- Дзяк, Дзя-ак, цу корудо, цу корудо .
Голос ее жалобно раскатился над заснеженной землей. Парень не ответил.
Впервые женщина этого сорта казалась мне красивой. И вовсе не потому,
что она хоть сколько-то походила на Уико, - наоборот, ее словно специально
создали так, чтобы она ни единой мелочью не напоминала Уико. И может быть,
именно благодаря этой несхожести с оставшимся в моем сердце образом
проститутка обрела особую, свежую красоту. И было что-то утешительное в
таком противопоставлении чувству, которое оставило в моей душе первое
соприкосновение с женской красотой.
Только одно, пожалуй, объединяло проститутку с Уико: как и та, она не
удостоила мою жалкую фигуру в грязном свитере и резиновых сапогах ни
единым взглядом.
Все обитатели храма с раннего утра вышли на уборку снега, но едва-едва
успели расчистить дорожки для публики, да и по тем пройти можно было
только друг за другом. Я повел американца и его подругу за собой.
Выйдя на берег пруда и увидев открывшуюся картину, солдат замахал
своими здоровенными ручищами, радостно загоготал и что-то прокричал.
Схватил женщину за плечи и с силой встряхнул. Та недовольно нахмурила
брови и снова повторила:
- О-о, Дзя-ак! Цу корудо!
Американец спросил меня, что это за ягоды краснеют на присыпанных
снегом ветвях, но я не знал, как они называются поанглийски, и просто
сказал: "аоки". Быть может, под внешностью громилы скрывался поэт, но мне
ясные голубые глаза солдата показались жестокими. В английской детской
песенке про Матушку Гусыню поется о том, что черные глаза - злые и
жестокие. Видимо, человеку свойственно отождествлять жестокость с чем-то
чужеродным и иностранным.
Я начал экскурсию как обычно. В Золотом Храме мертвецки пьяный
американец, шатаясь из стороны в сторону, снял сапоги и швырнул их на пол.
Закоченевшими от холода пальцами я достал из кармана путеводитель на
английском языке и приготовился читать по нему, как делал это всегда, но
солдат протянул руку, выхватил у меня брошюру и стал дурашливым голосом
декламировать по ней сам, так что необходимость в моих услугах отпала.
Я стоял, прислонившись к одной из колонн Зала Очищения Водой, и смотрел
на искрящийся и сверкающий пруд. Никогда еще покои Золотого Храма не
заливало такое море света - даже становилось как-то не по себе.
Засмотревшись на пруд, я не заметил, как между солдатом и проституткой,
зашедшими в Рыбачий павильон, началась перебранка.
Ссора становилась все громче, но слов разобрать я не мог. Женщина
ожесточенно кричала что-то своему спутнику, причем я так и не понял -
по-японски или по-английски. Переругиваясь на ходу, американец и
проститутка двигались в мою сторону, обо мне они уже забыли.
Солдат бранился, нависая над женщиной, и она вдруг со всего размаху
ударила его по щеке. Потом повернулась и, быстро надев свои туфли на
высоком каблуке, пустилась бежать по дорожке к воротам.
Я не понял, что произошло, но тоже выскочил из Храма и побежал вдоль
пруда. Однако длинноногий американец догнал женщину быстрее меня и схватил
ее за лацканы ярко-красного пальто.
Потом парень оглянулся на меня и разжал пальцы. Наверное, руки его
обладали поистине богатырской силой, потому что женщина тут же навзничь
рухнула на снег. Красные полы пальто распахнулись, заголились белые ляжки.
Она даже не пыталась встать, а только злобно смотрела снизу на солдата,
горой возвышавшегося над ней.
Я инстинктивно опустился рядом с женщиной на колени, чтобы помочь ей
подняться.
- Эй, ты! - крикнул американец.
Я обернулся. Он стоял надо мной, широко расставив ноги, и делал
какой-то знак рукой. Потом сказал по-английски странно потеплевшим, мягким
голосом:
- Ну-ка наступи на нее. Слышишь, ты?
Я сначала не понял, чего он от меня хочет. Но в голубых глазах,
глядевших на меня откуда-то сверху, недвусмысленно читался приказ.
