Касиваги. С моей стороны было, конечно, не потоварищески бросать приятеля
в беде и бежать от него со всех ног. Не то чтобы меня мучила совесть, но
волноваться я волновался: вдруг он сегодня не придет в университет? Однако
перед самым началом лекции Касиваги, целый и невредимый, вошел в
аудиторию, как всегда неестественно дергая плечами на ходу.
Как только прозвенел звонок, я приблизился к нему и схватил за руку.
Уже само это порывистое движение было для меня необычным.
Касиваги засмеялся, скривив углы рта, и повел меня в коридор.
- Как твои ушибы?
- Какие еще ушибы? - взглянул он на меня, снисходительно улыбаясь. - Ну
откуда им взяться? А? С чего тебе в голову-то взбрело, что я действительно
ушибся?
Я ошарашено уставился на Касиваги, а он, еще немного помучив меня,
снисходительно объяснил:
- Это же был цирк чистой воды. Я столько тренировался падать на
асфальт, что достиг в этом деле совершенства. Так могу грохнуться - любому
покажется, будто я все кости себе переломал. Правда, я не ожидал, что она
попытается пройти мимо, словно ничего не случилось. Но это ерунда. Зато
она в меня уже втюрилась. Нет, не так.
Она втюрилась в мои косолапые ноги. Представляешь, сама их йодом мазала.
Касиваги задрал штанину и предъявил желтую от йода щиколотку.
Мне показалось, что я разгадал его трюк: конечно, Касиваги упал на
тротуар, чтобы привлечь к себе внимание девушки, но дело не только в этом;
уж не пытался ли он ложной травмой отвлечь внимание от своего уродства? Но
эта догадка не вызвала во мне презрения к приятелю, наоборот, он стал мне
ближе. И еще была у меня одна, вне всякого сомнения, наивная мысль: чем
больше таких трюков и мелких обманов в философии Касиваги, думал я, тем,
значит, серьезнее его подлинное отношение к жизни.
Надо сказать, что мое сближение с Касиваги не очень понравилось
Цурукава. Он стал приставать с разными "дружескими" советами, но они
только раздражали меня. Помнится, я даже ответил, что Цурукава имеет
возможность заводить себе любых, самых расчудесных друзей, мне же, мол, в
самый раз подходит компания калеки. Как мучили меня потом угрызения
совести, когда я вспоминал невыразимую печаль, с которой взглянул на меня
тогда Цурукава!
* * *
Как-то в мае Касиваги предложил - не дожидаясь воскресенья, когда
кругом будет полно народа, а прямо в один из будних дней - вместо занятий
отправиться на гору Арасияма на пикник. Характерно, что при этом он
заявил: "В ясную погоду не поеду. Только если будет пасмурно". Компанию
составить нам должны были та самая барышня из испанского особняка и еще
соседка Касиваги, которую он пригласил специально для меня.
Встретиться мы договорились на станции Китано. К счастью, погода в тот
майский день выдалась на редкость унылая и мрачная.
Цурукава на неделю уехал в Токио, к родным - что-то у них там
стряслось. Это тоже было кстати: конечно, Цурукава не донес бы на меня, но
пришлось бы по дороге в университет отвязываться от него под каким-нибудь
предлогом.
Да, тяжело мне вспоминать события той прогулки. Мы были совсем
молодыми, но весь день оказался окрашен в мрачные, злые, беспокойные и
нигилистские тона, которые, впрочем, свойственны юности. Касиваги,
несомненно, предвидел это заранее и выбрал столь неподходящую для прогулки
погоду не случайно.
Дул порывистый юго-западный ветер; он то набирал силу, то внезапно
затихал, и временами в воздухе проносились лишь легкие нервные дуновения.
Небо налилось свинцом, но о том, где находится солнце, все же можно было
догадаться: облака в одном месте источали беловатое сияние - так под
покровом одежд угадывается белая женская грудь; однако тусклое свечение
тут же растворялось в монотонной серости туч.
Касиваги сдержал слово. Я увидел его у вокзального турникета рядом с
двумя женскими фигурами. Одну из них я сразу узнал:
тонкий, надменный нос, припухшие губы. Через плечо красавицы, поверх
дорогого заграничного платья, висела на ремешке фляга.
