видения, присущий только слепым. Подсвеченный собственным сиянием,
Кинкакудзи стал прозрачным, и я без труда различал и фрески на потолке
Грота Прибоя, и потускневшую позолоту стен Вершины Прекрасного.
Причудливые детали внешней отделки смешались с внутренним убранством
покоев. Одним взглядом мог я охватить во всей полноте нюансов симметрии и
контраста простой рисунок общей композиции и сложное переплетение ее
составных частей, раскрывающих основную тему. Два нижних яруса, Храм
Очищения Водой и Грот Прибоя, хоть и не были похожи, но имели одинаковую
ширину и находились под одним и тем же навесом крыши; они напоминали пару
схожих сновидений или два близких воспоминания о чем-то необычайно
приятном. Существуй они по отдельности, им бы не удержаться в памяти, но
так один дополнял и поддерживал другого, и сновидение становилось явью, а
воспоминание о приятном обретало прочность архитектурной конструкции.
Однако выше Храм внезапно сжимался, и сон, казалось, превратившийся в
несомненную реальность, вновь обращался химерой, подчиняясь возвышенной
философии мрачной и величественной эпохи. А высоко над крытой дранкой
крышей застыл бронзовый феникс, вперившись взглядом в вечную беспросветную
ночь.
Но и этого было мало зодчему. С западной стороны он пристроил к Храму
Очищения Водой маленький и невзрачный Рыбачий павильон.
Древний строитель вложил всю силу своего эстетического видения в этот
акт .вопиющего нарушения симметрии. Пристройка являла собой метафизическое
противопоставление основной конструкции.
Нависший над прудом павильон был совсем мал, но он создавал ощущение
бегства, отрыва от сердцевины Кинкакудзи. Мне он представлялся птицей,
вырвавшейся на волю из клетки Храма, - птица взмахнула крылами и
взметнулась над прудом, устремившись к бренному, суетному и земному.
Рыбачий павильон - это мост из мира упорядоченности в мир хаоса и чувств.
Именно! Душа Золотого Храма начинается отсюда, с этого оборванного
посередине моста; образовав трехъярусную структуру, композиция
возвращается к исходной точке, и здесь душа Храма вырывается на волю.
Мощная чувственная сила, таящаяся в водах пруда, - это тот источник, из
которого родился Кинкакудзи; она создала гармоничное и безупречное в своем
совершенстве здание, но не смогла существовать в нем и через мост
Рыбачьего павильона снова вернулась в пруд, на родину, в бескрайнее море
чувств. Мне и прежде всякий раз, когда над Зеркальным прудом дрожал
утренний или вечерний туман, казалось, что здесь обитает могучая
чувственная сила, создавшая прекрасный Храм.
А красота вбирала в себя все мелкие столкновения, противопоставления и
контрасты и властвовала над ними! Точно так же, как тщательно, иероглиф за
иероглифом, выписывают золотой краской на темно-синей бумаге священные
сутры, был воздвигнут в вечной кромешной тьме Золотой Храм; и теперь
невозможно уже определить, что такое Прекрасное - то ли сам Храм, то ли
пустота беспросветной ночи, в которую Храм погружен. Может быть, то и
другое вместе? И часть, и целое; и Кинкакудзи, и окружающая его тьма. Я
почувствовал, что тайна красоты Золотого Храма, мучившая меня так долго,
наполовину раскрыта. Если очень внимательно рассматривать каждую из
составных частей чуда - колонны, резные перильца, двери, фигурные оконца,
загнутые утлы крыши... Храм Очищения Водой, Грот Прибоя, Вершину
Прекрасного, тот же Рыбачий павильон... отражение Храма в пруду, островки,
сосны, даже лодочный причал - ни одна из деталей не будет законченной и
прекрасной, но каждая окажется предвестницей красоты всех прочих
компонентов. Здесь не найти спокойствия завершенности. Составные части не
ведают совершенства, они - лишь переход к гармонии целого, лишь обещание
очарования, что таится где-то рядом, по соседству. Одно обещание
прекрасного наслаивается на другое, и все эти предвестья не существующей
на самом деле красоты и образуют главную суть Кинкакудзи. Посулы не несут
в себе ничего, кроме пустоты. Пустота, Ничто и есть основа Прекрасного.
