землянином... Я надеюсь, ваша тарелочка еще посетит наше скромное
обиталище?
Арнольд сразу стал серьезным.
-- Я не хотел бы обнадеживать вас, Мария Константиновна, но если у
меня появится хоть малейшая возможность повидать вас с Николаем, я
обязательно воспользуюсь ею. Признаюсь, я бы очень хотел этого.
Поверьте, -- если, конечно, вы сможете поверить человеку, которого
впервые увидели лишь несколько часов назад, -- вы с Николаем -- самые
близкие для меня люди. Я ведь один в мире, как перст -- ни друзей, ни
родных, ни семьи. Все летаю по свету, как... -- Он махнул рукой.
-- Приезжайте! Мы будем вас ждать. Правда, Коля?
-- Правда, -- кивнул я.
-- Не обещаю, -- ответил Арнольд, -- но очень, очень буду
стараться. Прощайте, любезная хозяюшка!..
Когда мы вышли на улицу, я спросил его:
-- Ты правда прилетишь еще, Арнольд?
Он грустно покачал головой.
-- Нет, Николай, больше мы не увидимся. Скоро закончится
эксперимент, и всякие контакты с тобой станут невозможными. Это закон.
Но, поверь, я не кривил душой, когда называл вас с Машей самыми
близкими для меня людьми. У меня действительно никого, кроме вас, нет.
Так уж сложилась моя судьба.
-- Жаль. Очень жаль... Постой, Арнольд, а где ж твоя тарелка-то?
-- Да здесь недалеко, за углом.
-- Как, ты ее прямо так, на улице, и оставил? -- удивился я.
-- Зачем на улице? Здесь у вас стройка есть, так на ней, если не
ошибаюсь, не то что случайного прохожего -- строителя увидеть
невозможно. Как это у вас называется -- стройка века, что ли? По-моему,
точнее не назовешь, боюсь даже, что и за век не управятся. Так вот на
этой стройке я и оставил свою колымагу.
При призрачном свете луны мы добрались, наконец, до заброшенной
стройки, проникли сквозь дыру в заборе на ее территорию и увидели
звездолет -- тот самый звездолет, при взгляде на который у меня вдруг
сжалось сердце. Мы обнялись -- в последний раз.
-- Прощай, Арнольд!
-- Прощай, Николай!
Через десять минут космический аппарат бесшумно поднялся с
покинутого строителями фундамента недостроенного дома и унес в
безбрежные просторы Вселенной моего лучшего и единственного друга --
теперь уже навсегда. Звездолет пришельцев растаял в ночной мгле, словно
призрак.
Я медленно поплелся домой, пиная пустую консервную банку по ночной
московской улице. Какой-то нервный тип высунулся из окна и выразил не
очень вежливое пожелание, чтобы я сходил куда-то очень и очень далеко и
надолго, но я не расслышал -- куда именно. Мне было грустно.
Глава десятая
Никаких особенных причин не ездить в эти выходные на рыбалку у
меня не было. Я просто забыл о ней, а когда вспомнил, поезд, как
говорится, уже ушел. Из головы не выходил визит Арнольда и его слова о
том, что мы больше никогда не увидимся. И зачем он их сказал? Ведь мог
бы обнадежить, как обнадеживает врач обреченного больного. И был бы это
уже не обман, а акт гуманности. Впрочем, у них там на Большом Колесе
истина, возможно, дороже самой гуманной, самой человечной лжи -- кто
знает?
Маша не мешала мне предаваться грусти и печальным мыслям,
безошибочно постигая мое состояние не умом, а каким-то чисто женским,
интуитивным чутьем, которое ее никогда не обманывало. Весь день сыпал
мерзкий, холодный, напоминающий осень дождь, еще больше усугубляя мое
гадкое расположение духа.
Чтобы как-то развеяться, я решил навестить все-таки того
филателиста с Авиамоторной (ну уж теперь мне не то что майор Пронин --
сам комиссар Мегрэ помешать не сможет!). Маша вздохнула и отпустила
меня, сама же решила повидать свою сестру, которая жила то ли в
Химках-Ховрино, то ли в Коровино-Фуниково. Василий третий день гулял на
проводах и домой носа не показывал.
На Авиамоторной филателиста я не нашел. Словоохотливый сосед
сообщил, что он буквально три дня назад переехал в центр, и поспешил
дать мне его новый адрес. Я поблагодарил и отбыл на поиски неуловимого
филателиста. Нашел я его не сразу, проплутав некоторое время по уже
начавшим сгущаться сумеркам; жил он, как выяснилось, в двух шагах от
гостиницы "Россия".
