знаешь, что бывают настоящие Деды Морозы?
Иван Иваныч снова закачал головой, продолжая соболезновать и
сокрушаться.
-- А! -- завопил я. -- Я так и знал! Думаешь, я с катушек съехал?
Думаешь, думаешь, не крути башкой-то. Только ты дико ошибся во мне, Иваныч,
я, к твоему сведению, трезв и в твердой памяти, и с котелком у меня все в
норме, это уж точно.
-- Вот и вчера ты то же самое твердил, -- давя на меня косяка,
прошамкал Иваныч и опасливо отодвинулся от греха подальше.
-- Ага, значит и вчера я был трезв!
-- Да уж трезвее некуда.
-- Нет-нет, ты послушай, Иваныч!..
Но Иваныч слушать больше не желал. Он торопливо запихивал
корреспонденцию в почтовые ящики и явно намеревался улизнуть от меня в
первый же удобный момент. Я видел, как трясутся у него руки -- то ли тоже с
перепою, то ли со страху. Я снова затосковал.
Иваныч тем временем закончил свою почтальонскую деятельность и
собирался было уже дать деру, но тут...
-- Э, э, погоди, -- остановил я его, хватая за плечо, -- ты что же,
Иваныч, мой ящик-то пропусти? Думаешь, я не видел? Почему, спрашивается,
газету в него не вложил?
Иваныч совсем сник и уставился на меня, как таракан на вошь.
-- А для тебя нету никакой газеты, -- пролепетал он таким тоном, словно
я предложил ему собственной задницей опробовать новую модель электрического
стула.
-- Как это нету? -- взъерепенился я. -- Как это, спрашивается, нету?
Всем есть, а мне, значит, нету? Ты, Иваныч, не темни, выкладывай начистоту:
где газета?
Теперь я держал его за грудки, ноги его едва касались пола. Я был
страшно зол и возмущен до глубины души.
-- Ой, Василь Петрович, не надо, -- заскулил Иваныч, выкатив круглые,
как у совы, шары, -- я желудком слаб, ты же знаешь. Как бы... того... чего
не вышло...
Я опустил старого козла на землю.
-- Засранец, -- процедил я сквозь зубы. -- Значит, говоришь, не было
для меня газеты?
Он затряс головой так, будто уже сидел на электрическом стуле и к
электродам подвели максимальное напряжение.
-- Ладно, хрен с тобой. Ты, Иваныч, на меня не серчай, -- хлопнул я его
по плечу -- не сильно, а так, слегка, чтобы чертов его желудок, не дай Бог,
не воспринял это как сигнал к началу бурной деятельности, -- это я сгоряча
на тебя полкана спустил, вчерашние дрожжи в нутре еще бродят, на мозги
давят. Вспыльчив я, Иваныч, есть такой грех. Просто люблю я во всем порядок,
даже в мелочах. А с газетой я разберусь, это я обещаю. Понимаешь, Иваныч,
должна быть газета, должна. За четвертое января.
Его аж всего передернуло.
-- Третье сегодня, Василь Петрович, третье, готов на Библии присягнуть,
-- заблеял он, истово крестясь и полязгивая вставной челюстью. Его снова
заколотило.
-- А газета должна быть за четвертое, -- запальчиво заявил я, недобро
на него взглянув.
Не надо было мне произносить этих последних слов, теперь я это понимаю.
Иваныч вдруг взвизгнул, вытаращил зенки, схватился за штаны и со словами
"Ой, батюшки!" пулей вылетел из подъезда. Хлопнувшей дверью меня обдало
густым ароматом бесплатного общественного сортира. М-да, подумал я, мысленно
разделяя несчастье горемыки-почтальона, желудок мой -- враг мой. Это уж
точно.
Газету было жалко. Я так толком ничего и не понял: либо Иваныч что-то
перепутал, либо все это дедморозовские штучки. Но факт оставался фактом:
газеты не было. Я своими собственными глазами видел, как этот старый
засранец пропустил мой почтовый ящик. И все же...
Иваныч Иванычем, а Дед Мороз Дед Морозом. Чем черт не шутит, может, в
мешке этого занзибарского чудотворца наряду с детскими игрушками и
руководство по материализации завтрашних газет припасено, а? Дай-ка, думаю,
взгляну я в ящик-то.
