподнял голову: тра -та-та-та-та-та-та. Засекли. Пули
свистят слева, справа. Лицом - в снег. Лежу, как будто убитый.
Не шелохнусь. Так с полчаса примерно. Потом тихонько-тихонько
приподнимаю голову и скашиваю глаза назад: где там Коля-то, жив
или нет? Вижу: Коля лежит ничком. То ли убит, то ли, как и я,
притворяется, фашиста обманывает. Пополз потихоньку дальше.
Коля, если жив, последует за мной. Полз, полз... Решил снова
оглянуться: как там Коля-то... Оглянулся: Коли нет, только мой
след на снегу да позади на холме во весь рост стоит Климент
Ефремович Ворошилов, машет мне рукой и по-отцовски одобряюще
кричит: "Ползи, моряк! Ползи, герой!"
На этом месте появившиеся к концу рассказа на лицах
слушателей улыбки вроде как срослись в одну большую-пребольшую
улыбку, и судовые переборки, видевшие на своем веку еще какие
штормы и шквалы, задрожали и затряслись от громового,
неудержимого матросского хохота. Тут уж смеялся и сам
рассказчик. Не стал обижаться, что не поверили. Интересно -
хорошо, смешно - еще лучше.
А вот Михаил Андреевич Прокофьев, родной брат
замечательного русского поэта Александра Прокофьева, тот был
человеком серьезным, юмор понимал, но анекдотов не рассказывал.
Он начинал свой морской путь еще с конца двадцатых годов.
Плавал на судах, коих и названия-то уже редко кто помнит. Всю
жизнь посвятил морю. А уж оно его корежило и ломало, проверяло
на прочность. Смекалистый и умный мужик, он в свое время не
воспользовался не раз представлявшейся возможностью учиться и
до седых волос плавал мотористом. Лишь самые последние флотские
годы провел он на финских двенадцатитысячниках в качестве
четвертого механика. Машину он знал прекрасно. По опыту ему и
доверили комсоставскую должность. Тихий обычно, он мог и
вспылить, но был отходчив. Это подтверждала и его супруга тетя
Вера, медицинская сестра по специальности. Любила она его и
берегла, как могла. А вообще, по натуре Михаил Андреевич был
человеком добрым. Иногда за дружеским столом он откровенничал:
"И братья, и сестра в люди вышли, один я, как щепка, по морям
болтаюсь..." Цитировал брата: "Мой братишка плавал в Ливерпуле,
по чужим, заморским сторонам. Колька, это ведь про меня
сказано. Про меня". И задумывался.
Старики, старики... Каждый из вас, уходя, оставляет в
новом поколении свою частицу. Жизнь продолжается, обновляясь.
Долго еще в этот вечер мы говорили с приятелем о жизненном
опыте, традициях, преемственности. Делились воспоминаниями. Оба
высказывались за встречу однокашников. Подгадать бы к
какой-нибудь круглой дате - к годовщине окончания мореходной
школы, например. Трудно всех будет собрать. Многие совсем
оторвались от моря, другие занимают большие посты. Но и те, и
другие, как и оставшиеся на флоте по сей день, тоже ведь -
старые кадры. Кто-то перенимает наш опыт, наши привычки.
Молодым прививаются какие-то наши черты. И происходит это
органично и незаметно. Накопленное молодежью приживется,
укоренится, обогатится и вновь будет передано новому поколению.
Каждому хочется выглядеть в памяти людей в хорошем свете.
Как в нашей памяти остаются наши учителя, наставники. Кого-то
из них уже и нет на этом свете. Кто-то еще приносит пользу
людям, дай Бог им крепкого здоровья и долголетия. А тем, кто
почил, пусть будет вечная добрая память.
АРХИПЫЧ
Он вышел из парилки весь красный, распаренный, облепленный
мокрыми березовыми листочками и, как всегда, улыбающийся. Над
ним стоял густой пар, как туман над прудом в августовское утро.
Заметно было, что собратья по венику поработали над ним на
славу, и улыбка на его лице была блаженная и усталая. Редкие
усики, причина постоянных подтруниваний и подковырок, будто бы
расплылись от этой улыбки и стали еще реже.
- Ну, парок!..
- Что, Архипыч, пробрало?
- Есть такое дело. Там мужик кидал-кидал грамм по
пятьдесят. Наподдавал, что надо. Ну, балдеж!..
Архипыч провел рукой по чахлой растительности на верхней
губе, накинул на курящиеся плечи мохнатое полотенце и,
усаживаясь в кресло, потянулся к термосу, в котором - все
знали - горячий чай, заваренный по -особенному, на восьми
травах и на меду - панацея от всех болезней. Впрочем, Архипыч
и не помнит, когда последний раз болел. Баня, безусловно,
помогает быть бодрым и здоровым. А он вот уже седьмой год, с
тех пор, как уволился в запас, не пропускает ни одного банного
четверга.
Вообще-то полное имя его было Вячеслав Архипович, но так
его почти никто не звал ни на работе, ни, тем более, в бане.
Дома он был Слава или дед. В бане его тоже иногда звали дедом.
Дело тут в редком отчестве. Известно, что Архипами давно у нас
не называют, поэтому и Архипычей встретить сложно. А он был
Архипычем, и хотя ему было чуток за пятьдесят, отчество
подсказывало, что можно его называть и дедом, к тому же, это
было истиной - у Архипыча росло двое внуков, точнее, внук и
внучка, которых он любил, по его собственному выражению,