Рядом с этой барышней пухленькая и низкорослая соседка Касиваги,
скромно одетая и неприметная, выглядела жалковато. Пожалуй, только
маленький подбородок да поджатые губки были по-девичьи привлекательны.
Настроение, которому по всем понятиям следовало бы быть праздничным,
испортилось у меня еще в электричке. Касиваги и его подруга все время
ссорились между собой (слов, правда, разобрать я не мог); несколько раз
она прикусывала губу, явно сдерживая слезы.
Вторая девица сидела с безразличным видом и тихонько напевала модную
песенку. Вдруг она обернулась ко мне и затараторила:
- Знаешь, у меня по соседству живет одна дамочка, красивая такая, уроки
икэбаны дает. Она мне на днях одну романтическую историю рассказала - ужас
до чего грустная! У нее во время войны был любовник, офицер, ну и
отправили его, значит, на фронт.
Напоследок они устроили церемонию прощания в храме Нандзэндзи.
Родители не разрешали им пожениться, а у нее уже ребенок родился, умер,
правда, родами, бедняжка, прямо перед тем, как ему, ну офицеру в смысле,
на фронт идти. Так уж он убивался, так убивался, а когда они прощались,
он, значит, говорит: хочу, говорит, молока твоего попробовать.
Представляешь? Ну, времени уже не было, так она ему прямо в чашку с чаем
нацедила, а он взял и выпил. И что ты думаешь - месяца не прошло, а
офицера-то и убило. Так она с тех пор одна и живет, уроки дает. Жалко -
молодая, красивая.
Я слушал и не верил своим ушам. Вновь перед моим взором предстала та
немыслимая сцена в Нандзэндзи, невольными свидетелями которой оказались мы
с Цурукава в конце войны.
Девушке я ничего об этом рассказывать не стал. Нарочно - .иначе я
предал бы таинственное волнение, охватившее меня тогда; если же я
промолчу, подумалось мне, разъяснение этой истории не обесценит ее, а,
наоборот, еще более усугубит ее загадочность.
Поезд тем временем проезжал мимо бамбуковых рощ Нарутаки.
Листья тростника пожелтели, ведь шел уже май. Ветер шелестел ветвями,
срывал пожухшие листья, и они падали на густую траву; но корням бамбука,
казалось, не было дела до увядания, они стояли незыблемо, в беспорядочном
переплетении отростков. Лишь те стволы, что росли ближе всего к
железнодорожному полотну, вовсю раскачивали ветвями в вихре, поднятом
поездом. Мне бросился в глаза один молоденький, сияющий зеленью бамбук. В
мучительном изгибе его ствола чувствовалось нечто грациозное и
фантастическое; он еще долго стоял у меня перед глазами, пока не исчез
навсегда...
Выйдя из поезда, мы направились к горе Арасияма и возле моста Тогэцу
увидели гробницу фрейлины Кого.
Согласно легенде, прекрасная фрейлина Кого, фаворитка императора
Такакура, страшась гнева всемогущего Киёмори Тайра , скрылась из столицы в
Сагано. По приказу императора беглянку отправился разыскивать Накакуни
Минамото и однажды в середине осени, лунной ночью, обнаружил ее убежище по
едва слышному звону струн бива. Красавица пела песню "С любовью думая о
нем". В пьесе театра Но "Кого" эта сцена описывается следующим образом:
"Зачарован лунным светом, прибыл он в долину Хорин и услышал среди ночи
струн далекий перезвон. Он не понял поначалу, то ли это голос ветра, то ли
отзвук лютой бури, проносившейся в горах. Но когда ему сказали: "Это песнь
тоски сердечной", он возрадовался, ибо в песне слышалась любовь".
Остаток жизни фрейлина провела в Сагано, удалившись от мира, и
каждодневно возносила молитвы за упокой души своего возлюбленного
императора.
Гробница представляла собой небольшую каменную башенку, к которой вела
узкая тропинка. По сторонам могилы росли огромный клен и древняя,
наполовину засохшая слива. Мы с Касиваги с самым благочестивым видом
прочитали короткую сутру в память легендарной фрейлины. Напускная
набожность, с которой Касиваги произносил слова молитвы, была настолько
кощунственна, что я поневоле поддался его примеру и тоже загнусавил с
преувеличенной торжественностью. Это небольшое святотатство необычайно
оживило меня, я стал чувствовать себя гораздо свободнее.
