проблема - больно дороги. Сейчас как раз пора, когда возле Кинкакудзи
цветут ирисы, так вот, не мог бы ты принести штучек пять - все равно,
распустившихся или в бутонах. И еще хорошо бы шесть-семь побегов хвоща.
Можно прямо сегодня вечером.
Ну как, принесешь их мне домой?
Я тогда легко согласился с его просьбой и лишь позднее понял, что
фактически он подбивал меня на воровство. Теперь хочешь не хочешь, чтобы
сдержать слово, я должен был красть храмовые цветы.
В тот вечер "спасительный камень" состоял из концентрата, куска черного
липкого хлеба и вареных овощей. К счастью, была суббота, и после обеда
часть монахов покинула храм. Сегодня разрешалось лечь спать пораньше или
гулять где хочешь до одиннадцати. В воскресенье утром полагалось "сонное
забвение", то есть поднимали позже обычного. Настоятель отправился куда-то
еще до ужина.
В половине седьмого солнце стало клониться к закату. Поднялся ветер. Я
ждал первого ночного колокола. Ровно в восемь колокол "Осикидзё", висевший
слева от центрального входа, отзвенел восемнадцать раз, извещая своим
высоким, ясным голосом о наступлении ночи.
Возле самого Рыбачьего павильона, окруженный полукруглой изгородью,
шумел миниатюрный водопад, по которому воды Пруда Лотосов сбегали в
Зеркальный пруд. Там было царство ирисов.
Последние несколько дней они цвели, и лужайка стала необычайно красивой.
Когда я пришел туда, лепестки ирисов слегка трепетали, колеблемые
ветром. Тихо журчал водопад, гордо покачивали вознесенными вверх головками
лиловые цветы. Уже совсем стемнело, лиловые лепестки и зеленые листья
казались одинаково черными.
Я нагнулся, чтобы сорвать несколько бутонов, но те с тихим вздохом
словно отшатнулись от моих рук под порывом ветра, а один из листьев своим
острым краем порезал мне палец.
Когда я принес Касиваги букет ирисов и хвощей, он лежал на кровати и
читал книгу. Я очень боялся, что встречу его соседку, но ее, кажется, не
было дома.
Мелкое воровство настроило меня на радостный лад. Все мои встречи с
Касиваги неминуемо вели к небольшим грехам, маленьким святотатствам и
крошечным подлостям, и каждое такое падение приносило мне радость, но я
вовсе не был уверен, что увеличение масштабов этих падений будет прямо
пропорционально росту наслаждения.
Касиваги был рад моему подарку и тут же отправился к квартирной хозяйке
за принадлежностями для икэбаны. Дом был одноэтажный, Касиваги занимал
небольшую комнатку в пристройке.
Я взял флейту-сякухати, лежавшую на почетном месте, в токонома, и
попробовал сыграть на ней. Звук подучился такой чистый, что Касиваги,
вернувшись, был поражен моими успехами. Но сегодня он был, увы, не тот,
что в памятную лунную ночь.
- Гляди-ка, играя на сякухати, ты нисколечко не заикаешься. А ято
подарил тебе флейту в надежде услышать заикающуюся музыку.
Этой репликой он вновь поставил каждого из нас на свое место, как во
время самой первой встречи. Касиваги снова восстановил себя во всех
правах. Теперь я мог без стеснения задать давно интересовавший меня вопрос
- что сталось с барышней из испанского особняка?
- А-а, с той-то. Давным-давно замуж вышла, - ответил он как ни в чем не
бывало. - Я ее научил, как скрыть от жениха, что она не девушка. Ей
достался такой олух, что никаких проблем, кажется, не возникло.
Тем временем он доставал из ведерка с водой ирисы и один за другим
внимательно их осматривал. Потом опускал в ведерко руку с ножницами и
обрезал стебель под водой. Когда Касиваги вертел в руках очередной цветок,
тень от него металась по соломенным матам пола. Внезапно мой приятель
заговорил о другом:
- Ты помнишь знаменитое изречение из "Ринд-зайроку" :
"Встретишь Будду - убей Будду, встретишь патриарха - убей патриарха..."?
- "Встретишь святого - убей святого, - подхватил я, - встретишь отца и
мать - убей отца и мать, встретишь родича - убей и родича. Лишь так
достигнешь ты освобождения от оков греховного мира".
