- Значит, по-вашему, я самый обыкновенный?
- Нет ничего плохого в том, чтобы выглядеть обыкновенным. Ты и будь
обыкновенным, глядишь, и люди станут к тебе лучше относиться.
Отец Дзэнкай был лишен тщеславия. Священников высокого ранга вечно
просят высказать суждение о чем-нибудь - от произведений искусства до
человеческих характеров. Обычно они отвечают уклончиво и иносказательно,
боясь ошибиться и выставить себя на посмешище. За словом в карман они,
конечно, не лезут, у них всегда наготове какой-нибудь дзэнский афоризм, но
понять его можно и так, и этак. Преподобный Дзэнкай был из другого теста.
Он говорил то, что видел и чувствовал, - это я сразу понял. Он не пытался
обнаружить в предметах какой-либо тайный смысл помимо того, который сразу
открывался его сильному и ясному взгляду. Был смысл - хорошо, нет - и
ладно. И вот что больше всего покорило меня в преподобном Дзэнкае: глядя
на что-нибудь или на кого-нибудь (в данном случае на меня), он не
стремился увидеть нечто, доступное одному ему, а смотрел как бы глазами
всех людей сразу. В примитивном мире объективно существующих предметов
святой отец и не пытался обнаружить глубокий смысл. Я понял то, к чему
призывал меня настоятель Рюходзи, и на душе вдруг стало очень спокойно. До
тех пор, пока я остаюсь обыкновенным в глазах других, я и на самом деле
обыкновенен, и какой бы странный поступок я ни совершил, моя заурядность
останется при мне, словно просеянный сквозь веялку рис.
Мне казалось, что я небольшое скромное деревце, растущее возле
преподобного Дзэнкая.
- Скажите, святой отец, значит, нужно совершать только те поступки,
которых ожидают от тебя окружающие?
- Вряд ли это у тебя получится. Но если ты и выкинешь чтонибудь
неожиданное, люди лишь слегка изменят свое мнение о тебе, и вскоре ты
снова станешь для них привычным. Человек забывчив.
- Но кто долговечнее - я, каким меня видят люди, или тот я, каким я сам
представляюсь себе?
- Недолговечны и тот и другой. Сколько ни пытайся продлить их век, рано
или поздно всему наступает конец. Когда мчится поезд, пассажиры
неподвижны. Когда поезд останавливается, пассажиры приходят в движение.
Все имеет конец - и движение, и неподвижность. Последняя из всех
неподвижностей - смерть, но кто знает, нет ли и у нее своего конца?
- Загляните в мою душу, - попросил я. ~ Я не таков, каким вам кажусь.
Прочтите истинную мою суть.
Святой отец отхлебнул из чарки и внимательно посмотрел на меня.
Огромное и темное молчание, похожее на мокрую от дождя черную крышу
храма Рокуондзи, навалилось на меня. Я затрепетал. Отец Дзэнкай вдруг
рассмеялся - неожиданно весело и звонко:
- К чему мне заглядывать в твою душу? Все написано у тебя на лице.
Я почувствовал, что понят, понят до самых глубин моего существа.
Впервые я ощутил себя чистым и опустошенным. И в эту вновь
образовавшуюся пустоту неудержимым потоком хлынуло мужество, необходимое
для совершения Деяния.
В девять часов вернулся наш настоятель. Как обычно, в сопровождении
трех монахов он обошел территорию храма. Все было в порядке. Учитель
присоединился к своему другу; в половине первого ночи монахи проводили
гостя в опочивальню. Затем Учитель принял ванну, называемую в обители
"погружением в воды". Наконец, к часу ночи, когда отстучал своей
колотушкой ночной сторож, в храме воцарилась тишина. За окном по-прежнему
беззвучно накрапывал дождь.
Я сидел на разобранной постели и ждал, когда жизнь в храме утихнет.
Ночь становилась все плотнее и тяжелее, казалось, это древняя тьма давит
на стены моей кельи.
Я попробовал сказать что-нибудь вслух. Как обычно, слово никак не
хотело срываться с моих губ - словно в темноте роешься в мешке, набитом
вещами, и все не можешь достать единственно нужную.
Тяжесть и густой мрак моего внутреннего мира были под стать окружавшей
меня ночи, и слово шло откуда-то из черных глубин со скрежетом и натугой,
как полная бадья из колодца.
