нас ждут перемены. Мне вспомнилась история, которую все обсуждали в школе
на третий день после окончания войны: офицер, директор завода, на котором
мы прежде работали, отвез к себе домой целый грузовик готовой продукции,
прямо заявив, что собирается торговать на черном рынке.
Я так и вижу перед собой этого смелого и жестокого, с колючим взглядом
человека, направляющегося прямым ходом в мир порока.
Дорога, по которой устремился он, уверенно грохоча сапогами,
представлялась мне столь же сумбурной и озаренной багровым полыханием
восхода, как смерть на поле брани. Вот идет он, сгибаясь под тяжестью
ворованного, ночной ветер дует ему в лицо, белый шарф вьется по плечам. С
головокружительной скоростью несется он к гибели. И я слышу, как где-то
вдали невесомо гудит колокол сияющей колокольни всего этого содома...
Подобные поступки были мне чужды - я не обладал ни средствами, ни
возможностями, ни внутренней свободой для их совершения. Однако, говоря
про "новую эпоху", я был преисполнен решимости, хоть и не знал, чего
конкретно надо ждать. "Пусть другие предаются миру зла своими делами и
самой своей жизнью, - думал я, - я же погружусь как можно глубже в тот мир
зла, который недоступен глазу".
Впрочем, первые мои планы проникнуть в мир зла были неуклюжи и
смехотворны: я собирался втереться в доверие к настоятелю, чтобы он
назначил меня своим преемником, а потом взять и отравить его - и тогда уж
Золотой Храм точно будет мой. От этих замыслов у меня делалось даже как-то
спокойнее на душе, особенно когда я убедился, что Цурукава мне не соперник.
- И что же, тебя совсем не тревожит будущее? - спросил я его.
- Ты ни о чем не мечтаешь?
- Нет. Тревожься - не тревожься, мечтай - не мечтай, что от этого
изменится?
В ответе Цурукава не было и тени горечи или бравады. В этот миг
сверкнула молния, осветив тонкие полукружья его бровей - единственную
тонкую деталь округлого лица. Похоже, Цурукава просил парикмахера
подбривать их. От бровей, и без того узких, вообще оставалась одна
ниточка, кое-где виднелся голубоватый след от бритвы.
Увидев эту нежную голубизну, я почувствовал тревогу. Этот юноша, в
отличие от меня, горел светом чистой и ясной жизни, находясь на самой ее
вершине. Пока огонь не догорит, будущее останется от него сокрытым.
Пылающий фитиль будущего плавает в холодном и прозрачном масле. Зачем
такому человеку провидеть свое грядущее, чистое и безгрешное? Если,
конечно, впереди его ждет чистота и безгреховность...
После того как Цурукава ушел к себе, я от духоты никак не мог уснуть. К
тому же я твердо решил не поддаваться дурной привычке рукоблудия, и это
тоже лишало меня сна.
Иногда ночью у меня происходила поллюция. Причем мне не снилось ничего
сексуального. Например, я видел черного пса, бегущего по темным улицам, из
пасти пламенем вырывалось прерывистое дыхание, а на шее у собаки висел
колокольчик.
Колокольчик звенел все громче и громче, и вместе со звуком росло мое
возбуждение; когда же звон доходил до высшей точки, происходило
семяизвержение.
Занимаясь блудом наяву, я рисовал себе разные адские картины.
Еще мне виделись груди Уико, ее бедра. Себя же я представлял крошечным,
безобразным червяком...
Я рывком поднялся с постели, через заднюю дверь Малой библиотеки
прокрался во двор.
За храмом Рокуондзи находился храм Юкатэй, а еще дальше к востоку
высилась гора Фудосан. Ее склоны поросли соснами, меж стволов которых
тянулся к небу молодой бамбук, цвели кусты дейции и дикой азалии. Я
настолько успел изучить эти места, что и темной ночью поднимался вверх по
тропинке не оступаясь. С вершины горы открывался вид на верхнюю и
центральную часть Киото, а вдали синели горы Эйдзан и Даймондзи.
Я карабкался все выше и выше. Из-под ног взлетали, хлопая крыльями,
напуганные птицы, но я не обращал на них внимания, а только следил, чтобы
не споткнуться о какой-нибудь пенек. Мне стало легче - бездумная прогулка
исцелила меня. Наконец я достиг вершины, и прохладный ночной ветер стал
обдувать мое разгоряченное тело.
