и подвернул чуть ближе к обочине, чтобы можно было подумать, что
машина сейчас остановится. Но, почти поравнявшись со стоявшими, резко
нажал на газ. Машина рванулась, едва не сбив стоявшего у самого
полотна.
- Пригнитесь, Граве, - посоветовал Милов. В зеркале заднего обзора
он видел, как один из оставшихся позади поднял автомат, но как-то
нерешительно - и опустил, так и не выстрелив. Однако тот, которого
чуть не сбили, вытянул руку с пистолетом. Прозвучал выстрел, но машина
была уже далеко.
- Разве можно стрелять! Мы же не сделали ничего такого -
возмутился Граве.
- Сукины дети, - ответил Милов.
Они въехали в город. Но не в тот, из которого Граве выехал прошлым
утром, чтобы, как обычно, провести рабочее время, надзирая над
многочисленными компьютерами Научного Центра. Нет, внешне многое
осталось прежним: гладкий асфальт улицы с аккуратной белой разметкой,
узкие дома под красной черепицей, старинные шпили церквей, а впереди -
серые силуэты современных деловых и жилых башен. Уже настал для улицы
час быть оживленной: обычно люди в эту пору спешили на работу, шли за
покупками, совершали утреннюю. - для укрепления здоровья - пробежку
собаки тоже требовали моциона. Однако сейчас тихий пригород скорее
смахивал на поле недавно отгремевшего сражения.
Тротуары, прежде к этому часу уже чисто выметенные и обрызганные
водой, сейчас тут и там были усеяны осколками стекол, обломками
ящиков, картонными коробками, краем глаза Милов заметил валявшуюся на
дороге мужскую шляпу и машинально шевельнул рулем, чтобы объехать ее.
Ставни магазинов были закрыты, на втором и третьем этажах многих
домов окна смотрели пустыми глазницами, и на ветру парусили
выллеснувшиеся наружу гардины.
Лежал на боку автомобиль; другой, подальше, догорал, испуская
струйки сине-серого дыма, он был покрыт пятнами пены или порошка из
огнетушителей. Ударило запахом сгоревшей резины.
На краю проезжей части валялся круглый обеденный стол без ножки.
Распахнулась дверь утреннего кафе, оттуда вывалилось несколько
человек, пестро одетых, но все - с дубовыми листьями на груди, на
рукавах, у одного - на каскетке. Они тащили, держа за руки, человека -
ноги того волочились по земле; глянув в зеркало, Милов успел увидеть,
как его приподняли и стали бить головой о стену дома; человек не
пытался вырваться - видимо, был уже без сознания, а может, и мертв.
Проехали перекресток; на нем стоял волонтер - с карабином, с
дубовыми листьями на плечах. Он скользнул по машине равнодушным
взглядом. Граве схватил Милова за плечо:
- Остановитесь, пожалуйста - спросим у него... Милов дернул
плечом, сбрасывая ладонь соседа.
- Может, лучше спросите у этого? Он кивнул влево; там, впереди, у
тротуара валялось тело в черном полицейском мундире - форменная
каскетка откатилась в сторону, ноги были подогнуты, словно полицейский
в последний миг пытался уползти, укрыться, но не успел. Граве
откинулся на спинку сиденья, тяжело задышал.
- Куда же поедем теперь, Граве? - спросил Милов, - Будем искать
полицейский участок? Или, может быть, остановимся вот тут?
Слева по движению, на двери, за которой, судя по вывеске,
помещалась часовая мастерская, виднелся кусок ватмана, в пол-листа, на
нем косо, корявыми буквами было написано: "Запись добровольцев". Около
двери стояло несколько молодых парней. Они тоже поглядели на машину,
один крикнул - разглядев, видно, через боковое стекло: "Эй, куда бабу
везешь, давай сюда!", другой сделал вид, что расстегивает брюки,
остальные засмеялись. Хорошо, что Ева не видит, - подумал Милов
невольно. Однако, слышать-то она наверняка слышала, но промолчала,
лишь закрыла глаза.
На следующем перекрестке тоже оказался волонтер, как и те,
предыдущие - парень моложе тридцати, в комбинезоне и с автоматом, не
современным, однако, а времен второй мирной войны. Рядом с ним
топтался штатский - в руках он сжимал дробовик, на поясе висела ручная
граната музейного образца.
Волонтер что-то сказал штатскому, и тот бросился, размахивая
ружьем, но не к машине Милова, а на противоположную сторону улицы. Там
тоже показалась - выехала на следующем перекрестке - машина, на крыше
ее, на верхнем багажнике, было наложено и увязано множество узлов и
картонных коробок, видимо, тяжелых - машина прижималась к самой
дороге: кто-то хотел выехать из города. Штатский остановился посредине
проезжей части, встречная машина набрала скорость, и он отскочил в
последний миг. Волонтер вскинул автомат. Милов успел увидеть, как
ветровое стеклю встречного рассыпалось в крошки, машина вильнула,
наискось пересекла улицу и врезалась едам.
- Интересные пироги, - сказал Милов. - Выехать, оказывается, куда
труднее, чем въехать.
- Здесь направо, - с трудом, сквозь зубы, проговорил Граве.
Милов аккуратно показал правый поворот; никаких помех не было,
светофоры смотрели слепыми глазами, на рельсах стоял пустой трамвай,
соьершенно целый, и, насколько хватало глаз, нигде не только не ехало,
но даже и у тротуаров не стояло ни одмой машины, все они словно
испарились, растаяли. Теперь Милов со спутниками ехали по проспекту.
Наверное в нормальной жизни он был очень красив, старинные, чистые и
ухоженные дома в пять и шесть этажей с балконами, эркерами, порою с
гербами или латинскими изречениями над входом чередовались с домами
явно современными, но той же высоты, широкооконными,то гладкими, то
рустованными, со стеклянными входами, порой - с аккуратно
разграфленной небольшой-стоянкой для машин перед домом, арочные въезды
вели во дворы. Здесь было чище и еще менее людно, только
один-единственный дворник, в фартуке и почему-то с лопатой, медленно
шел по тротуару, едва заметно покачиваясь: может быть, он был пьян.
Впереди на одном из изящно выгнутых фонарных столбов висел человек.
- Меня тошнит... - пробормотал Граве, судорожно глотая. Лишь через
минуту он смог спросить: - Что вы об этом думаете?
- Думаю, что на современных фонарях вешать куда труднее, чем на
старинных, - спокойно ответил Милов. - Они куда выше, да и
конфигурация не располагает. Но традиции - великая вещь...
- Перестаньте! Как вы можете...
- Прикажете рвать на себе волосы? Вам трудно это понять, Граве,
ваша история не располагает к пониманию таких вещей. Но согласитесь:
это не очень-то похоже на благородную борьбу за спасение природы?
- Замолчите!
В молчании квартал скользил мимо за кварталом, лишь едва слышно
сипел мощный мотор, машина была из дорогих. Карлуски мог себе
позволить, - подумал Милов мельком. - И телефон, и комп - только на
мои вопросы он все равно не ответит... Было тихо и странно, как будто
все, что произошло здесь - и выбитые окна, и сожженные машины, и
выкаченные кое-где на улицу и опрокинутью мусорные контейнеры, и еще
несколько убитых людей, попавшихся на дороге, и две мертвых собаки
даже - все это было сотворено в полной тишине, в каком-то ритуальном
молчании, хотя на самом деле было наверняка не так. И, если не считать
того дворника, ни единой живой души, лишь из одного-другого окна
чье-то лицо украдкой выглядывало - и тут же снова пряталось в
неразличимости.
- Сейчас налево, - сказал Граве каким-то неживым голосом.
Машина нагнала шагавшую по проспекту группу человек в пятьдесят.
Судя по пестроте одежды, то были добровольцы; хотя название это
означало то же самое, что волонтеры, однако разница между одними и
другими была разительной; эти хотя и старались выдерживать воинский
строй, и маршировали с неподвижными, а каменно-серьезными лицами,
незнакомство их с военным делом ощущалось сразу: не было в их строю ни
равнения, ни дистанции, большая половина не была вооружена, прочие
несли кое-как разнообразные устройства, стрелять из которых можно было
разве что теоретически; музей, да и только, - подумал Милов, -
половина всего этого взорвется при первом же выстреле.