"Уже скоро, - подумал я. - Еще немного терпения. Ржавый ключ
превосходно откроет дверь, отделяющую мой внутренний мир от внешнего. И
тогда откроется простор, вольный ветер загуляет туда и обратно. Тяжелая
бадья, слегка покачиваясь, поднимется из черной дыры колодца, и моему
взору откроется бескрайняя ширь, рухнут стены потаенной кельи... Еще
чуть-чуть, и весь этот мир будет в моих руках..."
Целый час просидел я в полной темноте, чувствуя себя счастливым. Мне
казалось, что с самого рождения не испытывал я такого блаженства.
Внезапно я поднялся на ноги. Прокрался к задней двери Большой
библиотеки, надел, стараясь не шуметь, соломенные сандалии и пошел через
дождь по направлению к мастерской. Там не было ни бревен, ни досок, только
пахло мокрыми опилками. Здесь хранились связки соломы. Обычно отец эконом
закупал сразу по сорок штук, но сейчас я обнаружил в сарае всего три.
Забрав их с собой, я вернулся к главному зданию. На кухне было тихо. Но
когда я проходил под окнами покоев отца эконома, в уборной вдруг зажегся
свет. Я пригнулся.
Из-за дощатой стены раздалось покашливание. Да, это был эконом.
Потом донесся шум льющейся струйки, он очень долго не кончался.
Боясь, что солома отсыреет под дождем, я прикрывал ее телом.
Заросли папоротника, в которых я прятался, колыхались под дуновением
ветра. В сыром воздухе запах уборной чувствовался отчетливей. Наконец
эконом кончил мочиться. Послышался глухой удар о деревянную перегородку -
старика, наверное, шатало спросонья. Свет в окошке погас. Я подхватил
связки соломы и двинулся дальше.
Все мое имущество состояло из корзины, в которой лежали предметы
нехитрого обихода, и ветхого чемоданчика. Я собирался предать все свои
вещи огню. Одежду, записи и разные принадлежавшие мне мелочи я упаковал
заранее. Я предусмотрел все до тонкостей: те предметы, которые могли
загреметь при переноске, и те, что не сгорели бы в огне - чашки,
пепельницу, чернильницу и прочее, - я засунул в подушку. Еще надо было
сжечь тюфяк и два одеяла. Весь этот багаж я потихоньку вытащил на улицу.
Затем отправился к Золотому Храму - открыть заколоченную дверь.
Гвозди вышли из гнилой древесины легко, словно из земли. Дверь
накренилась, я подпер ее плечом. Мокрое, трухлявое дерево нежно коснулось
моей щеки. Дверь была гораздо легче, чем я думал. Я приподнял ее и
отставил в сторону. Внутри Храма чернела густая тьма. Дверной проем
оказался совсем узким, и войти можно было только боком. Я зажег спичку и
шагнул в черноту. Впереди возникло чье-то лицо, и я содрогнулся от ужаса,
но тут же понял, что это мое отражение в стеклянной призме, прикрывавшей
макет Кинкакудзи.
Я остановился и долго рассматривал его, хотя медлить было нельзя. По
миниатюрному Храму, словно луной освещенному моей спичкой, метались тени,
затейливая деревянная конструкция трепетала в тревоге. И снова мир
погрузился во мрак - спичка погасла.
Красная точка тлела на полу, и - странное дело - я непроизвольно
затоптал ее, как тот студент, которого я принял за поджигателя в храме
Месиндзи. Я снова чиркнул спичкой. Прошел мимо Зала Сутр, мимо трех статуй
Будды и остановился перед ящиком для пожертвований. Сверху он был забран
деревянной решеткой, на ней дрожали тени, и казалось, что это рябь на
воде. За ящиком возвышалась деревянная статуя сегуна Ёсимицу Асикага,
считающаяся национальным сокровищем. Сегун был изображен в монашеском
облачении с длинными и широкими рукавами, в руках он сжимал скипетр. В
просторном вороте рясы тонула маленькая наголо обритая голова с широко
раскрытыми глазами. Глаза вспыхнули в темноте огнем, но я не испугался.
Изваяние действительно было жутковатым, но я чувствовал, что власть этого
сёгуна, который засиделся в здании, некогда построенном специально для
него, осталась где-то там, в глухой древности.