- Вот-вот. Тот самый случай. Барышня - это святой, который встретился
мне на пути.
- Значит, ты теперь освободился от оков греховного мира?
- Угу, - промычал Касиваги, задумчиво разглядывая только что обрезанный
цветок. - Но убить еще недостаточно.
Поднос, наполненный хрустально-чистой водой, отливал серебром.
Касиваги осторожно выпрямил слегка погнувшуюся иглу на кэндзане .
Мне стало не по себе, и, чтобы нарушить наступившее молчание, я спросил:
- Ты, конечно, знаешь коан "Нансэн убивает кошку".
Представляешь, в день, когда закончилась война, Учитель собрал всех нас
и стал почему-то толковать про эту самую кошку...
- "Нансэн убивает кошку"? Как же, как же. - Проверив длину каждого из
стеблей хвоща, Касиваги прикинул будущее их расположение на подносе. - С
этим коаном, в разных его формах, человеку за свою жизнь приходится
сталкиваться неоднократно.
Коанчик из коварных. В поворотные моменты судьбы он вновь и вновь
возникает перед тобой, каждый раз меняя облик и смысл. Ну, прежде всего
позволь тебе заметить, что котенок, зарезанный Нансэном, был сущее исчадие
ада. Хорошенький до невозможности, просто само олицетворение красоты.
Глазки золотистые, шерстка бархатная. Все наслаждения и радости жизни
сжатой пружиной таились в этом пушистом комочке. Толкователи коана
почему-то всегда забывают о том, что котенок был прекраснейшим существом
на свете. Только я-то об этом помню. Так вот, котенок вдруг выскочил из
травы и, игриво поблескивая нежными, кокетливыми глазками, дал монахам
себя поймать. Послушники двух келий переругались из-за него между собой. И
неудивительно - красота может отдаваться каждому, но не принадлежит она
никому. Прекрасное - с чем бы его сравнить? - ну вот хотя бы с гнилым
зубом. Когда у тебя заболел зуб, он постоянно заявляет о своем
существовании: ноет, тянет, пронзает болью. В конце концов мука становится
невыносимой, ты идешь к врачу и просишь вырвать зуб к чертовой матери.
Потом, глядя на коричневый, покрытый кровью, грязный комок, человек
поневоле поражается: "Как? И это все? То самое, что так крепко укоренилось
во мне, мучило, ни на минуту не давало забыть о себе, - всего лишь кусочек
мертвой кости? Не может быть, это не оно! Если боль была частицей мертвой
материи, как же она смогла пустить во мне такие корни и причинить столько
страданий? В чем первопричина этих мук?
Во мне или в ней? Да нет же, этот жалкий осколок, лежащий на моей
ладони, - нечто совершенно иное. Он не может быть тем самым".
Вот так же и с прекрасным. Может показаться, что, зарезав котенка -
иными словами, вырвав гнилой зуб, - Нансэн выкорчевал красоту, но
окончательно ли такое решение? А вдруг корни прекрасного уцелели, вдруг
красота не умерла и после гибели котенка? И Дзёсю, желая высмеять
упрощенность и несостоятельность метода, избранного старцем, кладет себе
на голову сандалию. Он как бы заявляет: нет иного выхода, кроме как
терпеливо сносить боль от гнилого зуба.
Толкование коана было оригинальным и вполне в духе Касиваги, но у меня
вдруг возникло подозрение, что приятель видит меня насквозь и издевается
над нерешительностью моего характера.
Впервые я по-настоящему испугался Касиваги. И, боясь молчания, спросил:
- Ну а кто в этой истории ты - Нансэн или Дзёсю?
- Я-то? Сейчас, пожалуй, я - Нансэн, а ты - Дзёсю, но может настать
день, когда мы поменяемся ролями. Этот коан переменчив, как кошачий глаз.
Все это время руки Касиваги непрестанно двигались, то расставляя на
подносе маленькие заржавленные кэндзаны, то укрепляя на них побеги хвоща
(им отводилась в аранжировке роль Неба), то устанавливая ирисы, которые он
расположил трилистником. Постепенно вырисовывалась композиция в стиле
Кансуй. Возле подноса, дожидаясь своей очереди, лежала горка чисто вымытых
камешков - белых и коричневатых.
