одного из рукава торчал клок оторвавшейся полосатой подкладки. В который
раз поразился я тому, что заурядность с возрастом ничуть не ослабевает.
Эти загорелые, морщинистые, широкие лица, эти охрипшие от пьянства голоса
являли собой чистейший образец, квинтэссенцию человеческой заурядности.
Они обсуждали, с кого можно получить пожертвования в фонд их
организации. Один из стариков, совершенно лысый, не принимал участия в
общей беседе, а без конца с флегматичным видом тер руки желтым от частых
стирок платком.
- Безобразие какое, - пробормотал он. - Вечно от этой паровозной копоти
все руки черные. Ну что ты будешь делать!
- Как же, как же, - обратился к нему сосед. - Вы ведь по этому поводу в
газету жаловались, правильно?
- Ничего я не жаловался, - покачал головой лысый. - Но вообще-то это
безобразие.
Против воли я прислушивался к их разговору - дело в том, что они без
конца поминали Золотой Храм и Серебряный Храм. Вот уж с кого непременно
следует потребовать взносов, так это с храмов, - таково было единодушное
мнение. Даже Серебряный Храм - и тот гребет деньги лопатой, а что уж
говорить о Золотом. Доход Кинкакудзи никак не меньше пяти миллионов иен в
год, а много ли денег надо дзэн-буддистской обители - ну, там, плата за
воду и электричество, туда-сюда, двухсот тысяч на все расходы с лихвой
хватит. А остальные денежки известно, на что идут: послушники на холодном
рисе сидят, а преподобный что ни день по веселым кварталам шикует. Да еще
и налогом их не облагают! Прямо государство в государстве. Нет, с таких
надо три шкуры драть!
Лысый старик, все вытиравший платком ладони, дождался, пока в разговоре
наступит пауза, и изрек:
- Эх, какое безобразие.
Его слова прозвучали окончательным приговором. На руках лысого не было
и пятнышка копоти, наоборот, они прямо сияли белизной, словно только что
разрезанная редька. Казалось, что не живая кожа, а лайковые перчатки.
Как это ни странно, но я впервые услышал, что говорят миряне о нашей
обители. До сих пор я общался только с монахами, ведь и в университете
учились такие же послушники и будущие священники, как я; мы никогда не
обсуждали между собой храмовые дела. То, что я услышал от соседей по
вагону, нисколько меня не удивило. Все было сущей правдой. Нас
действительно кормили одним холодным рисом.
Настоятель действительно частенько наведывался в веселый квартал.
Но мысль о том, что эти старики могут точно так же обсудить и разобрать
мои поступки, заставила меня содрогнуться от отвращения.
Сама мысль, что обо мне можно толковать их словами, была невыносимой.
Для этого подходили только мои слова. Не следует забывать, что, даже
увидев Учителя с гейшей, я не испытал и тени праведного негодования.
Поэтому разговор пожилых служащих недолго занимал мои мысли, их слова
растаяли, оставив после себя едва заметный душок заурядности и легкий
привкус ненависти. Мои идеи не нуждались в "общественной поддержке". Я не
собирался втискивать свои мысли и чувства в тесные рамки, доступные
пониманию общества. Я уже говорил и повторяю снова: основой самого моего
существования была убежденность, что я недоступен ничьему пониманию.
Вдруг дверь вагона распахнулась, и в проходе появился разносчик,
расхваливая сиплым голосом товары, что лежали у него в корзине. Я
вспомнил, что с утра ничего не ел, и купил коробочку с завтраком:
какую-то зеленоватую лапшу, явно приготовленную не из риса, а из
водорослей.
Туман рассеялся, но небо оставалось хмурым. К подножию горы Таба
лепились дома; местные жители выращивали на здешних скудных почвах
бумажные деревья и занимались производством бумаги.
Майдзурская бухта. Это название волновало меня точно так же, как
прежде, сам не знаю отчего. Все мое детство, проведенное в деревне Сираку,
слова "Майдзурская бухта" обозначали для меня близкое, но невидимое море,
в них звучало предчувствие моря.
Впрочем, невидимую эту бухту отлично можно было рассмотреть с вершины
горы Аоба, чьи склоны начинались сразу за деревней.
