был принять вызов Евграфа Юрьевича, невзирая на то, что он начальник, а
я подчиненный, невзирая на рабочее время, невзирая на явно
провокационный характер самого предложения -- невзирая ни на что. И я
принял его.
-- Согласен! -- махнул я рукой. -- Была не была!
-- Три партии, идет? -- тут же подхватил Евграф Юрьевич,
прищуривая один глаз.
-- Идет! -- снова махнул я. -- Э-эх, гулять так гулять!
Шеф тотчас же освободил свой стол от посторонних предметов,
оставив только шахматную доску, и деловито предложил:
-- Играйте белыми, Николай Николаевич. Уступаю.
-- Нет, ну зачем же, -- проявил я великодушие. -- Я могу и
черными. С Ивановым-Бельгийским я играл именно черными.
-- О! -- Евграф Юрьевич понимающе кивнул. -- Я понимаю -- черные
приносят счастье. Именно поэтому и уступите их мне: я очень боюсь
проиграть. Особенно вам.
В его словах звучала какая-то двусмысленность, но я никак не мог
уловить ее смысл. Тем более, что его мозг был закрыт для меня.
И тут я вдруг осознал всю глубину пропасти, в которую увлекал меня
Евграф Юрьевич. Ведь я не смогу прочесть ни одной его мысли, и, значит,
я обречен на верный проигрыш: играть в шахматы я практически не умел.
Даже если шеф не ахти какой игрок, то хуже меня он все равно не сыграет
-- хуже, как говорится, некуда. Более того, я оказался в положении даже
худшем, чем некий герой одной из песен Высоцкого, который мог себе
позволить ненароком бицепс обнажить, мне же не дано было даже этого
удовольствия -- как-никак соперник был моим шефом. Одним словом, я
понял, что дело стремительно и бесповоротно мчится к катастрофе.
Я с треском проиграл все три партии. Евграф Юрьевич разделал меня
под орех -- причем так, что я даже глазом моргнуть не успел. Все
закончилось за какие-нибудь пятнадцать минут. Даже я, совершеннейший
профан в шахматном деле, понял, насколько сильно играл мой шеф. Его
комбинации были блестящи, стремительны и неожиданны. Шесть-семь ходов
-- и мне объявлялся мат. И какой мат! Любо-дорого посмотреть. Но самое
обидное, самое неприятное было в другом. Весь мой позор проистекал в
присутствии не только моих ближайших коллег по работе, но и множества
других, порой совершенно посторонних, лиц, припершихся с утра пораньше
лицезреть гения в моем лице и насладиться общением с ним. Более того,
как только весть о необычном турнире разнеслась по институту, толпы
любопытных тут же хлынули в наше малогабаритное и совершенно не
предназначенное для подобных паломничеств помещение. Таким образом, к
концу третьей партии мне в затылок дышало не менее полусотни жадных до
зрелищ ртов. Третий мат исторг у толпы шахматных болельщиков жуткий
стон, в котором сквозило и разочарование, и сожаление, и страстное
желание залить горе вином, и порядком испугавшее меня намерение
определенной части сотрудников, преимущественно мужского пола, намылить
мне шею за халтуру, обман и надувательство. Я был окончательно
уничтожен.
С победой закончив турнир, Евграф Юрьевич поднялся и удивленным
взглядом окинул помещение. Толпа тут же притихла и затаилась в
ожидании.
-- Вы что, все ко мне? -- спросил он тоном проголодавшегося
людоеда.
Толпа все поняла и безропотно стала рассасываться, попутно обливая
меня презрением, жалостью и возгласами типа "э-эх!", "халтурщик!" и "ну
что, съел?" Когда мы остались в своем первоначальном составе, то есть
впятером, шеф произнес, небрежно смахивая шахматы в ящик стола:
-- А теперь за работу, Николай Николаевич, за работу. Хватит
предаваться забавам -- не место, да и не время.
Хороши забавы! Можно сказать, в душу плюнул, растоптал, выставил
на всеобщий позор, унизил на глазах у всего института -- и это у него
называется забавой! Впрочем, и я хорош, нечего было хвост распускать,
словно павлин. Ведь если на то пошло, то у Иванова-Бельгийского я
выиграл обманом, применив недозволенный прием, что-то вроде допинга --
вот за то и страдаю. Если уж рассудить по справедливости, то я получил
по заслугам. Рано или поздно все равно бы все открылось -- ведь
эксперимент не вечен, -- и тогда мне пришлось бы краснеть не перед
своими коллегами по работе, а, скорее всего, перед лицом всего мира --
на каком-нибудь международном шахматном турнире -- в Рио-де-Жанейро,
Буэнос-Айресе или, скажем, в Нью-Васюках. Слава Богу, а также
благодетелю моему, Евграфу Юрьевичу, что все закончилось, еще толком и
не успев начаться. Я наконец понял, что лучшего выхода для себя из
этого дурацкого положения я бы и желать не мог. Как говорится, что Бог
ни делает -- все к лучшему. Так что будем уповать на Бога, случай и
шефа моего, наимудрейшего Евграфа Юрьевича.
В тот же день я позвонил Иванову-Бельгийскому и отказался от
участия в предстоящем турнире, сославшись на внезапную командировку,
срочную, длительную и очень-очень далекую. Мне кажется, гроссмейстер
вздохнул с облегчением -- по крайней мере, выражая сожаление, он
горячо, и даже слишком горячо поблагодарил меня за этот звонок.
Шахматная эпопея закончилась также быстро, как и началась. И если
уж быть до конца справедливым, то одно благое дело (не считая, конечно,
звонка гроссмейстеру) я все же сделал в тот злополучный день: Балбесов
просто сиял от восторга, смакуя мое падение с пьедестала. Что ж, если
смысл жизни заключен в благодеяниях, оказываемых нами нашим ближним, то
в тот день, судя по Балбесову, смысл жизни был постигнут мною весьма
основательно.
К концу дня судьба преподнесла мне еще одну неожиданность, вернее
-- сюрприз. Не успел я войти в собственную квартиру, как нос к носу
столкнулся с женой моей Машей, которая заговорщически подмигнула,
выпучила глаза и громко зашептала мне в самое ухо:
-- Там тебя гость дожидается. Говорит, на рыбалке познакомились.
Странный какой-то, все молчит да улыбается.
Сердце мое забилось с бешеной силой. Нежели он?..
Я влетел в комнату, забыв снять один ботинок. Навстречу мне
поднялся улыбающийся человек в безупречной тройке и с массивными часами
на цепочке в жилетном кармане. "Павел Буре", -- вспомнил я. Мы крепко
обнялись.
"Здравствуй, Николай!" -- родилось в моем мозгу его приветствие.
"Рад тебя видеть, Арнольд!" -- ответил я.
"Вот я и прилетел -- как обещал".
"А если бы не обещал -- не прилетел?"
"Прилетел. Куда бы я делся?"
"Спасибо, что не забыл меня".
"Да я только о тебе и думал все это время. У меня ведь настоящих
друзей нет. Ты первый".
"И у меня с друзьями не густо. Выпьешь?"
"Не откажусь".
Тут я заметил, что Маша стоит в дверях и с удивлением смотрит на
нас. Пожалуй, наш немой диалог был слишком необычен для нее, поэтому я
решил ввести в обиход обычную человеческую речь -- в целях конспирации
и удобства общения с представительницей прекрасного пола, коей являлась
моя супруга. Арнольд мысленно поддержал мое начинание.
-- Познакомься, Маша, это Арнольд Иванович, мой самый лучший друг.
-- Весьма польщен, сударыня, встречей с вами, -- галантно
поклонился Арнольд, а потом повернулся ко мне. -- Только мы уже полтора
часа как знакомы. -- Он улыбнулся. -- Так-то.
-- Правда, за эти полтора часа, -- добавила Маша, -- твой лучший
друг и трех слов не проронил. Все молчит и молчит, словно воды в рот
набрал. Только и сказал, что познакомился с тобой на рыбалке.
Я развел руками.
-- Верно, неразговорчивый он, но уж каков есть.
-- Молчанье -- золото, -- улыбнулся Арнольд своей обворожительной
улыбкой.
-- А вы знаете, Арнольд Иванович, Коля ведь о вас мне ничего не
говорил. Правда, он часто заводит знакомства во время своих рыбалок, но
ни о ком он не отзывался, как о своем лучшем друге. И ни один из его
знакомых не навещал нас. Вы первый.
-- Вот как? Очень, очень рад, что на мою долю выпала такая честь
-- быть первым. Что ж ты, Николай, своей очаровательной супруге о
лучшем друге не рассказал? Нехорошо как-то получилось. -- Он хитро
сощурился.
-- Ну и не рассказал, -- буркнул я. -- Сам ведь говорил...