Открывшаяся взору картина меня поразила. Затемнение было отменено, и
город разливался по долине морем огней. Это зрелище показалось мне чуть ли
не чудом - ведь я впервые после окончания войны смотрел на город сверху.
Светящиеся огни составляли единое целое. Рассыпанные по плоскости, они
не казались ни далекими, ни близкими, а как бы представляли собой огромное
прозрачное сооружение, созданное из горящих точек; гигантская эта
конструкция громоздилась в ночи, светясь причудливыми наростами и
ответвлениями. Так вот он какой, город. Лишь парк вокруг императорского
дворца был погружен во мрак, похожий на черную пещеру.
Вдали, над горой Эйдзан, в темном небе то и дело вспыхивали молнии.
"Это и есть суетный мир, - подумал я. - Вот кончилась война, и под
этими огнями засновали люди, охваченные порочными помыслами. Сонмища
женщин и мужчин смотрят там друг другу в лицо, не чувствуя, как в нос им
ударяет трупный запах их собственных деяний, отвратительных, как сама
смерть. Сердце мое радуется при мысли о том, что все эти огни - огни ада.
Так пусть же зло, зреющее в моей душе, растет, множится и наливается
светом, пусть не уступит оно ни в чем этому огромному сиянию! И пусть
чернота моей души, хранящей огонь зла, сравняется с чернотой ночи,
окутавшей этот город!"
* * *
Теперь, с концом войны, число посетителей в Золотом Храме с каждым днем
росло. Настоятелю удалось добиться от городских властей разрешения
повысить плату за вход, чтобы компенсировать рост инфляции.
До сих пор любоваться Золотым Храмом приходила немногочисленная,
неброско одетая публика - военные в форме, штатские в гражданских кителях.
Но вот в городе появились оккупационные войска, и вскоре разнузданные
нравы суетного мира захлестнули территорию храма. Впрочем, перемены были
не только к худшему, так, возродилась традиция устраивать чайные
церемонии, и в Золотой Храм зачастили женщины в нарядных кимоно, до поры
до времени припрятанных по шкафам. Мы, послушники, в своих убогих рясах
теперь выделялись из толпы; казалось, будто мы вырядились монахами для
потехи или что мы какие-нибудь туземцы из заповедника, наряженные в
национальные одежды, чтобы публика могла посмотреть, как жили наши далекие
предки. Особенно своим видом мы веселили американцев: те бесцеремонно
дергали нас за рукава ряс и покатывались со смеху. Или, сунув немного
денег, брали наши одеяния напрокат - сфотографироваться на память. Наш
экскурсовод не знал иностранных языков, поэтому иногда вести американских
гостей по территории стали отправлять меня или Цурукава, хотя мы
объяснялись по-английски с грехом пополам.
Пришла первая послевоенная зима. В пятницу вечером вдруг повалил снег и
не прекращался всю субботу. Днем, в школе, я с наслаждением предвкушал,
как пойду любоваться заснеженным Золотым Храмом.
Снег все шел и шел. Я свернул с дорожки для посетителей и как был, в
резиновых сапогах, с ранцем через плечо, отправился к берегу Зеркального
пруда. В воздухе носились легкие и быстрые снежинки.
Как прежде, в детстве, я поднял лицо к небу и открыл рот пошире.
Снежинки ударялись о мои зубы, и мне казалось, что я слышу легкий звон,
будто подрагивают листочки фольги; я чувствовал, как снег падает в тепло
полости рта и тает, соприкасаясь с его красной плотью.
Мне представился клюв феникса, застывшего над Вершиной Прекрасного,
горячий, гладкий рот золотой сказочной птицы.
Когда идет снег, мы снова чувствуем себя детьми. Да и потом, мне ведь
было всего восемнадцать. Что же странного, если мою душу охватило детское
возбуждение?
Присыпанный снегом Золотой Храм был невыразимо прекрасен.
Открытый ветрам, он стоял в пленительной наготе: внутрь свободно
задувало снег, жались друг к другу стройные колонны.
