плоти - лишь жалкие брызги былого блаженства.
Ощущение было такое, будто некогда мне выпало счастье увидеть
божественный, ни с чем не сравнимый заход солнца. Разве я виноват, что с
тех пор любой закат кажется мне блеклым?
Вчерашняя женщина обращалась со мной, словно я был обычным человеком из
толпы. Поэтому сегодня я прихватил с собой одну книжку, купленную за
несколько дней до того у букиниста.
Называлась она "Преступление и наказание", ее написал итальянский
криминалист восемнадцатого века Беккариа. Я прочитал несколько страниц и
бросил - обычная для восемнадцатого века смесь просветительских идей и
рационализма. Но на проститутку интригующий заголовок мог произвести
впечатление.
Марико встретила меня той же улыбкой, что и вчера. Казалось, событий
минувшей ночи и не бьшо. Опять она смотрела на меня приветливо, но
безразлично, словно на случайное лицо в толпе на перекрестке. Впрочем, ее
тело и было чем-то вроде перекрестка.
Мы сидели втроем - я, Марико и хозяйка - и пили сакэ. Сегодня я
чувствовал себя уже не так скованно.
- Правильно чашку держите, - одобрительно сказала мне хозяйка, - задней
стороной к себе. Молодой, а обхождение знаете.
- А настоятель не заругается, что ты каждый день повадился сюда ходить?
- спросила вдруг Марико и, поглядев на мое изумленное лицо, рассмеялась: -
Тоже мне загадка. Сейчас все парни с чубами ходят, а раз стриженный под
ноль - ясно, что монах. У нас тут много вашего брата перебывало, кое-кто
теперь в большие бонзы вышел... Послушай, хочешь, я тебе спою?
И Марико вдруг затянула популярную песенку про девушку из порта.
Во второй раз, в обстановке, ставшей уже привычной, все произошло легко
и просто. Я даже испытал определенное удовольствие, но оно было далеко от
воображавшегося мне райского наслаждения. Скорее, я чувствовал
самоуничижительное удовлетворение при мысли о том, что предаюсь низменным
страстям.
Затем Марико с видом старшей сестры прочла мне целую лекцию, чем
окончательно погубила все жалкие зачатки удовольствия.
- Ты не больно-то шляйся по таким местам, - поучала меня Марико. - Не
доведет тебя эта жизнь до добра. Я же вижу, ты парень хороший, серьезный.
Вот и занимайся своим делом. Конечно, я рада, что ты ко мне ходишь, но...
Ну, в общем, ты понимаешь, что я хочу сказать. Ты мне вроде как младший
братишка.
Наверное, Марико почерпнула эту речь из какого-нибудь бульварного
романа. Произносилась она, конечно, не всерьез, а с намерением произвести
на меня впечатление. Марико, несомненно, надеялась, что я расчувствуюсь,
оценив ее благородство. А уж если бы я разрыдался, она вообще была бы на
седьмом небе от счастья.
Но я не доставил ей этого удовольствия, а просто взял и, ни слова не
говоря, сунул ей под нос "Преступление и наказание".
Марико старательно полистала книжонку, но, быстро утратив интерес,
швырнула ее на подушку и тут же о ней забыла.
Мне хотелось, чтобы Марико каким-то образом ощутила предчувствие
грядущих роковых событий, услышала голос судьбы, сведшей ее со мной. Она
должна была хоть как-то почувствовать свою причастность к надвигающемуся
крушению Вселенной. В конце концов, это не может быть ей безразлично,
подумал я. И, не в силах справиться с собой, сказал то, о чем должен был
молчать:
- Через месяц... Да, не позже... Через месяц мое имя будет во всех
газетах. Тогда ты вспомнишь обо мне.
Когда я замолчал, меня всего трясло от возбуждения. Но она встретила
мое признание взрывом хохота. Грудь ее заколыхалась; пытаясь сдержать
смех, Марико закусила рукав халата, но, взглянув на меня, снова прыснула и
уже не могла остановиться. Думаю, она сама не смогла бы объяснить, что ее
до такой степени развеселило.
Наконец Марико успокоилась.
- Что смешного я сказал? - задал я дурацкий вопрос.
- Ой, ну ты трепач. Ну, врать здоров!
- Я не вру!
- Ладно, брось. Ох, насмешил! Чуть не лопнула. Ой, трепач! А с виду
серьезный, нипочем не догадаешься! - снова залилась Марико.
Может быть, причина ее смеха была совсем проста - ее рассмешило то, как
я заикаюсь от волнения? Так или иначе, она не поверила ни единому моему
слову.
Не поверила. Наверное, если бы у нее перед самым носом разверзлась
земля, она бы тоже не поверила. Кто знает, может быть, эта женщина
уцелеет, даже когда рухнет весь мир. Марико верила лишь в те вещи, которые
укладывались в ее сознании. А мир, по ее разумению, рухнуть никак не мог,
ей подобное и в голову не приходило. Этим Марико напоминала Касиваги. Она
и была женской разновидностью Касиваги, только без склонности к умничанью.
Говорить нам больше было не о чем. Марико сидела, выставив голые груди,
и тихонько напевала. Ее мурлыканье сливалось с жужжанием мух. Одна
назойливая муха все кружила у нее над головой, а потом села ей на грудь -
Марико только пробормотала:
"Фу, как щекотно", но сгонять муху не стала. Та словно прилипла к коже.
К моему удивлению, это прикосновение не внушало Марико ни малейшего
отвращения.
По крыше застучал дождь. Казалось, что туча повисла только над нашими
головами. Шум капель был лишен объемности, дождь словно специально забрел
на эту улицу и решил на ней задержаться. Так же как и я, звук дождя был
отрезан от беспредельности ночи, он вжался в тесный кусочек пространства,
вырезанный из темноты серым светом торшера.
Муха - спутница гниения, думал я. Значит ли это, что в Марико
происходит процесс гниения? Может быть, и ее недоверчивость - признак
этого недуга? Категоричный, абсолютный мир, в котором живет Марико, и
визит мухи - я не мог понять, в чем связь между двумя этими явлениями.
Вдруг до меня дошло, что Марико уснула. Спящая женщина была похожа на
труп, а на ее круглой груди, освещенной торшером, неподвижно застыла муха,
будто тоже внезапно погрузилась в спячку.
* * *
Больше в "Водопад" я не ходил. Моя цель была достигнута.
Теперь оставалось только дать настоятелю понять, что я истратил плату
за обучение, и понести долгожданную кару.
Однако я ни единым словом не намекал Учителю, что деньги растрачены. Я
считал, что признаваться ни к чему - настоятель и так должен был обо всем
догадаться.
Сам не пойму, почему я все продолжал верить в могущество Учителя и
надеялся почерпнуть в нем силы. Отчего необходимо было увязывать последний
шаг с изгнанием из обители? Я ведь уже говорил, что давным-давно понял,
насколько беспомощен наш преподобный.
Через несколько дней после второго похода в публичный дом я вновь
убедился, что правильно оценивал святого отца.
В то утро, еще до открытия храмовых ворот, настоятель отправился на
прогулку в сторону Кинкакудзи, что само по себе уже было редкостью. Мы,
послушники, подметали двор. Учитель похвалил нас за усердие и, шелестя
своей свежей белой рясой, стал подниматься по каменным ступенькам
лестницы, ведшей к храму Юкатэй. Я поначалу подумал, что он направляется в
чайный павильон отдохнуть и очистить душу.
Раннее солнце еще было окрашено в резкие цвета рассвета.
Плывшие в голубом небе облака отливали пурпуром, словно покраснев от
стыда.
Закончив подметать двор, монахи ушли в главное здание, один я
отправился в обход Большой библиотеки - надо было привести в порядок
дорожку к храму Юкатэй.
С метлой в руке я поднялся по каменной лестнице наверх. Деревья не
успели обсохнуть после прошедшего накануне дождя. На кусты выпала обильная
роса, ее капли вспыхивали на солнце алым, и казалось, что ветки, несмотря
на раннее лето, уже усыпаны ягодами.
Розовой сеткой пламенела потяжелевшая от влаги паутина.
С волнением смотрел я вокруг - все земное приобрело цвета неба. И
капли, лежавшие на листьях, тоже упали с небес. Листва вся сочилась
влагой, словно насквозь пропитанная сошедшей сверху благодатью. Пахло
свежестью и гнилью - земля принимала и расцвет и гниение.
Как известно, к храму Юкатэй примыкает Башня Северной Звезды.