Незавершенность каждого из компонентов сулит не красоту, а Пустоту, и в
преддверии этой Пустоты затейливый деревянный каркас Храма трепещет,
словно драгоценное ожерелье, колеблемое ветром.
И все же Кинкакудзи был вечно и неизменно прекрасен! Отзвук этой
красоты слышался мне отовсюду. Эхо Храма звучало во мне всегда -
непрекращающимся звоном в ушах, и я давно привык к этому гулу. С чем бы
его сравнить, этот звук? С перезвоном золотого колокольчика, не
умолкающего вот уже пять с половиной столетий?
Или с пением струн бива?..
Что произойдет, если этот звук оборвется?..
Страшная усталость навалилась на меня. Фантастический Кинкакудзи все
еще сиял, заслоняя реальный Храм, окутанный ночной тьмой. Перила первого
яруса смиренно жались к кромке воды, а балюстрада Грота Прибоя,
вознесенная вверх деревянными опорами в стиле Тэндзику, горделиво парила
над прудом. Углы крыши, подсвеченные смутными бликами, тревожно
подрагивали во мраке.
Близость искрящейся под солнцем или луной воды всегда придавала Храму
подвижность и трепетность. Игра живого света как бы освобождала Кинкакудзи
от пут застывшей формы, и он обретал природу вечно подвижной субстанции -
ветра, воды или пламени.
Нет, Храм все-таки был прекраснее всего на свете! Я знал, откуда
взялась эта внезапная усталость. Прекрасное в последний раз давало мне
бой, вновь, как прежде, пыталось обрушить на мои плечи бремя бессилия.
Опустились руки, стали ватными ноги. Только что меня отделял от Деяния
всего один шаг, и вот я снова оказался отброшенным назад.
"Я все подготовил, осталось совсем чуть-чуть, - забормотал я. - Ведь я
уже представил себе Деяние, пережил его в своем воображении, так, может
быть, этого достаточно? Все равно ничего изменить не удастся... Наверное,
прав был Касиваги. Мир невозможно изменить действием, это под силу только
сознанию. Иногда сознание способно очень точно копировать действие. Мой
разум именно таков.
Эта разновидность сознания и делает всякое действие невозможным...
Не потому ли и готовился я так тщательно к Деянию, что в глубине души
знал: совершать его на самом деле вовсе не обязательно?.. Нет, в самом
деле. Действие было бы сейчас совершенно излишне. Оно существует вне
всякой связи с моей жизнью и моей волей, оно стоит передо мной, словно
холодный стальной станок, ожидающий пуска. Между мной и действием нет
ничего общего: я - здесь, а там уже что-то другое, не имеющее ко мне
отношения... Почему же я должен перестать быть собой и превратиться в это
самое другое?"
Я прислонился к сосне. Холодное и влажное прикосновение коры
подействовало на меня магически. Я почувствовал, что эта леденящая
неподвижность и есть я сам. Мир застыл в вечной неизменности, в нем не
было места желаниям, и всеобъемлющее удовлетворение сошло на меня.
"Какая мучительная усталость, - подумал я. - Жар, и вялость, и не
слушаются руки. Несомненно, я болен".
Кинкакудзи сверкал в ночи. Я вспомнил, как в пьесе театра Но "Бродячий
монах" слепой Сюнтокумару любуется пейзажем. В вечной тьме ему вдруг
является картина захода солнца в заливе Нанива, и слепой ясно видит синее,
безоблачное небо, островки и скалы, освещенные вечерней зарей...
Странное оцепенение сковало меня, неудержимым потоком хлынули слезы. Я
готов был стоять здесь до самого утра, пока ктонибудь меня не обнаружит. И
я не скажу ни слова в свое оправдание...
Я много говорил о том, что воспоминания обладают способностью лишать
человека силы, но это не совсем так. Иногда внезапно возникшее
воспоминание может дать могучий живительный импульс.
Прошлое не всегда тянет назад. В нем рассыпаны немногочисленные, но
мощные пружины, которые, распрямляясь, толкают нас в будущее.
Тело мое застыло в оцепенении, но в душе бродили какие-то смутные
воспоминания. Какие-то знакомые слова то всплывали в памяти, то уходили
вновь. Вот-вот готовы были зазвучать, но, не успев, затихали. Эти слова
звали меня, делались все слышнее, они должны были придать мне сил.
"Смотри по сторонам, и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь", -
вдруг отчетливо услышал я первую строчку.