И взглянул, мысленно посмеиваясь над самим собой.
Газета была на месте.
Дрожащей рукой я отпер свою ячейку и извлек заветную газету на свет
Божий.
"МК", четвертое января, четверг.
Зря я, выходит, Иваныча до поноса довел. Зря.
-==Глава седьмая==-
Ежели человеку что-то очень надо, или же он хочет что-то такое купить,
о чем мечтал, быть может, еще с самых пеленок, или вообще чокнулся на
какой-либо идее-фикс, то такой человек будет переть напролом, пока своего не
добьется. А добившись, зачастую забрасывает приобретенную вещь в пыльный
угол и забывает. Вычеркивает, можно сказать, из памяти. А почему,
спрашивается? Отвечаю: потому что мое. Чувство собственника удовлетворено --
и баста, теперь хоть трава не расти. Важна не сама вещь, а лишь ее
приобретение, потому-то и любим мы класть глаз на чужое, когда свое есть
ничуть не хуже. Прискорбно, конечно, да только от натуры своей куда
денешься?
Помню, был у меня кореш, Федька Крапивин, вместе за одно партой штаны
протирали. На заре своей молодости страстно мечтал он поступить в институт.
И поступил, вот ведь где парадокс зарыт! А поступив, тут же плюнул на всю
учебу, и через год Федьку из института со свистом вышибли. А почему,
спрашивается? Потому, отвечаю, что целью его была не учеба в институте, а
только поступление в него. Ему бы надо было сразу переключиться на иную
цель, да он расслабился, впал в эйфорию (как же! в институт поступил! это ж
не каждому дано), ударился в пьянки-гулянки, а там пошло-поехало, завертело
Федьку, засосало, чем дальше, тем глубже. Канул на дно и выбраться уже не
сумел. Диву потом давался, как только его цельный год там терпели!
К чему это я прошлое ворошить удумал? А вот к чему.
Зря я, говорю, обидел старика Иваныча, и зря, выходит, он в штаны
наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на
изгородь, а ради чего, спрашивается? Ради какой-то вшивой газетки, которую
так и так читать не стану. И не стал, потому как не в состоянии был в тот
день глядеть на печатную продукцию. Но -- раз мое, значит, вынь да положь, а
не положишь, так я сам тебе в штаны наложу, и не один раз. Потому как мое, а
все что мое -- священно и охраняется государством, блюдется, так сказать,
законом и Генеральным нашим прокурором. Иначе бы мы давно уже к коммунизму
пришли.
Психология, мать твою, и пляшем мы под ее дудку все равно что крысы под
нильсову флейту. Еще немного -- и захлебнемся в собственном дерьме. Вон
Иваныч, бедолага, уже...
Однако хорош треп разводить, пора переходить к делу. Дело-то ведь ждать
не будет, обтрепись ты хоть до посинения.
Тяжело мне пришлось в тот день, третий день нового года, скрывать не
стану. И не мне одному: весь наш цех боролся с тяжким недугом, имя которому
-- похмельный синдром. Боролись честно, с поднятым забралом, не прибегая к
помощи спиртного. Колян в этом отношении бывал чрезвычайно суров. "Никакой
опохмелки, -- строго твердил он, -- потому как опохмелка есть вторая пьянка.
А вторая пьянка подряд на производстве -- это уже криминал". И мы блюли сей
завет нашего бригадира-философа пуще всенародно принятой Конституции.
Ослушников не было никогда, за это я башкой ручаюсь.
А потом пошли дни полегче. Пьянок больше не было (сто пятьдесят грамм
после работы не в счет), жизнь потекла ровнее и спокойнее, без встрясок,
затмений и диких выходок.