Дважды взбирался я на самый верх. Помню, во второй раз на рейде
военного порта стояла вся Объединенная эскадра. Наверное, корабли
собрались вместе и теперь покачивались на якоре посреди сверкающих
просторов бухты, готовясь к выполнению какого-то секретного задания.
Существование эскадры вообще было окружено такой таинственностью, что
иногда я даже сомневался, а есть ли она на самом деле. Вот почему флот
напомнил мне стаю редких птиц, знакомых по названию и фотографиям, но
никогда не виденных в жизни; не зная, что за ней наблюдают человеческие
глаза, стая села на воду и наслаждалась купанием в бухте, охраняемая
бдительным и грозным вожаком...
Голос проводника заставил меня очнуться от воспоминаний: поезд
приближался к станции "Западный Майдзуру". Прежде здесь бросались к выходу
многочисленные матросы, поспешно вскидывая на плечи поклажу. Теперь же с
места кроме меня поднялись всего несколько мужчин, сильно смахивавших на
дельцов черного рынка.
Все тут переменилось. Майдзуру превратился в иностранный порт:
на каждом углу угрожающе пестрели указатели на английском языке.
По улицам толпами ходили американские военные.
Низко нависло небо, уже дышавшее зимой, по широкой улице, ведущей к
военному порту, гулял холодный соленый ветер. Но пахло не морем, а чем-то
неживым - ржавым железом, что ли. Море вонзалось узким, похожим на канал
языком в самую сердцевину города; от безжизненной воды, от вытащенного на
скалы военного катерка веяло миром и покоем, но слишком уж все стало
чистеньким, вылизанным и гигиеничным; некогда исполненный мужественной
силы и энергии порт теперь напоминал огромный госпиталь.
Здесь я не собирался знакомиться с морем поближе, если, конечно, меня
ради забавы не столкнет с пирса в воду какой-нибудь американский джип.
Пожалуй, как думается мне сейчас, в побуждении бежать из обители таился и
зов моря, но не этой укрощенной, искусственной бухты, а тех буйных
свободных волн, что бились о скалы мыса Нариу в далеком-далеком детстве.
Да, меня звало ярое, грубое, вечно злое море западного побережья.
Именно поэтому конечной целью моего путешествия я выбрал городок Юра.
Песчаные пляжи, на которых летом теснятся купальщики, давно опустели;
теперь там никого - только берег и море, столкнувшиеся в мрачном
единоборстве. От Западного Майдзуру до Юра было три ри, и мои ноги еще
смутно помнили эту дорогу.
Надо было идти на запад, вдоль отлогого берега бухты, потом пересечь
железнодорожные пути, преодолеть перевал Такидзири и спуститься к реке
Юрагава. Перейдя на другой берег по мосту Огава, следовало повернуть на
север, а затем держаться реки, пока она не выведет к устью.
Я вышел за городскую окраину и зашагал по дороге...
Когда ноги отяжелели от усталости, я спросил себя: "А что там есть, в
этом Юра? Зачем бреду я туда, каких ищу доказательств? И чему? Ведь там
ничего нет - только берег и волны Японского моря".
Но ноги упрямо несли меня вперед. Мне надо было дойти - все равно куда.
Название городка, в который я держал путь, ничего для меня не значило, но
странное, почти аморальное по своей силе мужество родилось в моей душе - я
был готов встретить любую судьбу лицом к лицу.
Временами сквозь облака ненадолго проглядывало неяркое солнце, и тогда
росшие вдоль дороги могучие дзельквы манили меня отдохнуть под сенью их
раскидистых ветвей, но что-то подсказывало мне: нельзя терять времени,
нужно спешить.
К широкой пойме реки не было пологого спуска, Юрагава вырывалась на
равнину внезапно, из горной расщелины. Но здесь бег ее обильных голубых
вод замедлялся, и она не спеша, словно нехотя, текла под хмурым небом к
морю.
Я перешел по мосту на другой берег, дорога здесь была безлюдной. Иногда
мне попадались мандариновые плантации, но ни одной живой души я так и не
увидел. Даже когда я проходил мимо деревушки Кадзуэ, мне встретился лишь
одинокий пес, высунувший из высокой травы черную лохматую морду.