Знаменитое место из "Риндзайроку"! Слова полились без запинки:
"Встретишь Будду - убей Будду, встретишь патриарха - убей патриарха,
встретишь святого - убей святого, встретишь отца и мать - убей отца и
мать, встретишь родича - убей и родича. Лишь так достигнешь ты
просветления и избавления от бренности бытия".
Магические слова сняли с меня заклятие бессилия. Все мое тело налилось
мощью. Голос рассудка еще твердил, что Деяние мое будет тщетным, но
проснувшуюся во мне силу это не пугало. Пусть тщетным, именно поэтому я и
должен его совершить!
Я поднял подушку, зажал ее под мышкой и поднялся на ноги.
Взгляд мой обратился к Храму. Сияние Кинкакудзи меркло на глазах.
Исчезли во мраке перильца балюстрад, растаяли колонны. Погас блеск воды
в пруду, и тут же потухли блики на изгибах крыши. Ночь поглотила детали, и
Золотой Храм превратился в неясный черный силуэт...
Я обежал Кинкакудзи с севера. Ноги уверенно несли меня, я ни разу не
споткнулся в темноте. Ночь расступалась передо мной, указывая путь.
Я ворвался в Храм со стороны Рыбачьего павильона, через дверь,
оставленную открытой. Швырнул с размаху подушку в груду вещей, сваленных
перед статуей.
Сердце радостно трепетало в груди, влажные пальцы мелко дрожали. Спички
отсырели - первая не пожелала загораться, вторая сломалась. Лишь третья
вспыхнула в сложенных ковшиком ладонях.
Я уже забыл, куда бросил связки соломы, и принялся высматривать их в
темноте. Когда я их обнаружил, как раз догорела спичка. Я присел на
корточки и чиркнул двумя спичками сразу. Пламя осветило сухие стебли
соломы, по ним заметались причудливые тени, и крошечный огонек пополз по
первой из связок. Повалил дым, и пламя скрылось в его клубах, но тут же
взметнулось совсем в другой стороне, пробежав по москитной сетке. Все
словно ожило вокруг.
В эти мгновения мой мозг работал трезво и спокойно. Надо было беречь
спички. Я осторожно зажег еще одну, подпалил вторую связку соломы и отнес
ее в другой угол. Вид поднявшегося пламени радовал мне душу. Во всей
обители никто не умел так ловко разжигать костры, как я.
По стенам Храма Очищения Водой заплясали огромные тени. Три священных
изваяния - Амида, Каннон и Сёйси - озарились багровым светом. Вспыхнули
искрами глаза Ёсимицу, за его спиной тоже заколыхалась черная тень.
Я почти не ощущал жара. Увидав, как занялся ящик для пожертвований, я с
облегчением подумал, что теперь, кажется, все в порядке!
Я совсем забыл о ноже и мышьяке! Вдруг возникла мысль покончить с собой
в охваченной пожаром Вершине Прекрасного.
Пятясь от пламени, я поднялся по узкой лестнице на второй этаж.
Меня не удивило, что дверь в Грот Прибоя была незаперта, - старик вечно
забывал закрыть ее.
Дым полз за мной по пятам. Сотрясаясь от кашля, я кинул прощальный
взгляд на расписной потолок и на статую Каннон, приписываемую великому
Кэйсину. Грот Прибоя затягивало дымом. Я поднялся еще выше и толкнул
дверь, ведущую в третий ярус.
Она не подалась. Вход в Вершину Прекрасного оказался запертым на ключ.
Я заколотил по двери кулаками. Наверное, поднялся страшный грохот, но я
ничего не слышал. Я бил и бил в закрытую дверь, мне казалось, что кто-то
сейчас откроет ее изнутри. Первоначально я устремился в Вершину
Прекрасного, чтобы там умереть, но теперь, когда огонь подобрался совсем
близко, я уже сам не понимал, почему так яростно рвусь туда, чего ищу за
этой дверью - гибели или спасения. Там, за преградой, находилась
всего-навсего обычная тесная комнатка. Я прекрасно знал, что позолота ее
стен давно облупилась, но в этот миг мне грезилось, будто золото уцелело и
по-прежнему украшает Вершину Прекрасного. Не могу передать, до чего жаждал
я проникнуть в эту залитую ослепительным сиянием комнату! Только бы