Газеты я получал ежедневно, но читать их не читал. Я и раньше-то не
большой был охотник до газетного чтива, а в нынешнее смутное время меня
вообще от них тошнит. Просто рвать и харчи метать хочется, когда в руки
попадает какая-нибудь газетенка. Какую ни возьмешь -- всюду склоки, грызня,
мордобой, грязь да дерьмо. Целые тонны дерьма, особенно когда дело касается
политики, межпартийных дрязг и внутрипарламентской возни. Вот вам простой,
можно даже сказать -- тривиальный пример: едва лишь всенародно избранная
Дума приступила к исполнению своих нелегких обязанностей, как наши шибко
ретивые депутатики тут же, обильно потея и брызжа слюной, принялись решать
наинасущнейший вопрос о предоставлении им, то бишь депутатикам, нового
здания парламента! Это ж в какие ворота лезет, а, скажите мне на милость? И
чем же, спрашивается, эти толстозадые и жирномордые избранники народа лучше
тех, кого полгода назад выкуривали из Белого дома?
Я никогда не был ни левым, ни правым, ни коммунистом, ни демократом, ни
тем паче монархистом. Ни ельцинистом, ни руцкистом, ни травкинистом, ни
вообще никаким "истом". Я сам по себе, сам по себе партия, сам себе голова.
Может быть, и дурная голова, но зато своя собственная. Так на хрена мне в
таком случае все это ваше бульварное чтиво?! Ответьте мне, господа
газетчики, осветите мне, так сказать, мой вопрос во всей его полноте. Ага,
не можете! А почему, спрашивается? Да потому, отвечаю, что о хорошем вы
писать просто-напросто разучились, плохого же в нашей жизни и без вас
хватает. И даже с избытком, это я вам точно говорю.
Но право личной собственности священно, и потому каждый день, идя на
работу, я вынимал из почтового ящика личную мою собственность,
дедморозовский, так сказать, презент, и аккуратно запихивал в карман пальто.
Там она, собственность, и покоилась до конца дня, пока вечером я не сносил
ее, свеженькую, в наш домашний сортир, где она и истаивала по мере нужды,
ежели таковая возникала. Как ни верти, а все ж таки экономия на туалетной
бумаге.
Как-то в самой середке января со мной приключилась неприятность: на мое
исконное право собственности кто-то нагло и подло покусился. Словом,
спускаюсь я как-то к своему почтовому ящику, и что же я замечаю? Ящик
вскрыт, газету как языком слизнуло. Какой-то подлец утянул мой новенький
"МК" и теперь визжит, поди, от радости и ловкости своих поганых рук. Такое у
нас иногда случается: вскрывают ящики и воруют газеты, журналы и тому
подобную макулатуру. Я мигом вскипел от ярости и праведного гнева. Попадись
мне только этот типчик, я враз ему ручонки-то его поганые повынимаю, аж по
самые плечи. Силушкой меня Бог не обидел, и слов я на ветер, как водится, не
бросаю.
Весь день я пребывал в чужой тарелке, а к вечеру созрел у меня нехитрый
план. Утром, думаю, изловлю ворюгу, так сказать, на месте преступления и
свершу над ним суд праведный и скорый. Триста раз заставлю прокукарекать, а
потом сдам в ментовку. Пущай органы с ним канителятся, глядишь, срок
припаяют за хищение личного имущества. А как же иначе? Это что ж получается,
всякая мразь будет мои газетки тяпать, а я, выходит, на эдакое хамство
должен сквозь пальцы глядеть? Нет уж, я на самотек такое дело не пущу.
Выслежу гада и сдам куда следует.
Как и было задумано, утром следующего дня я засел в кустах напротив
своего подъезда и принялся ждать. Ящик почтовый был у меня как на ладони, и
любого, кто к нему приблизится с целью воровства, живьем я из подъезда не
выпущу, это уж как пить дать.
Минут десять спустя в подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч,
наш бедолага почтальон, быстренько попихал в ящики корреспонденцию и тотчас
же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел было его окликнуть,
да вовремя одумался: как бы наш засранец при виде моей персоны, засевшей в
кустах, вновь не наложил в штаны. Жаль мне стало старика, и я скромно
промолчал.
К моему ящику, кстати, Иваныч даже не прикоснулся. Словно бы он был
заминирован.
Прошло еще с полчаса, и я окончательно задубел. Морозец в тот день
завернул по полной программе, градусов под пятнадцать, а то и под все
двадцать, да еще ветер хлестал по щекам, засыпая в глаза снежную пыль.
Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить.
В тот день я так никого и не изловил. Смахнув с шапки сугроб,