Почему не заикается снег? - подумал я. Иногда, ложась на ветви аралии и
осыпаясь затем вниз, он действительно словно начинал заикаться. Снег
окутывал меня облаком, плавно скользя с небес, и я забыл о душевных своих
изъянах, сердце мое забилось в чистом и ровном ритме, как если бы меня
обволакивала чудесная музыка.
Из-за снегопада трехмерный Кинкакудзи утратил объемность, в нем больше
не ощущалось вызова окружающему миру, Храм стал плоским, превратился в
свое собственное изображение. Обнаженные ветви деревьев на лесистых
склонах почти не задерживали снег, и лес казался еще более голым. Лишь на
хвое растущих кое-где сосен лежали роскошные белые шапки. На льду пруда
намело сугробы, но почему-то не везде, "а только местами - большие белые
пятна, разбросанные по поверхности, напоминали облака с декоративного
панно. Среди сугробов затерялись островок Авадзи и скала Кюсанхаккай, и их
молодые сосны, казалось, каким-то чудом пробились сквозь лед и наст
заснеженной равнины.
Лишь крыши верхнего и среднего ярусов Храма - Вершины Прекрасного и
Грота Прибоя - да еще маленькая кровля Рыбачьего павильона отливали
белизной, стены же, сложные переплетения досок на фоне снега, казались
черными. Мне доподлинно было известно, что в Храме никто не живет, но
очарование этих черных стен было столь велико, что я усомнился: а вдруг
все-таки живет? Так мы, разглядывая картину на шелке художника китайской
Южной школы, где изображен какой-нибудь замок в горах, придвигаемся
поближе, пытаясь угадать, кто скрывается за его стенами. Но если бы я
захотел приблизиться к этому Храму, мое лицо уперлось бы в холодный шелк
снега.
Двери Вершины Прекрасного, обращенные к заснеженным небесам, были и
сегодня настежь. Я представил, как снежинки пролетают через узкое
пространство покоев, ударяются о дряхлую позолоту стен и застывают узорами
золотистой изморози.
В воскресенье утром меня позвал наш старик экскурсовод. Время осмотра
еще не наступило, но у ворот уже стоял американский солдат.
Старик жестом попросил его подождать и пошел за мной, "знатоком"
английского. Как ни странно, иностранный язык давался мне легче, чем
Цурукава, и, говоря по-английски, я никогда не заикался.
Перед воротами храма я увидел армейский джип. Вдребезги пьяный
американец стоял, опираясь о столб ворот. Он взглянул на меня сверху вниз
и насмешливо улыбнулся.
Храмовой двор, засыпанный свежим снегом, сиял ослепительной белизной.
На меня в упор посмотрело молодое, в розовых складках жира лицо,
обрамленное этим нестерпимым сиянием, и дохнуло белым паром и перегаром.
Мне стало немного не по себе, как всегда, когда я пытался представить, что
за чувства могут жить в существе, настолько отличающемся от меня по
размерам.
Я взял себе за правило никому и ни в чем не перечить, поэтому, несмотря
на ранний час, согласился провести американца по территории, попросив
только уплатить за вход и экскурсию. К моему удивлению, смертельно пьяный
детина безропотно заплатил. Потом обернулся к джипу и буркнул: "А ну
давай, выходи" - или что-то в этом роде.
Снег блестел так ярко, что в темноте кабины ничего разглядеть было
нельзя. Под брезентовым верхом шевельнулось что-то белое - будто кролик в
клетке.
На подножку джипа высунулась нога в узкой туфле на высоком каблуке. Я
удивился, что она голая, без чулка, - было очень холодно.
Появилась женщина, обычная проститутка из тех, что путаются с
американской солдатней, - это было видно с первого взгляда, яркокрасное
пальто, того же пылающего цвета лакированные ногти. Полы пальто
распахнулись, и промелькнула грязноватая ночная рубашка из дешевой
материи. Женщина тоже была абсолютно пьяна, глаза ее смотрели мутно.
Парень хотя бы не забыл одеться, она же просто накинула на рубашку пальто
и обмотала шею шарфом - видимо, только что вылезла из постели.
В белом свете снега женщина казалась мертвенно-бледной. На бескровном
лице неживым пятном алели намазанные губы. Ступив на землю, женщина
чихнула - по тонкому носу пробежали морщинки, пьяные, усталые глаза на миг
уставились куда-то вдаль и снова помутнели. Она назвала солдата по имени:
