огонь обязательно вспыхнет, сольется с соседним, и вместе они сделают за
тебя всю работу.
Поистине чудо, что Кинкакудзи избежал всеобщей участи. Пожары были в
порядке вещей, разрушение и отрицание являлись непременными составляющими
бытия, все возведенные храмы неминуемо сгорали - одним словом, принципы и
законы буддизма безраздельно господствовали на земле. Если и случались
поджоги, то акт этот настолько напоминал призыв к стихийным силам природы,
что летописцам и в голову не приходило отнести свершившееся на счет
чьей-то злой воли.
Тогда миром управлял хаос. Но и ныне, в 1950 году, сумятицы и содома
хватает. Так почему же, если в прежние смутные времена храмы сгорали один
за другим, в теперешнюю, не менее лихую годину Кинкакудзи должен уцелеть?
* * *
Хоть я и перестал посещать занятия, в библиотеку ходил попрежнему
часто. И вот как-то в мае столкнулся на улице с Касиваги, от которого
давно уже прятался. Я поторопился пройти мимо, но мой бывший приятель,
весело улыбаясь, заковылял вдогонку. Мне ничего не стоило убежать от
хромого калеки, и именно поэтому я остановился.
Касиваги, тяжело дыша, поравнялся со мной и схватил за плечо.
Помнится, шел шестой час, занятия в университете уже закончились.
Выйдя из библиотеки, я специально, чтобы не наткнуться на Касиваги,
прошел задами, выбрав окольную дорогу между западной стеной и крайним из
бараков. Здесь был пустырь, росли дикие хризантемы, валялись пустые
бутылки и бумажки. Стайка мальчишек, тайком пробравшихся на территорию
университета, играла в мяч. От их звонких голосов безлюдные аудитории
казались еще более унылыми - через разбитые окна барака виднелись РЯДЫ
пустых пыльных столов. Я как раз миновал пустырь и уже вышел к главному
корпусу, когда наткнулся на Касиваги. Остановились мы возле сарайчика,
гордо именуемого "студией", - там проходили занятия кружка икэбаны. За
университетской оградой начиналась аллея камфарных лавров, тень от их крон
накрывала крышу "студии" и ложилась на стену главного корпуса. Красные
кирпичи весело пунцовели в предвечернем свете.
Запыхавшийся от спешки Касиваги прислонился к этой стене, на хищном его
лице трепетала тень от листвы. А может быть, иллюзию подвижности создавал
красный фон, столь мало подходивший к этим резким чертам.
- Пять тысяч сто иен, - объявил Касиваги. - Общий итог на конец мая.
Смотри, с каждым месяцем расплатиться будет все труднее.
Он вытащил из нагрудного кармана тщательно сложенную расписку, которую
всегда носил с собой, развернул и сунул мне под нос. А потом, видимо,
испугавшись, что я вырву вексель у него из рук, снова сложил его и
поспешно спрятал назад в карман. Я успел разглядеть лишь отпечаток моего
большого пальца, ядовито-красный и безжалостно отчетливый.
- Гони денежки и поживее. Тебе же, дураку, лучше будет.
Расплачивайся, как хочешь, хоть из своей платы за обучение.
Я молчал. Мир находился на краю гибели, а я должен отдавать долги? Я
заколебался, не намекнуть ли Касиваги на грядущее деяние, но вовремя
удержался.
- Ну, что молчишь? Заикаться стесняешься? Чего уж там, я и так знаю,
что ты заика. Стена, - он постучал кулаком по освещенному солнцем кирпичу,
ребро ладони окрасилось красной пылью, - стена, и та знает. Весь
университет об этом знает. Что ж ты молчишь?
Я молча смотрел ему в лицо. В этот момент мяч, которым перебрасывались
мальчишки, отлетел в нашу сторону и упал как раз между нами. Касиваги
наклонился, чтобы подобрать его. До мяча было с полшага, и я со злорадным
интересом стал наблюдать, как придвинется к нему Касиваги на своих
искалеченных ногах.
Непроизвольно мой взгляд скользнул вниз. Касиваги с невероятной
быстротой уловил это едва заметное движение. Он стремительно разогнулся и
взглянул на меня в упор. Всегда холодные глаза его сверкнули жгучей
ненавистью.
Подбежавший мальчишка подобрал мяч и умчался прочь.