Движения пальцев Касиваги были поистине виртуозны. Одна удачная идея
следовала за другой, все усиливая эффект перемежающихся контрастов и
симметрий, - растения, следуя замыслу творца, на глазах занимали свои
места в искусственно созданной системе. Цветы и листья, еще недавно
росшие, подчиняясь лишь собственной прихоти, теперь принимали тот вид,
который им надлежало иметь: хвощи и ирисы перестали быть безымянными
представителями своих видов, они являли собой чистое и несомненное
воплощение сути всех ирисов и всех хвощей.
Было в руках Касиваги что-то жестокое. Он действовал так, будто имел
над растениями некую тайную и безрадостную власть. Наверное, поэтому
каждый раз, слыша щелканье ножниц, обрезавших стебли, я представлял, как
цветы истекают кровью.
Но вот композиция в стиле Кансуй была закончена. Справа на подносе, где
прямые линии хвощей смешивались с изгибами листьев, Касиваги расположил
три ириса - два бутона и один распустившийся. Икэбана заняла маленькую
нишу токонома почти целиком. Когда рябь успокоилась, я увидел, что галька,
скрывая кэндзаны, одновременно подчеркивает прозрачность воды и создает
иллюзию речного дна.
- Здорово! Где ты этому научился? - спросил я.
- Тут живет неподалеку одна преподавательница икэбаны. Она скоро должна
зайти. Я с ней роман кручу, а заодно икэбане учусь. Но теперь, как видишь,
я уже кое-что могу сам, поэтому эта учительница начинает мне надоедать.
Она вообще-то баба красивая и молодая еще.
Во время войны у нее были шуры-муры с каким-то офицериком, даже родила
от него. Но ребенок умер, а любовника убили, вот она и пустилась во все
тяжкие. Деньжата у нее водятся, так что преподаванием она занимается для
собственного удовольствия.
Хочешь, забирай ее себе. Она с тобой пойдет, вот увидишь.
Целая буря противоречивых чувств охватила меня. Когда я увидел ту
женщину с крыши храма Нандзэн-Дзи, рядом со мной находился Цурукава;
теперь, три года спустя, она вновь предстанет передо мной, но смотреть я
на нее буду уже глазами Касиваги. Прежде ее трагедия казалась мне светлой
загадкой, сейчас же взгляд мой будет черен и бездушен. Мне никуда не уйти
от фактов: той белой и круглой, как полная луна, груди уже касалась рука
Касиваги, к тем коленям, некогда прикрытым изысканным кимоно, прижимались
его уродливые ноги. Можно было не сомневаться, что женщина вся замарана
Касиваги, точнее, его знанием.
Эта мысль причинила мне боль, я почувствовал, что больше не могу здесь
оставаться. Однако любопытство не давало мне уйти. Я с нетерпением ждал
той, что некогда показалась мне возрожденной Уико, а теперь должна была
предстать в качестве брошенной любовницы юного калеки. Я и сам не заметил,
как стал сообщником Касиваги, мне не терпелось вкусить того иллюзорного
наслаждения, когда собственными руками заляпываешь грязью дорогие сердцу
воспоминания.
Когда же она пришла, я ровным счетом ничего не почувствовал. Я очень
хорошо все помню: ее хрипловатый голос, безукоризненные манеры и вежливые
речи, с которыми странно контрастировал лихорадочный блеск глаз; мольбу,
явственно звучавшую в ее словах, когда она обращалась к Касиваги, пытаясь
сохранить при постороннем видимость приличия... Я понял истинную причину,
по которой Касиваги позвал меня сегодня к себе, - ему надо было прикрыться
кем-то от докучливой любовницы.
Женщина, пришедшая к Касиваги, не имела ничего общего с рисовавшимся
мне когда-то образом. Это был совершенно незнакомый человек, которого я
видел впервые. В голосе женщины все громче звучало отчаяние, хотя речь ее
продолжала оставаться изысканно вежливой. На меня любовница Касиваги не
смотрела.
Когда ее душевные муки стали, казалось, невыносимыми, она вдруг взяла
себя в руки, видимо решив на время отказаться от попыток смягчить сердце
Касиваги. Прикинувшись абсолютно спокойной, женщина окинула взором тесную
комнатку и впервые заметила икэбану, что стояла в токонома.
- О, какая прелестная композиция! Прекрасная работа!
Касиваги словно ждал этих слов и нанес последний удар:
- По-моему тоже, получилось неплохо. Вряд ли ты можешь меня еще чему-то
