-- Бабки гони, -- отозвался Григорич, потомственный пролетарий в шестом
колене. -- Без бабок не пойду.
-- А без бабок тебе никто и не даст. -- Колян повернулся ко мне. --
Составишь компанию, а, Василь Петрович?
-- Как не составить, составлю, -- кивнул я.
В голове у меня уже изрядно шумело.
-- Вот за что я тебя люблю, Васька, так это за твою отзывчивость. --
Колян так растрогался, что даже слезу пустил. -- С тебя еще пару штук, всего
четыре.
Я положил на стол пятерку.
-- Сдачи не надо.
Словно из-под земли выросший Григорич тут же смахнул пятерку себе в
карман. Колян добавил еще три штуки, и потомственный гонец помчался в
ближайший магазин.
Вернулся он через семь минут и тут же грохнул на стол два пузыря
"Московской".
-- Молоток, Григорич, свое дело знаешь. Закусон взял?
-- Обижаешь, начальник. -- Григорич выложил на стол шмоток колбасы и
полбуханки черного хлеба.
-- Порядок, -- одобрил бригадир. -- Ну-с, господа, вздрогнули. За нас.
Григорич между тем покромсал колбасу и вскрыл один из пузырей. Мы
выпили. Потом выпили еще. И еще. Потом нас оказалось четверо, потом пятеро,
потом я сбился со счета. Григорич еще несколько раз гонял за водкой. В
последний раз он уже не вернулся. Но никто этого не заметил. Те, кто
послабее, уползали в каптерку, а оттуда приползали свежие силы. Гудела вся
бригада без исключения.
Нет, вру, одно исключение все же имелось. Саддам Хусейн, тот самый тип,
которого монтировкой по чайнику ухандохали, сидел поодаль, один-одинешенек,
и в общем загуле участия не принимал. Бедняга обложился газетами и
проглатывал их одну за другой со скоростью курьерского поезда. Совсем у
бедолаги крыша сползла. Вот что значит от коллектива отрываться!
И тут я вспомнил про свою газету. Про ту, за третье января. И мне снова
стало не по себе.
Кореша мои меж тем поочередно травили анекдоты и заразительно ржали.
Порой и я вставлял что-нибудь эдакое, и тогда ржанье возобновлялось. Один
лишь Колян сидел насупившись и тоскливо глядел в пустой стакан. Он всегда
был немножко философом, особенно после изрядной выпивки. Любил потолковать о
бытии, о смысле жизни, о вещи-в-себе, о Фрейде, Ницше и Канте. Бригадир наш
был человек уникальный, и мало кто мог понять его, когда он заводил речь о
высших материях. Бригада его тут же начинала зевать от скуки и пялиться в
потолок. Но Колян уже ничего не замечал: оседлав своего любимого конька, он
несся во весь опор сквозь дремучие дебри крутых философских наворотов.
Сейчас, похоже, настал именно тот момент, когда он готов был начать
длиннющий монолог на одну из своих излюбленных тем. Дабы упредить его и не
дать развернуться бригадирскому красноречию, от которого у всех нас начинали
вянуть уши, я сунул ему под нос газету.
-- Глянь, Колян, что у меня есть.
-- Газета, -- с полнейшим философским безразличием произнес бригадир,
еле ворочая языком. -- Ну и что?
-- Да ты на число глянь.
-- Ну, глянул. -- Он икнул.
-- И?
-- Ну, третье. -- Он снова икнул.
-- А сегодня какое?
Он уперся в меня тяжелым, мутным взглядом -- и тут я понял, что сейчас
его прорвет. Я не ошибся. Колян икнул в третий раз, скривил рот в
снисходительной усмешке, скосил и без того уже косые глаза на кончик своего
носа и взял слово.
-- Узок круг твоего восприятия, Васька, чрезвычайно узок. А знаешь ли
ты, Васька, друг мой закадычный, что вопросом своим -- ик! -- поверг ты меня
в уныние и тоску невы... невыраз-зимую? Что ты видишь в этой своей серой,
будничной жизни? Одну лишь видимость бытия. А я, Васька, зрю в корень, в
самую что ни на есть антиномистически-монодуалистическую полноту абсолютной
реальности. Ик! Зрю, Васька, и вижу м-многое. У-у, чего я только там не
вижу. Такое порой приви... привидится, что... А, да ты все одно не поймешь,
ибо погряз ты в рутине своего невежества. Погряз, Васька, и нету у тебя,
Васька, стержня, оси, идеи... Дай я тебя п... п... целую. Не желаешь? Ик. Не
желаешь.
-- Желаю, -- мотнул я головой.
-- Врешь, не желаешь. Я душу твою, Васька, насквозь вижу. А моя душа
для тебя все равно что потемки беспросветные. С-сумерки, Васька, темень
ночная. Непостижимое инобытие. А непостижимое, Васька, постигается через
постижение его непостижимости. Какое, спрашиваешь, нынче число? Отвечу тебе
словами великого Сократа: а хрен его знает!
Вовка-прессовщик, здоровенный бугай под два метра ростом, свалить
которого можно было не иначе как шестью бутылками водки, внезапно
встрепенулся и мечтательно произнес:
-- Знавал я одного Сократа, братцы. Головастый был мужик, скажу я вам.
Тоже, бывало, любил о жизни потрепаться и идеи всякие говорил. Лысый был,
как моя коленка, с бородавкой на носу, в очках. Чудной был человек. Такое
порой отмочит, что хоть башкой об стенку бейся. Я и бился поначалу, а потом
ничего, привыкать начал.
-- Где ж ты с ним столкнулся-то, а? -- спросил кто-то.
Вовка уставился на вопрошавшего налитыми кровью глазами.
-- В Кащенке, где ж еще. Со мной тогда рецидив приключился, на почве
чрезмерного увлечения спиртом "рояль", вот меня и спровадили туда для
поправки здоровья.
-- И что же Сократ?
-- А что Сократ? Ничего Сократ. Выписали мужичка -- сразу же, как
отрекся от этого своего блудословия. А вот Христос, так тот до сих пор бока
на койке казенной пролеживает. Видно, долго ему еще люминал глушить. Стойкий
мужик, братцы, кремень каких мало. "Не отрекусь, говорит, от истины, и все
тут. Истина, говорит, превыше всего". Все ожидал, бедолага, нашествия
жидо-масонов, ждал, когда же распнут его, сердешного, за правду-матку. Он и
крест-то уже изготовил, мелом на палатной двери изобразил, как раз по своему
росточку плюгавому, все примерялся к нему, пристраивался. Уважал я его,
братцы, за многое. Водку, к примеру, только "кристалловскую" потреблял.
-- Иди ты! -- ахнул кто-то.
Вовка надулся и обиженно засопел.
-- Дурак ты. Я брехать не стану.
-- Я б так не смог. Коли нутро горит, любую бормоту примешь.
-- Такое только Христу под силу, -- авторитетно заметил Вовка. --
Кремень, а не человек.
Последнее сообщение Вовки-прессовщика произвело на бригаду сильнейшее
впечатление.
-- Вот гляжу я на вас, мужики, -- вновь подал голос Колян, -- и
разбирает меня тоска. Просто уши вянут вас слушать. И до чего ж вы, мужики,
темный народец!
Он закатил глаза и икнул мощно, с надрывом, так что кадык его аж в
самый подбородок уперся. Потом хлопнул очередной стакан и медленно, с
достоинством, сполз под стол, где и отключился.
-- Братва, волоки бригадира в каптерку, -- распорядился Вовка. -- Пущай
прочухается.
Философа бережно подняли и отволокли отсыпаться. Вовка же, вернувшись к
столу, наполнил до краев стакан и официально заявил:
-- Все, братцы, шестой пузырь добиваю. -- Он проглотил водку, даже не
поморщившись. -- Сейчас окосею.
И окосел. Взгляд его остекленел и стал бессмысленно-блаженным, рожа
побагровела, на толстых, как у папуаса, губах заиграла идиотская ухмылка,
массивная челюсть отвисла, и на мою газету, и без того обильно усеянную
окурками и залитую водкой, упал тлеющий бычок. Я и глазом моргнуть не успел,
как в дедморозовском подарке, вокруг вовкиного бычка, образовалась дыра.
И тут надо мною нависла чья-то зловещая тень. Откуда-то из-за спины
появилась рука и сдернула мою газету со стола.
-- Не трожь, -- предостерег я, едва ворочая языком, и оглянулся.
Вором оказался Саддам ибн Хусейн, леший его забодай. Стянув мою
газетку, он тут же уволок ее в свой угол, где и принялся жадно читать. Как
обычно: снизу вверх и справа налево, начиная с последней страницы. Как и
положено правоверному последователю Аллаха. Я махнул рукой -- грех обижаться
на юродивого.