За широкими плечами солдата сверкал и переливался покрытый снегом Храм,
ярко синело ясное, словно свежевымытое, зимнее небо.
В этих голубых глазах не было и тени жестокости. Их выражение
показалось мне необычайно нежным и даже лиричным.
Толстые пальцы крепко взяли меня за воротник и рывком поставили на
ноги. Но голос по-прежнему был мягок и ласков:
- Наступи. Наступи на нее.
Словно завороженный, я поднял ногу в резиновом сапоге. Солдат хлопнул
меня по плечу, нога дернулась книзу и опустилась на мягкое - будто я
ступил в жидкую весеннюю грязь. Это был живот проститутки. Она зажмурила
глаза и взвыла.
- Еще разок. Давай-давай.
Я наступил еще. Охватившее меня поначалу смятение исчезло, сменилось
вдруг безудержной радостью. Это женский живот, сказал себе я. А вот это -
грудь. Никогда бы не подумал, что человеческое тело так послушно и упруго
- прямо как мяч.
- Хватит, - отчетливо произнес американец.
Потом вежливо помог женщине подняться, стряхнул с нее снег и грязь и,
не оборачиваясь, повел ее под руку вперед. Женщина за все время так ни
разу на меня и не взглянула.
Усадив проститутку в джип, солдат посмотрел на меня и с пьяной
торжественностью сказал: "Спасибо". Протянул мне какие-то деньги, но я не
взял. Тогда он достал с переднего сиденья две пачки сигарет и сунул мне в
руки.
Я стоял у ворот, солнечные блики слепили мне глаза. Щеки мои горели
огнем. Подняв облако снежной пыли, джип запрыгал по ухабам и скрылся
вдали. Я весь дрожал от возбуждения.
Когда же волнение схлынуло, в голову мне пришла восхитительная по
своему коварству мысль: я представил, как обрадуется настоятель, заядлый
курильщик, получив в подарок эти сигареты. А знать ничего не будет.
Не к чему мне признаваться ему в содеянном. Я лишь подчинился насилию.
Неизвестно еще, что со мной сталось бы, попробуй я не подчиниться.
Я отправился в Большую библиотеку. Отец эконом, мастер на все руки, как
раз брил Учителю голову. Я остался ждать на засыпанной снегом веранде.
Сосна "Парусник", покрытая искристым снегом, сегодня была похожа на
настоящий корабль со свернутыми белыми парусами.
Настоятель сидел с закрытыми глазами и держал в руках лист бумаги, о
который эконом вытирал лезвие. Из-под бритвы все явственней возникал голый
череп - массивный и какой-то животный.
Покончив с бритьем, отец эконом накрыл голову Учителя горячим
полотенцем. Когда он снял полотенце, взору явилась блестящая, будто
новорожденная голова, похожая на вынутое из кипятка яйцо.
Я пробормотал, заикаясь, какие-то объяснения и с поклоном протянул
преподобному две пачки "Честерфильда".
- О-о, вот за это спасибо.
По лицу Учителя промелькнула рассеянная улыбка. Только и всего. Потом
его рука деловито и одновременно небрежно швырнула обе пачки на стол,
заваленный письмами и бумагами.
Отец эконом принялся массажировать преподобному Досэну плечи, и тот
снова прикрыл глаза.
Надо было уходить. От разочарования меня бросило в жар. Мой преступный
и загадочный поступок, полученные в награду за него сигареты, принявший
их, не ведая ни о чем, Учитель - вся эта цепь событий должна была привести
к более острому и драматичному эффекту! И то, что человек, именующий себя
"Учителем", ничего не почувствовал, лишь усилило мое к нему презрение.
Однако настоятель вдруг велел мне задержаться. Оказалось, что он решил
меня облагодетельствовать.
- Ты вот что, - объявил настоятель, - как кончишь школу, будешь
поступать в университет Отани. Тебе надо хорошенько учиться, чтобы сдать
экзамены как следует, покойный отец взирает на тебя с небес.
Новость, благодаря отцу эконому, незамедлительно распространилась среди
всех обитателей храма. То, что отец настоятель сам предлагает послушнику
поступать в университет, говорило о многом. Я был наслышан о том, каких
трудов стоило другим добиться этой милости: иной каждый вечер месяц за
месяцем ходил делать Учителю массаж, чтобы получить желанное разрешение.