Колонна осталась позади, но, проехав еще метров двести, они
увидели и настоящих солдат. Проспект здесь расширялся, образуя как бы
небольшую площадь, и сейчас посреди этой площади стоял танк,
монументальный, словно памятник самому себе, живой в своей
металлической мертвости, громко угрожающий в молчании, многотонный
призрак, овеществленное "мементо мори"; и единством противоположности
с ним были солдаты - десятка два молодых и здоровых ребят, подтянутых
и вместе вольно стоявших, или сидевших на зеленой броне, или
прогуливавшихся подле танка - не выходя, однако, за пределы некоего не
обозначенного, но, видимо, четко ощущавшегося ими круга. Они не
держали автоматы на изготовку, наоборот, улыбались дружелюбно тем
немногим людям, что молча стояли на тротуарах, как бы завороженные
зрелищем боевой машины (есть для людей небоенных нечто
странно-привлекательное во всем военном, какая-то тайна чудится им за
необычным обликом по-своему прекрасных в своей жестокой
целесообразности машин уничтожения, и они не могут просто пройти
мимо); вдруг возникли на площади две или три девушки - они всегда
возникают, материализуясь из ничего, там, где появляются солдаты -
наверное, сама солдатская мечта и материализует их".
Милов плавно объехал площадь, повинуясь знаку "круговое движение".
Ева позади тихо застонала, Милов бросил взгляд в зеркальце - глаза ее
были закрыты, нога, видимо, не успокаивалась.
- Теперь уже недалеко, - сказал Граве голосом,близким к
нормальному. - Тут скоро будет небольшая улочка - направо...
Милов кивнул. Однако, когда пришло время поворачивать, он резко
затормозил. Там, куда надо было свернуть, шла драка, сражались две
группы, с каждой стороны человек по двадцать, ни волонтеров, ни солдат
среди них не было. Дрались безмолвно и жестоко, кто-то уже валялся на
асфальте - трое или четверо, на них наступали ногами, о них
спотыкались. Мелькали кулаки, палки, велосипедные цепи - впрочем,
цепи, может быть, шли в дело и мотоциклетные.
- Это все фромы, - проворчал Граве. - Сводят счеты...
- С обеих сторон фромы? - уточнил Милов.
- Нет, я имел в виду, что напали, конечно, фромы - это их квартал.
Как мы ни стараемся...
- Здесь нам вряд ли удастся проехать.
- Ничего, - сказал Граде. - Можно и на следующей улице.
В следующую они свернули беспрепятственно. Было почти безлюдно,
только навстречу шли трое: один впереди, двое за ним. У переднего руки
были связаны за спиной, лицо в кровоподтеках, один глаз заплыл, на
груди его висел на веревочке кусок картона или фанеры, на нем что-то
было написано. Двое конвоиров-добровольцев - были вооружены: один
берданкой, другой обрезом, на боку второго висела старинная сабля,
ножны чиркали по тротуару, Милов сбавил скорость. Ева открыла глаза,
спустила ноги с заднего сиденья, стала садиться: решила, видимо, что
приехали. Арестованный, увидев машину, вдруг кинулся к ней; тот, что
был вооружен обрезом, не колеблясь, выстрелил. Промахнулся, но
бежавший упал на колени - может быть, от страха подогнулись ноги, но
выходило так, словно он на коленях умолял спасти его.
- Остановитесь! - крикнула Ева. Милов прибавил скорость.
- Ужасно... Вы видели, что там было написано? "Я отравлял планету,
а заслужил смерть! Остановитесь же, Дан, может быть, он только
ранен...
- Добьют, - выговорил Милов сквозь зубы. - Вам хочется лечь рядом
с ним? Поймите, наконец: мы сейчас в другом мире, где все ваши добрые
принципы не действуют.