Мне было известно, что неподалеку находится главная местная
достопримечательность - развалины усадьбы знаменитого злодея древности Даю
Сансё, но я, не задерживаясь, прошел мимо, достопримечательности меня не
интересовали, да и смотрел я все время в другую сторону, на реку. Там был
большой остров, заросший бамбуком. Ветви низко клонились под ветром, хотя
на берегу было тихо и безветренно. На острове уместилось довольно большое
заливное поле, но сейчас никто на нем не работал, только у самой воды
спиной ко мне застыла фигура с удочкой в руке.
Я так давно уже не встречал людей, что испытывал к рыболову теплое,
почти родственное чувство.
"Похоже, лобанов ловит, - подумал я. - А если так, значит и до устья
недалеко".
В это время бамбук зашелестел еще пуще, заглушив журчание воды, и над
ним повисла какая-то прозрачная пелена - наверное, дождь. Песок на острове
потемнел от влаги, а тем временем полило и на моем берегу, Я мок под
холодными струями, на островке же дождь успел кончиться. Рыболов не
двинулся с места, так и сидел, скрючившись над водой. Наконец тучу унесло.
Заросли мисканта и высокие осенние травы на каждом повороте дороги
заслоняли обзор, но я знал, что до устья уже рукой подать.
Холодный морской ветер задул мне в лицо.
У самого устья по речной шири было разбросано несколько пустынных
островков. До моря оставалось совсем недалеко, соленая вода, наверное, уже
пыталась растворить в себе поток, но река пребывала в безмятежном
спокойствии, ничем не намекая на свой близкий конец. Я подумал, что так же
незаметно умирает лежащий без сознания человек.
Горло реки было неожиданно узким. Море, вбиравшее и поглощавшее
пресноводный поток, лежало, сливаясь с мрачным нагромождением облаков в
единую темную массу.
Для того чтобы ощутить прикосновение моря, я должен был еще немного
побродить по берегу, насквозь продуваемому порывистым ветром с полей.
Ветер рисовал свои узоры по всему огромному северному морю. Поля были
пустынны, и вся нерастраченная мощь воздушных потоков предназначалась
только этим волнам. Таково зимнее море здешних краев - слитое с небом,
подавляющее и почти невидимое.
Вдали слоились пепельно-серые волны, а прямо напротив устья плавала
диковинная шляпа-котелок - остров Каммури, заповедное обиталище редчайших
птиц; до него было восемь ри.
Я шел через поле. Огляделся по сторонам. Какие унылые, заброшенные
места!
В этот миг что-то очень важное открылось моему сердцу.
Вспыхнуло - и погасло, прежде чем рассудок успел уловить смысл. Я
остановился и немного постоял, но ледяной ветер выдувал прочь все мысли. Я
снова зашагал ему навстречу.
Тощие поля перемежались каменистыми пустошами, травы наполовину
высохли, там же, где зелень еще уцелела, она жалась к земле, измятая и
похожая на мох. Земля здесь была перемешана с песком.
Раздался низкий дрожащий звук. Потом я услышал голоса - в тот самый
миг, когда, повернувшись на минуту спиной к ветру, взглянул на пик
Юрагатакэ.
Я осмотрелся, пытаясь понять, где люди. Узкая тропинка петляла меж
невысоких скал, спускаясь к морю. Я увидел, что там ведутся работы по
укреплению берега. У кромки прибоя валялись бетонные опоры, Похожие на
кости, их свежая белизна ярко выделялась на тусклом фоне песка. Услышанный
мной странный вибрирующий звук оказался шумом работающей бетономешалки.
Несколько красноносых рабочих с любопытством оглядели мою фигуру в
студенческой тужурке, когда я проходил мимо. Я тоже посмотрел на них, этим
контакт между членами семьи человечества и ограничился.
Берег врезался в море острым конусом. Приближаясь по песку к линии
прибоя, я ощущал озарение жгучей радости; мелькнувшее молнией, а затем
погасшее озарение с каждым моим шагом делалось все ближе. Ветер обжигал
меня холодом, руки совсем закоченели без перчаток, но какое это имело
значение!
Вот оно, настоящее Японское море! Здесь источник всех моих несчастий и