- Ладно, - процедил Касиваги. - Раз ты со мной так, то предупреждаю:
через месяц я еду домой, и перед этим я вытрясу из тебя свои деньги. Так и
знай.
* * *
В июне занятия по основным предметам закончились, и студенты стали
потихоньку собираться домой, на каникулы. Десятое июня - этот день я не
забуду никогда.
С самого утра накрапывал дождь, а вечером начался настоящий ливень.
Поужинав, я сидел у себя в келье и читал. Часов в восемь ктото прошел по
коридору от Зала Гостей к Большой библиотеке. Это был один из тех редких
вечеров, которые настоятель проводил в обители. Похоже, гость направлялся
к нему. Но звук шагов показался мне каким-то странным - словно дождевые
капли барабанили по дощатой двери. Ровно и чинно семенил впереди
послушник, а за ним медленно и тяжело шествовал гость - пол громко скрипел
под его шагами.
Темные анфилады комнат Рокуондзи были заполнены шумом дождя. Ливень
словно ворвался в окутанные мраком бесчисленные залы и коридоры. И на
кухне, и кельях, и в Зале Гостей все звуки утонули в рокоте дождя. Я
представил, как небесный поток заливает Золотой Храм. Немного приоткрыв
сёдзи, я выглянул наружу.
Внутренний дворик был покрыт водой, в огромной луже блестели черные
спины камней.
В дверь моей кельи просунулась голова послушника - того, что поселился
в храме не так давно.
- К Учителю пришел какой-то студент по имени Касиваги, - сообщил он. -
Говорит, что твой друг.
Меня охватила тревога. Молодой очкастый послушник, в дневное время
работавший учителем в начальной школе, повернулся, чтобы идти, но я
удержал его. Мысль, что придется сидеть одному, мучаясь догадками о
разговоре в Большой библиотеке, была мне невыносима.
Прошло минут пять. Потом послышался звон колокольчика из кабинета
настоятеля. Резкий звук повелительно ворвался в шум дождя и тут же затих.
Мы переглянулись.
- Это тебя, - сказал послушник.
Я медленно поднялся.
На столе настоятеля лежала моя расписка с красным оттиском пальца.
Учитель показал на нее и спросил меня, стоявшего на коленях у порога
кабинета:
- Это твой отпечаток?
- Да, - ответил я.
- Что же ты вытворяешь?! Если твои безобразия не прекратятся, я выгоню
тебя из храма. Заруби себе на носу. Ты уже не первый раз... - Настоятель
замолчал, видимо не желая продолжать этот разговор при Касиваги, и
добавил: - Я заплачу твой долг. Можешь идти.
Тут я впервые взглянул на Касиваги. Он чинно сидел с самым невинным
выражением лица. На меня он не смотрел. Каждый раз, когда Касиваги
совершал очередную гнусность, его лицо светлело, словно приоткрывались
самые сокровенные глубины его души. Один я знал за ним эту особенность.
Я вернулся к себе. Послушник уже ушел. Яростно грохотал ливень; я
чувствовал себя совсем одиноким и - свободным.
"Я выгоню тебя из храма", - сказал настоятель. Впервые слышал я от него
такие слова, такую недвусмысленную угрозу. И вдруг понял:
решение о моем изгнании Учителем уже принято. Я должен спешить.
Если б не донос Касиваги, настоятель нипочем бы не проговорился, и я
снова отложил бы исполнение своего замысла. Я испытал нечто вроде
благодарности к бывшему приятелю - ведь это его поступок дал мне силы
приступить к задуманному.
Ливень и не думал стихать. Несмотря на июнь, было зябко, и моя
крошечная келья в тусклом свете лампочки имела вид заброшенный и
бесприютный. Вот оно, мое жилище, из которого вскоре, вполне вероятно, я
буду изгнан. Ни одного украшения, края выцветших соломенных матов пола
почернели и растрепались. Заходя в темную комнату, я вечно задевал их
ногами, но так и не удосужился заменить настил. Огонь пылавшей во мне
жизни был бесконечно далек от каких-то там соломенных матов.
Тесная комнатка с наступлением лета пропитывалась кисловатым запахом
моего пота. Мое тело, тело монаха, пахло точно так же, как тело
обыкновенного юноши, - смешно, не правда ли? Его испарения впитывались в
дощатые стены, черную древесину толстых столбов, стоявших по углам кельи.
Звериный смрад молодого тела сочился из всех щелей старинного дерева,
покрытого патиной веков. Все эти доски и колонны казались мне каким-то
животным, неподвижным и пахучим.