Я открыл дверь в Рыбачий павильон. Как я уже говорил, она отпиралась
изнутри. Меня встретили дождь и темнота, но все же под открытым небом было
светлее, чем в Храме. Дверь заговорщицки заскрипела ржавыми петлями, и с
легким порывом ветра в Кинкакудзи ворвался синий ночной воздух. "Ох,
Ёсимицу, Ёсимицу, - думал я, бегом возвращаясь к Большой библиотеке. - Все
свершится прямо у тебя на глазах. Прямо перед носом у слепого, давно
умершего свидетеля".
В кармане штанов что-то побрякивало на бегу. Спички. Я остановился,
вынул коробок и засунул в него салфетку. Бутылочка с мышьяком, и нож,
завернутые в платок, лежали в другом кармане. Их я упаковал как следует.
В карманах свитера у меня лежали булка, вафли и сигареты. С этим все
тоже было в порядке.
Теперь предстояло выполнить чисто механическую работу. В несколько
заходов я перенес весь свой багаж от задней двери Большой библиотеки в
Храм и свалил его в кучу перед статуей Ёсимицу.
Сначала я притащил москитную сетку и матрас. Потом два одеяла. В третий
заход - чемоданчик и корзину, в четвертый - солому. Все три вязанки я
уложил поверх сетки и тюфяка. Сетка, по моему разумению, должна была
загореться легче всего, и я растянул ее пошире, накрыв остальные вещи.
Напоследок я сходил за узлом с негорючими предметами. Их я отнес на
берег Зеркального пруда. Совсем рядом белел островок Ёхаку, над головой,
укрывая меня от дождя, склонились ветви сосен.
Поверхность пруда, в которой отражалось затянутое облаками небо, смутно
мерцала во мраке. Пруд так густо зарос водорослями, что казался
продолжением суши, и лишь редкие блики выдавали присутствие воды. Дождь
был слишком мелким, чтобы тревожить сонную гладь. Над ней повисла пелена
из мелких капель, и создавалось ощущение, что пруд уходит куда-то в
бесконечность.
Я подобрал с земли камешек и бросил его в воду. Оглушительный всплеск
словно разорвал ночное безмолвие. Я весь сжался, будто пытаясь погасить
гулкое эхо.
Стоило мне окунуть в воду руку, как к ней тут же прильнули скользкие
водоросли. Сначала я опустил на дно металлическую палку от москитной
сетки. Затем сунул в воду пепельницу, словно хотел ее сполоснуть, и разжал
пальцы. Чашки и чернильница последовали за пепельницей. Все, вода свое
дело сделала. У моих ног лежала только подушка, в которой я нес вещи.
Теперь оставалось бросить и ее в груду, сваленную перед изваянием Ёсимицу.
И поджечь.
Внезапно я почувствовал, что страшно голоден. Этого и следовало ожидать
- тело предало меня. В кармане лежали булочка и вафли, оставшиеся со
вчерашнего дня. Я вытер мокрые руки о свитер и начал жадно есть, не
различая вкуса. Желудку не было дела до вкуса, он кричал, требуя
насыщения, и я поспешно запихивал сласти себе в рот.
Сердце чуть не выскакивало из груди. Утолив приступ голода, я зачерпнул
из пруда воды и запил свою трапезу.
...До Деяния оставался всего один шаг. Длительная и кропотливая
подготовка была закончена, я стоял на самой кромке, и оставалось только
кинуться в бездну. Еще одно маленькое усилие - и цель будет достигнута.
Пропасть, отделявшая меня от Деяния, была столь велика, что без труда
поглотила бы мою жизнь, но я об этом не задумывался.
В этот момент я был всецело поглощен созерцанием Кинкакудзи, я навсегда
прощался с ним.
Храм едва различимо темнел во мраке, его контуры угадывались с трудом.
Казалось, что в том месте просто немного сгустилась чернота ночи. Лишь
напрягая зрение, мог я разглядеть силуэт Храма Очищения Водой, Грота
Прибоя, сужение третьего яруса, вереницу стройных колонн... Но изящество
линий, некогда так волновавшее мне душу, растворилось в темноте.
Однако, по мере того как в душе оживала память о Прекрасном, знакомый
образ все отчетливей вырисовывался на фоне ночи. В этой сумрачной форме
для меня таилась вся красота мироздания. Память воскрешала одну за другой
волшебные черты, они начинали источать сияние, и постепенно Золотой Храм
предстал передо мной целиком, залитый странным свечением, не похожим ни на
свет дня, ни на свет ночи. Никогда еще Храм не являлся мне в столь
ослепительном великолепии всех своих линий. Я будто обрел особый дар