Но это не то знаменитое сооружение, что некогда было построено здесь по
приказу сёгуна Ёсимицу. В прошлом веке башню перестроили, придав ей
округлые очертания чайного павильона. В храме Учителя не оказалось.
Значит, он в башне.
Мне не хотелось встречаться с настоятелем один на один, поэтому я
крался по дорожке пригнувшись - живая изгородь должна была заслонить меня
от глаз преподобного.
Дверь в Башню Северной Звезды была открыта. В токонома висел на своем
обычном месте свиток работы художника школы Маруяма.
Под картиной стоял резной ковчежец сандалового дерева, почерневший за
века, что миновали с тех пор, как его вывезли из Индии. Разглядел я и
полки тутового дерева в стиле Рикю, и расписные ширмы. Однако Учителя
что-то не было видно. Я непроизвольно приподнялся, пытаясь получше
рассмотреть помещение.
В самом темном углу, возле колонны, я увидел что-то белое, похожее на
большой сверток. Приглядевшись, я вдруг понял, что это настоятель.
Коленопреклоненный, он скрючился на полу, опустив голову и прикрывая лицо
рукавами белой рясы.
Тело Учителя застыло в неподвижности. Я смотрел на эту окаменевшую
фигуру, целый вихрь чувств поднялся в моей душе.
Сначала я решил, что настоятелю вдруг стало плохо, что его скрутил
приступ какой-то болезни. Первым побуждением было поспешить ему на помощь.
Однако я не тронулся с места. Ни малейшей любви к Учителю я не испытывал;
может быть, уже завтра запылает подожженный мной Храм, так зачем же я буду
проявлять лицемерное участие, рискуя к тому же заслужить благодарность
преподобного, которая может ослабить мою решимость?
Но вскоре я понял, что Учитель не болен. Он напоминал спящее животное,
настолько низменна, настолько лишена достоинства и гордости была его поза.
Присмотревшись получше, я заметил, что белые рукава слегка подрагивают,
казалось, невидимая тяжесть придавила Учителя к полу.
Что же на него давит, подумал я. Страдание? Или ощущение собственного
бессилия?
Мой слух различил притушенное бормотание, будто настоятель еле слышно
читал сутры, но слов разобрать я не мог. Оказывается, душа Учителя жила
своей собственной темной жизнью, о которой я не имел ни малейшего
представления. По сравнению с этой мрачной бездной все мои мелкие
злодейства и пороки были настолько ничтожны, что я почувствовал себя
уязвленным.
И вдруг я понял. Настоятель лежал на полу в позе, получившей название
"ожидание во дворе". Так, преклонив голову на свой дорожный мешок, должен
ожидать ночи бродячий монах, которому запретили войти в храм. Велико же,
значит, смирение Учителя, если он, обладатель столь высокого сана,
подвергал себя унизительному обряду, предназначенному для монахов низшего
ранга. Я не мог понять, чем вызвано такое невероятное самоуничижение.
Неужели смирение Учителя, покорно и приниженно мирящегося с чуждыми его
естеству пороками и сквернами мира, сродни смирению травы, листьев и
паутины, послушно погружающихся в цвета рассветного неба?
"Это же делается для меня!" - внезапно догадался я. Да-да, именно! Он
знал, что я должен подметать здесь дорожку, и специально разыграл этот
спектакль! Сознавая собственное бессилие, Учитель изобрел невиданный,
смехотворный способ, не произнеся ни единого слова, разбить мне сердце,
вызвать во мне сострадание, заставить меня смиренно склонить колени!
Глядя на униженно ожидающего Досэна, я едва не поддался чувству. Не
стану скрывать, я был близок к тому, чтобы полюбить Учителя, хоть и
отрицал изо всех сил саму возможность подобной любви. Но мысль о том, что
я присутствую на спектакле, специально разыгранном в мою честь, поставила
все на свои места. Сердце мое стало еще тверже, чем прежде.
Именно в этот миг я решил, что мне нет нужды ждать изгнания из храма.
Отныне я и Учитель были обитателями двух обособленных миров и никак
повлиять друг на друга не могли. Ничто теперь не стояло у меня на пути. Не
к чему было дожидаться сигнала извне, я имел право определить час
свершения сам.
Яркие краски восхода поблекли, небо заволокло тучами, и свежий