Цурукава, который собирался учиться в Отани на собственные средства,
узнав о решении настоятеля, обрадованно хлопнул меня по плечу, а еще один
послушник, обойденный вниманием Учителя, с этого дня перестал со мной
разговаривать.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Итак, весной сорок седьмого года я поступил на подготовительное
отделение университета Отани. Со стороны могло бы показаться, что все
складывается как нельзя лучше и я уверенно ступаю по жизни, пользуясь
неизменным расположением Учителя и вызывая зависть недругов. На самом же
деле поступлению в университет предшествовало событие, при воспоминании о
котором меня и поныне охватывает дрожь.
Через неделю после того снежного утра, когда настоятель объявил, что я
буду учиться в университете, я, вернувшись из школы, столкнулся лицом к
лицу со своим обойденным соперником - тот взглянул на меня со странным
ликованием. До этого он делал вид, что не замечает моего существования.
В поведении отца эконома и всех прочих я тоже уловил нечто необычное,
хотя внешне все оставалось по-прежнему. Вечером я пошел в келью Цурукава и
пожаловался ему на непонятную перемену, произошедшую в братии. Поначалу
Цурукава отвечал уклончиво, но он никогда не умел скрывать своих чувств и
вскоре виновато посмотрел на меня исподлобья.
- Мне рассказал... (тут Цурукава назвал имя третьего из послушников),
но его при этом тогда не было, он еще не вернулся из школы... В общем, тут
днем произошла какаято странная история.
У меня все сжалось в груди. Я насел на своего приятеля, и он, заставив
меня поклясться, что я его не выдам, глядя мне прямо в глаза, рассказал
следующее.
Днем в храм приходила проститутка, одетая в красное пальто. Она
потребовала встречи с настоятелем. К ней вышел отец эконом, но женщина не
пожелала с ним объясняться и вновь потребовала самого главного. На беду по
коридору проходил преподобный Досэн. Увидев посетительницу, он вышел в
переднюю. Проститутка сказала, что неделю назад, в тот день, когда кругом
лежал снег, она вдвоем с одним иностранным солдатом приехала посмотреть
Золотой Храм; по словам проститутки, американец повалил ее наземь и
заставил какогото монашка из нашего храма топтать ее ногами. Вечером у нее
случился выкидыш. От настоятеля она требовала денежной компенсации. Если
же он ничего не даст, женщина грозилась поднять скандал и объявить всему
миру, что за дела творятся в храме Рокуондзи.
Отец настоятель, ни слова не говоря, дал проститутке денег, и она ушла.
Было известно, что в то злосчастное утро экскурсию вел я, однако,
поскольку других свидетелей моего проступка не имелось, преподобный Досэн
велел ничего мне о случившемся не говорить.
Сам он решил счесть рассказ проститутки ложью и небылицей.
Однако братия, которой отец эконом не преминул все передать, не
сомневалась в моей виновности.
Цурукава, чуть не плача, схватил меня за руку. Глядя на меня ясными
глазами, он спросил своим бесхитростным детским голоском:
- Неужели ты и вправду мог совершить такое?
...Я оказался лицом к лицу с обуревавшими меня мрачными страстями. К
этому вынудил меня вопрос Цурукава. Почему он задал его? Из дружеских
чувств? Знает ли он, что, спрашивая меня об этом, выходит за пределы
отведенной ему роли? Понимает ли, что самим своим вопросом совершает
предательство по отношению к моему сокровенному "я"?
Я ведь уже говорил, что Цурукава - мой позитив. И если бы он честно
играл свою роль, то ему следовало бы не приставать ко мне с вопросами, а
перевести мои темные чувства в чувства светлые. Тогда ложь стала бы
правдой, а правда обернулась бы ложью. Поступи Цурукава как обычно -
преврати он тень в свет, ночь в день, луну в солнце, скользкую плесень во
влажную молодую листву, - я бы, наверное, заикаясь, во всем ему признался.
Но на сей раз Цурукава меня подвел. И таившиеся в моей душе черные страсти
обрели новую силу...
Я неопределенно улыбнулся. В храме полночь, не горит ни огонька.
Холодные колени. Вокруг нас - древние мощные колонны.