-- Что-что? -- переспросил Арнольд. -- Не слышу, что ты там
бормочешь?.. Вы знаете, любезная Мария Константиновна, он ведь не
многим лучше меня -- тоже молчун еще тот. Двое суток просидел с ним бок
о бок, и если бы не осетр, который вдруг клюнул на его удочку, я бы,
наверное, так его голоса и не услышал. Уставится в поплавок, замрет --
и часами может сидеть, не шелохнувшись. Вот это, я понимаю, выдержка,
не то что у меня. А вообще-то, по секрету вам скажу, -- он наклонился и
зашептал ей на ухо, -- он мужик ничего, можете не сомневаться.
Маша весело рассмеялась.
-- А я и не сомневаюсь.
-- Ну, хорош шептаться, -- проворчал я. -- Тоже мне -- трех слов
не проронил. Зато сейчас наверстал за все предыдущие часы.
-- Все, все, молчу, -- зачастил Арнольд, дурачась. -- Забылся.
Каюсь.
-- Поужинаете с нами? -- предложила Маша гостю. -- Я пельменей
наварила. Сибирских, с маслом.
-- Не откажусь, дорогая хозяюшка. Давно я пельмешек не едал.
"Во, заливает!" -- подумал я. После сегодняшнего краха моих
шахматных надежд настроение у меня было никудышнее, но беззаботная
болтовня Арнольда делала свое дело: тучи на моем горизонте постепенно
рассеивались, а честолюбивые планы, связанные с чемпионским титулом,
казались теперь такой пустой, никчемной, бессмысленной суетой, что я
даже рассмеялся.
-- Смейся, смейся, -- сказал Арнольд, -- только настоящих
сибирских пельменей, я уверен, тебе отведывать не приходилось, это лишь
коренным сибирякам дано.
Маша направилась было на кухню, но я остановил ее жестом руки.
-- Может, по случаю приезда дорогого гостя... а?.. у нас, кажется,
где-то было, с майских праздников оставалось...
Маша нарочито сердито покачала головой.
-- Ну что с вами поделаешь! Ладно уж, раз такое дело -- и я к вам
присоединюсь.
-- Вот это по-нашему! -- в один голос воскликнули мы с Арнольдом.
-- Какое единство взглядов и вкусов! -- рассмеялась Маша и вышла.
"А розы-то стоят!" -- подумал Арнольд, кивая на букет космических
цветов. Я смущенно опустил глаза.
"Стоят... Только, знаешь, я чуть было их..."
"Знаю, все знаю. Главное -- что ты все понял".
"Спасибо Маше, она их спасла".
"У тебя прекрасная жена. Береги ее".
Через четверть часа мы уже сидели втроем за столом, с аппетитом
уминая горячие пельмени, запивая их мускатом и весело болтая о всякой
чепухе. А по телевизору тем временем, создавая удачный фон нашей
непринужденной беседе, шла то ли двадцатая, то ли тридцать пятая серия
бразильского киносериала "Рабыня Изаура".
Арнольд сыпал перлами красноречия и был сама любезность. По-моему,
он не ударил бы в грязь лицом и на приеме у самого папы римского. По
крайней мере, от его молчаливости не осталось и следа. Словом, вечер
пролетел удачно и незаметно, и когда Арнольд вдруг стал прощаться, я с
удивлением обнаружил, что скоро полночь.
-- Я провожу, -- сказал я, одеваясь.
-- Вы на машине, Арнольд Иванович? -- опросила Маша. -- А то,
знаете, милиция...
-- Нет, что вы, Мария Константиновна, какая там машина! Да вы не
волнуйтесь, я совершенно трезв. -- Он понизил голос до шепота. -- Я на
летающей тарелке.
Она улыбнулась и погрозила ему пальцем.
-- Ах вы, хитрец! Только знаете, Арнольд Иванович, никому не
говорите, что вы на этой, на тарелочке прилетели.
Арнольд рассмеялся, а я, честно говоря, замер от неожиданности.
-- Это почему же? -- поинтересовался гость.
-- Все равно никто не поверит, -- сказала Маша. -- Слишком уж вы
земной -- наш, словом. Скорее, Николай за инопланетянина сойдет, чем
вы.
Арнольд от души расхохотался.
-- Позволите счесть это за комплимент? -- спросил он,
нахохотавшись вволю.
-- Разумеется! -- ответила Маша. -- Разумеется, это ваше
достоинство. К сожалению, не каждый человек может называться настоящим