По коридору загрохотали уже знакомые шаги. Я встал и вышел из кельи.
Касиваги замер на месте, словно механическая игрушка, у которой кончился
завод. Во дворе, за его спиной, высоко вздымала свой потемневший от влаги
"нос" сосна "Парусник", на которую падал свет из окна настоятельского
кабинета. Я улыбнулся Касиваги и с удовлетворением отметил, что на его
лице впервые промелькнуло нечто, напоминающее страх.
- Ты ко мне не зайдешь? - спросил я его.
- Ты чего это? Никак, пугать меня вздумал? Странный ты тип.
В конце концов он согласился войти и боком, весь скрючившись, уселся на
предложенный ему тощий дзабутон . Не спеша обвел взглядом комнату. Гул
дождя закрыл от нас весь внешний мир плотной завесой. Струи хлестали по
настилу открытой веранды, временами капли звонко ударяли по бумажным сёдзи.
- Ты на меня зла не держи, - сказал Касиваги. - В конце концов сам
виноват... Ну и будет об этом.
Он достал из кармана конверт со штемпелем храма Рокуондзи и вынул
оттуда купюры, три новехоньких бумажки по тысяче иен каждая.
- Свеженькие совсем, - заметил я. - Наш настоятель чистюля, каждые три
дня гоняет отца эконома в банк менять мелочь на банкноты.
- Гляди, всего три тысячи. Ну и скупердяй ваш преподобный.
Говорит, товарищу под проценты в долг не дают. А сам прямо лопается от
барышей.
Разочарование приятеля доставило мне немало радости. Я от души
рассмеялся, и Касиваги присоединился к моему смеху. Однако мир между нами
воцарился ненадолго. Касиваги оборвал свой смех и, глядя куда-то поверх
меня, спросил, словно отрезал:
- Думаешь, я не вижу? По-моему, приятель, ты вынашиваешь коекакие
разрушительные планы, а?
Я с трудом выдержал его тяжелый взгляд, но почти сразу понял, что под
"разрушительными планами" он имеет в виду нечто совсем иное, и успокоился.
Ответил я, не заикаясь:
- Нет. Какие там еще планы.
- Да? Нет, ей-богу, чудной ты парень. Более странного экземпляра в
жизни не встречал.
Эта реплика несомненно была вызвана дружелюбной улыбкой, не исчезавшей
с моих губ. Я подумал, что Касиваги нипочем не догадаться о той
благодарности, которую я к нему испытываю, и мои губы расползлись еще
шире. Самым дружеским тоном я спросил:
- Что, домой едешь?
- Ага. Завтра. Проведу лето в Санномия. Ну и скучища там...
- Теперь не скоро в университете увидимся.
- Какая разница, все равно ты на занятия носа не кажешь. - Касиваги
расстегнул пуговицы студенческого кителя и зашарил рукой во внутреннем
кармане. - Вот, смотри, какой я тебе на прощанье подарочек принес. Ты ведь
обожал своего дружка, верно?
Он бросил на стол несколько писем. Увидев на конвертах имя отправителя,
я вздрогнул, а Касиваги небрежно обронил:
- Почитай, почитай. Память о Цурукава.
- Вы что, с ним были друзья?
- Вроде того. Я-то был ему другом. На свой манер. А вот он себя моим
другом не считал. Тем не менее душу выворачивал наизнанку именно передо
мной. Я думаю, он не обидится, что я даю тебе его письма, как-никак три
года уже прошло. Да и потом, ты был с ним ближе всех, я давно собирался
показать тебе его признания.
Все письма были написаны незадолго до гибели Цурукава, в мае сорок
седьмого. Оказывается, в последние дни своей жизни мой друг писал из Токио
Касиваги чуть ли не ежедневно. Надо же, а я не получал, от него ни
строчки. Это несомненно была рука Цурукава - я узнал его детский
квадратный почерк. Я испытал легкий укол ревности. Подумать только,
Цурукава, такой ясный и прозрачный, оказывается, втайне от меня
поддерживал тесную связь с тем самым Касиваги, о котором столь дурно
отзывался, осуждая мою с ним дружбу.
Я стал читать тонкие, убористо исписанные листки почтовой бумаги,
разложив письма по датам. Стиль был ужасен, мысль писавшего без конца
перескакивала с одного на другое, и уследить за ней было непросто. Но от