Когда я вновь вышел на улицу, просидев у старого коллекционера
битых четыре часа, на Москву уже опустилась ночь. Свинцовые тучи
обложили город, сократив световой день на несколько часов и заметно
приблизив наступление темноты. Сырые, безлюдные тротуары гулко вторили
моим одиноком шагам и отражали холодный свет уличных фонарей своими
гладкими, чистыми, чуть ли не зеркальными от влаги, асфальтовыми
лентами. Дождь прекратился, но воздух был насыщен влагой до такой
степени, что я не удивился, если бы из-за угла вдруг выплыла
какая-нибудь рыбина или, скажем, медуза, как в знаменитой книге
Габриэля Маркеса.
Марками я увлекался с детства. Впрочем, в те далекие безмятежные
времена у нас каждый второй мальчишка бегал с дешевым кляссером под
мышкой, в котором лежало что-нибудь эдакое, особенное, и все мы знали,
что вон у того есть "колония", которую он отдаст только за три
"Америки" или, в крайнем случае, за две "Африки" ("Гвинею" не
предлагать!), а у этого есть полная серия (все двадцать шесть!) бабочек
княжества Фуджейра, которую он готов махнуть исключительно на серию
афганских цветов; "Польша", "Румыния" и "Чехословакия" шли штука за две
"наших". Изредка на нашем марочном рынке всплывала какая-нибудь
экзотика вроде "Ньясы", "Кохинхины", "Фернандо По", "Занзибара" или
"Оттоманской империи". Да, золотое было время!.. С тех пор большинство
бывших мальчишек забросили потрепанные кляссеры на чердаки и вспоминают
об увлечении детства лишь по великим праздникам, и то не каждый год. Я
же сохранил в своей душе эту страсть по сей день и, признаюсь, не жалею
об этом.
Идя к ближайшему метро по темным сырым переулкам, я мысленно был
все еще там, у старого чудака-филателиста, вызывая в памяти десятки и
десятки марок, которые только что длинной чередой пронеслись перед моим
восхищенным взором. Я ясно видел их: потертые, прошедшие через
многочисленные руки, порой теряющие ценность из-за повреждения
перфорации, но тем не менее представляющие немалый исторический
интерес, -- и целые, не тронутые ничьей посторонней рукой и лишь
пожелтевшие от времени и длительного хранения в пыльных альбомах
экземпляры -- все это целительным бальзамом изливалось на мою
страждущую душу и отвлекало от печальных дум. Я шел и никак не мог
вспомнить, каким же годом датирована та итальянская марка с портретами
Гитлера и Муссолини, и сколько экземпляров из бесконечной серии с
изображением профиля Гинденбурга удалось собрать моему коллекционеру --
тридцать шесть или тридцать восемь?..
-- Эй, отец, курево есть? -- услышал я вдруг грубый, резкий голос.
Я остановился. На противоположной стороне улицы, чуть впереди,
четко обозначились три фигуры молодых парней из клана "металлистов" --
длинные, мокрые сосульки волос, ржавые цепи, заклепки, наручники,
кожаные куртки и плакат "Трэш -- норма жизни!" Меня взяло сомнение,
знают ли они вообще, что такое "трэш" (я-то знал, и причем весьма
основательно -- благодаря Василию, который с утра до ночи гонял свой
"Панасоник"), и уж совершенно не был я уверен, что какой-то стиль
музыки, пусть даже и "трэш", может и должен быть нормой жизни. Вся эта
демонстрация -- дань моде, -- решил я, -- не более. При встрече с
такими молодчиками я обычно старался обходить их стороной и не
задевать, дабы не быть задетым самому, но в данном случае вопрос был
обращен лично ко мне и не ответить на него я не мог.
-- Не курю, -- соврал я, хотя курева у меня, действительно, не
было. Я пошел было дальше, но тут же услышал, как кто-то из них зло
процедил сквозь зубы:
-- Жлоб! -- и добавил нечто длинное и неподдающееся
воспроизведению на бумаге.
Мне бы пройти мимо и сделать вид, что я ничего не слышал, но
какой-то дурацкий авантюризм и совершенно никчемное сейчас чувство
собственного достоинства толкнули меня на этот опрометчивый шаг -- я
остановился, пересек узкую улочку, проник телепатическим щупом в мозг
каждого из них и вдруг брякнул со злорадством и решимостью утопленника:
-- Это кто, я жлоб? А пачку "Винстона" кто зажал, тоже я, скажешь?