- Жалкий вид имеют все эти прославленные гробницы, - заявил Касиваги. -
Богатые и власть имущие оставляют потомкам на память роскошные надгробия и
сногсшибательные усыпальницы. У этой публики при жизни полностью
отсутствовала фантазия, вот и могилы они себе сооружали такие, что
смотреть тошноу - никакого простора воображению. Что же касается так
называемых "благородных героев и героинь", то они как раз имели фантазию
будь здоров, их гробницы уповают исключительно на наше с тобой
воображение. Только это, помоему, еще противнее: представляешь, человек
давно умер, а все выпрашивает, все чего-то клянчит у людей.
- Выходит, благородство - не более чем игра воображения? - весело
спросил я. - Вот ты часто говоришь о реальности. В чем, потвоему,
реальность благородства?
- А вот в этом, - Касиваги шлепнул ладонью по заросшему мхом камню
башенки. - В неорганике, остающейся после смерти человека.
- Ты прямо буддийский проповедник, - усмехнулся я.
- Ерунда, при чем тут буддизм? И благородство, и культура, и разные
выдуманные человеком эстетические категории сводятся к бесплодной
неорганике. Возьми хоть пресловутый Сад Камней - обычные булыжники, и
больше ничего. А философия? Тот же камень.
И искусство - камень. Стыдно сказать, но единственным органическим
увлечением человечества является политика. Человек - это такая тварь,
которая сама на себя гадит.
- А куда ты относишь половое чувство?
- Половое чувство? Оно где-то посередине. Человек и камень играют друг
с другом в пятнашки, один переходит в другого, а потом обратно.
Я хотел возразить, воспротивиться его представлению об эстетических
категориях, о Прекрасном, но нашим спутницам наскучила отвлеченная
дискуссия, они направились назад, к дороге, и нам пришлось следовать за
ними.
С тропинки открывался вид на реку Ходзугава, на дамбу, перекрывавшую
поток к северу от моста Тогэцу. Гора Арасияма, высившаяся на
противоположном берегу, была покрыта тусклой и мрачной зеленью, лишь вода
у плотины жизнерадостно кипела белой пеной, журчание и плеск заглушали все
прочие звуки.
По реке скользило немало лодок, но когда мы вошли в парк Камэяма, людей
там почти не было, лишь бумажки и мусор на траве.
У ворот парка мы обернулись и еще раз окинули взглядом реку, гору и
деревья, покрытые молодой листвой. Напротив, на другом берегу, по склону
сбегал небольшой водопад.
- Красивый ландшафт - это и есть ад, верно? - сказал Касиваги.
Несет первое, что взбредет в голову, с раздражением подумал я, но все
же попытался взглянуть на пейзаж глазами Касиваги, стараясь усмотреть в
нем что-нибудь инфернальное. И не без успеха. В тихой картине природы,
покрытой молодой зеленью, я уловил дыхание ада.
Оно давало почувствовать себя и днем и ночью, всегда и везде -
достаточно было только о нем подумать. Стоило призвать ад, и он сразу
оказывался тут как тут.
Знаменитые вишневые деревья Арасияма, по преданию пересаженные сюда в
XIII веке с горы Ёсино, уже отцвели, и теперь их ветки зеленели молодыми
листочками. В этих краях вишни после цветения утрачивают всякий смысл,
словно имена умерших красавиц.
Впрочем, больше всего в парке Камэяма росло сосен, неподвластных
временам года. Высокие деревья на крутых склонах тянулись ввысь и
обрастали ветвями лишь на значительном удалении от земли; вид
пересекающихся под разными углами голых стволов создавал беспокойное
ощущение нарушенной перспективы.
Дорожка, опоясывавшая территорию парка, то резко поднималась вверх, то
снова шла вниз; вырубки перемежались кустарниками, посадками молодых
сосенок, а возле огромного белого камня, глубоко вросшего в землю, пышно
цвели пурпурные азалии. Яркий этот цвет на фоне угрюмого неба показался
мне зловещим.
Мы миновали качели, на которых раскачивалась юная пара, поднялись чуть
выше по склону и на вершине небольшого холма присели передохнуть в