Оглядевшись, я произвел следующее наблюдение. Лыка не вязал уже никто,
разговоры как-то разом прекратились, все кивали, сопели и пускали пузыри.
Нужная кондиция была достигнута.
Чего уж греха таить, я и сам был на грани помутнения рассудка. Вскоре я
тоже закивал и отключился.
Так прошел мой первый трудовой день в новом году. Если верить Светке,
то домой в тот день я приполз на карачках. А я ей верю.
-==Глава шестая==-
Всю ночь по моей квартире кружила стая бутылочного цвета
змеев-горынычей и злобно косилась на мою спящую персону. У одних были
шашечки на чешуйчатых боках, словно у такси, другие сжимали в своих лапищах
по одной, а то и по паре монтировок. Утром, едва продрав глаза, я твердо
решил: все, баста, больше никакой водки, а то ведь недолго и в Кащенку
угодить. Психушки мне сейчас только и не хватало для полного счастья. Хорош,
мужики, пора завязывать.
Светки дома не оказалось. Сегодня, вспомнил я, у нее дневное дежурство.
Что ж, придется выбираться из дерьма в одиночку. Ну да не впервой.
Смахнув со спинки кровати зазевавшегося змееныша, я кое-как поднялся.
Мир воспринимался с трудом, сквозь муть в глазах, шум в ушах и пелену в
мозгах. Организм трясло, как при армянском землетрясении, в нутре бушевал
пожар, правый глаз заплыл, а рук и ног я не чувствовал вообще. Хреново твое
дело, Василь Петрович, сказал я себе, тебе ведь еще на работу пилить. Не
отбросить бы тебе с перепою коньки.
Коньки я не отбросил. По крайней мере, на этот раз все обошлось.
Кое-как собрался и отправился на смену.
Внизу, в подъезде, у почтовых ящиков, нос к носу столкнулся я с Иван
Иванычем, нашим почтальоном, классным мужиком и большим любителем заложить
за воротник. Распил я с ним, помню, не одну бутылочку, это уж точно.
Он остановился как вкопанный и уставился на меня, словно на
инопланетянина.
-- Ну и видок у тебя, Василь Петрович, -- покачал он головой,
соболезнуя.
-- Что, совсем хреновый, да? -- прохрипел я, едва ворочая распухшим
языком.
-- Не то слово. Крепко перебрал вчера?
-- Крепко, -- признался я.
-- Оно и видно. -- Он начал раскладывать газеты по почтовым ящикам. --
Погоди-ка, а не ты тут вчера с двумя бомжами поцапался?
-- Да нет вроде... -- неуверенно пробормотал я.
-- Ну точно, ты, -- непонятно чему обрадовался старик. -- Один из них
тебе еще фингал под глазом поставил. -- Он присмотрелся ко мне
повнимательнее. -- Ага, так и есть, светится-то фонарь. А уж какую, Вась,
ахинею ты нес! Будто вернулся ты только что из командировки... э-э... из
какой-то там Занзибарской губернии, где вместе с каким-то Сократом
новенькими "жигулями" одаривал тамошних психов, и что был ты Дедом Морозом,
а этот твой Сократ вроде как в учениках у тебя ходил и мешок с "жигулями" за
тобой таскал. -- Он снова покачал головой. -- Плохи твои дела, Василь
Петрович, заговариваться начинаешь. Как бы рецидив у тебя не вышел. Что, так
ничего и не помнишь?
Я ощущал, как запылали у меня уши. Стыдобень да и только!
-- Ни-че-го, -- развел я руками. -- Ничего, Иваныч. Хоть режь.
-- Нельзя так, Вась, меру знать надо. Послушай меня, старика, уж я-то в
этих делах толк понимаю.
-- Стоп, Иваныч, осади назад. Я и сам секу, что я кретин, идиот и
безмозглый осел, и поэтому читать мне мораль бесполезно. Не надо, Иваныч,
мне мозги продувать, там так и так ветер гуляет.
-- Так я ж хочу как лучше...
-- Все хотят как лучше, а выходит все наоборот, -- философски заметил
я. -- Жизнь, она ведь непредсказуема, Иваныч, а мы все равно как слепые
кроты, тычемся своими сизыми носами и ни хрена не видим. Вот ты, к примеру,