-- Чево-о? -- удивленно промычал один из них, тот, что с
наручниками на поясе. -- Какую еще пачку? Ты что, спятил, предок?
-- Ну, я тебе, положим, не предок, -- распалялся я все больше, --
а пачку ты у Кинга свистнул, из его сумки, десять минут назад, когда вы
у "Зарядья" терлись. Вру, скажешь?
-- Послушай, Дэн, что он несет? -- спросил у приятеля Кинг, тот
что постарше и поздоровее.
-- А я почем знаю? -- Дэн с нескрываемой злобой смотрел на меня,
кулаки его сжались и захрустели от напряжения.
Кинг открыл свою утыканную медными заклепками сумку и нахмурился.
-- Пачки нет. Дэн, твоя работа?
-- Да ты чего, Кинг, поверил этому плешивому? -- закипятился Дэн,
скорчив мину оскорбленного до глубины души праведника. -- Да чтоб я...
Но Кинг не слушал его. Он в упор и с неприязнью смотрел на меня и
также сжимал кулаки.
-- Ладно, с Дэном я разберусь, и если он действительно спер
сигареты, он свое получит. Мне другое интересно: ты-то откуда знаешь об
этой пачке, а?
"Ах ты, сопляк! -- возмутился я в глубине души. -- Ты мне еще
допрос учинять будешь!.."
-- Вы чего, мужики, пачку "Винстона" зажали? -- встрял третий
"металлист" -- тот, что с плакатом.
-- Умри, -- оборвал его Кинг и снова уставился на меня. -- Ну так
как же, плешивый?
-- Ну хорошо, пусть я плешивый, -- усмехнулся я недобро, с каждым
словом увязая в этой опасной трясине все глубже и глубже, -- зато чужих
кассет, Кинг, я не продавал. Так сколько Левон тебе за нее отсыпал?
Двести целковых, если не ошибаюсь?
Кинг грозно двинулся на меня.
-- Ну ты, ублюдок, -- зашипел он, -- заткни свою пасть, пока я
тебе зубы не проредил.
-- Это он о чем? -- спросил молодчик с плакатом, подозрительно
косясь на Кинга. -- Это он что, о моей кассете? А, Кинг?
-- Да цела твоя кассета, Сынок, цела! Отвяжись! -- Кинг собрал
своей пятерней плащ у меня на груди и с силой сжал его в кулаке. -- Ты
откуда взялся, плешивый? Тебя что, Слон подослал?
-- Убери руки, Кинг, -- промычал я, трепыхаясь в его клешне,
словно муха в паутине, -- и в ваши делишки со Слоном меня не путай.
Слон влип со своими камешками, и ты, Кинг, знаешь это не хуже меня.
-- Вот оно что! -- злорадно произнес Дэн, приближаясь к Кингу. --
А я все никак не мог понять, Кинг, куда же это наши...
Сильный удар в челюсть отбросил меня на середину мостовой. Кинг
подул на левый кулак и повернулся к Дэну.
-- И ты веришь этому гаду? Да это же мент, у него на роже
написано!
-- Мент? -- Дэн задумался. -- Ну, тогда другой разговор.
Я, кажется, слегка переиграл. Даже не слегка, а очень даже
основательно. Единственное, на что я рассчитывал -- это немного
проучить этих лохматых грубиянов, но дело вдруг обернулось таким
образом, что проучили меня -- и проучили весьма прилично. Вместо того,
чтобы приступить к выяснению отношений с Кингом, Дэн при слове "мент"
внезапно весь ощерился и по-кошачьи стал подбираться ко мне. Я в этот
самый момент пытался встать на четвереньки, но страшный удар ногой
поддых вновь свалил меня на мокрый асфальт. Я больно ударился затылком
о парапет и на миг потерял сознание. Но только на миг -- уже в
следующий момент я увидел перекошенные злобой и яростью лица Дэна и
Кинга и их мелькающие в воздухе ноги. Ноги не просто мелькали -- ноги
месили мое бедное тело. В какой именно момент к ним присоединился
Сынок, я не заметил, так как во избежание еще более крупных
неприятностей, грозящих увечьями, я обхватил голову руками и сжался в
комок. Было мокро, больно и очень скверно на душе.
-- Ну что, плешивый, расскажешь нам, откуда узнал о Слоне,
камешках и кассете? -- тяжело переводя дыхание, прохрипел Кинг (или Дэн
