ощущения, что отец из гроба подсказывает ему слова.
Лицо отца утопало в ранних летних цветах. Они были до того свежими и
живыми, что становилось как-то не по себе. Казалось, цветы заглядывают в
некий бездонный колодец, ибо мертвое лицо, сохраняя прежнюю оболочку,
уходит куда-то вниз, на недосягаемую, безвозвратную глубину. Мертвое лицо
недвусмысленно напоминает о том, насколько далека и недоступна материя. Я
впервые увидел, как по мановению смерти дух обращается в материю; мне
вдруг стало понятнее, отчего так равнодушен и недостижим окружающий меня
материальный мир - все эти майские цветы, стулья, карандаши, эта школа,
это солнце...
Мать и прихожане смотрели, как я прощаюсь с отцом. Но мой упрямый
рассудок отказывался видеть в этой сцене аналогию с миром живущих,
заключенную в слове "прощание": вовсе я не прощался, я просто стоял и
глядел на мертвое лицо своего отца.
Труп лежал, а я на него смотрел. В простом наблюдении сознание может и
не участвовать, но дело даже не в сознании: меня поразило то, как в самом
факте созерцания столь очевидно и жестоко проявляется право смотреть,
присущее только живому. Так я, мальчик, никогда не певший во всю глотку,
не носившийся с громким криком по улице, учился ощущать переполнявшую меня
жизнь.
Всегда робкий и приниженный, на сей раз я стоял, гордо повернув к
прихожанам спокойное и ясное лицо, без единой слезинки на глазах.
Храм был построен на скале, возвышавшейся над морем. За спинами
скорбящих, над простором Японского моря клубились летние облака.
Послушник стал нараспев читать "Киган", последнюю из погребальных сутр,
и я присоединился к нему. В храме было темно. В тусклом свете лампад
поблескивали траурные флажки на колоннах, цветочный орнамент на изваяниях
в святилище, курительници и огромные вазы из позолоченной бронзы. То и
дело по храму пробегал свежий ветер с моря, раздувая полы моей рясы. И все
время, читая сутру, уголком глаза я ощущал нестерпимое сияние, исходившее
от плывущих в летнем небе облаков.
Этот яркий свет озарял половину моего лица. Яркий, презрительный свет...
Когда похоронная процессия была уже в нескольких сотнях шагов от места
кремации, вдруг хлынул дождь. К счастью, неподалеку оказался дом одного из
прихожан, который позволил занести гроб с телом под навес. Однако ливень и
не думал кончаться. Пришлось трогаться дальше. Процессия вооружилась
зонтами и плащами, гроб прикрыли промасленной бумагой - в общем, кое-как
добрались до назначенного места. То была каменистая полоска берега к
юговостоку от селения, у самого основания мыса. С давних времен
деревенские сжигали здесь тела своих усопших - дым отсюда не шел в сторону
домов.
Волны в этом месте ярились с особенной силой. Трепещущие и разбухшие,
они бились о берег, а по их рваной поверхности хлестали струи дождя -
мрачный ливень словно пытался пронзить неспокойное море. Ветер же
отшвыривал стену дождя на дикие скалы.
Белые камни почернели, заляпанные темной влагой.
Мы вышли на берег через пробитый в скале туннель и прятались от дождя
под его сводом, пока рабочие готовили погребальный костер.
Горизонта не было - лишь волны, мокрые черные скалы и струи дождя.
Капли колотили по бумаге, прикрывавшей гроб, глянцево поблескивало
полированное дерево.
Зажгли костер. Масла на похороны священника не пожалели, и огонь с
треском побежал вверх по дровам, не обращая внимания на дождь. Густо
повалил дым, и поднялось прозрачное, светлое пламя.
Вот ветер отнес, круглое облако дыма к скалам, и какое-то время под
дождем трепетала лишь стройная пирамида огня.
Потом раздался оглушительный треск - то отлетела крышка гроба.
Я тайком кинул взгляд на мать. Она стояла неподвижно, вцепившись
пальцами в четки. Лицо ее как-то странно затвердело и сжалось - казалось,
его можно прикрыть одной ладонью.
* * *
Согласно воле отца, я отправился в Киото и стал жить при Золотом Храме.
Настоятель принял меня в послушники. Он брал на себя плату за мое обучение
и содержание, я же взамен должен был прислуживать ему и убирать территорию
храма. Говоря языком мирским, я стал мальчиком-учеником.
Оказавшись в храме, я увидел, что там остались только старики да совсем
зеленые юнцы - строгого отца надзирателя, ведавшего монашеским общежитием,
забрали на воинскую службу. Здесь, на новом месте, мне многое нравилось.
По крайней мере, я избавился от насмешек гимназистов - в храме все
послушники были такими же сыновьями бонз, как и я... Теперь от окружающих
меня отличало только мое заикание да, пожалуй, еще уродливая наружность.
Оставив гимназию, я, по рекомендации отца Досэна, был принят в школу
при буддийской академии Риндзай; до начала осенних занятий оставался почти
целый месяц. Заранее было известно, что всех учащихся мобилизуют работать
на военные заводы. Но пока у меня оставалось еще несколько недель летних
каникул, чтобы освоиться в новой среде. Каникулы в конце войны...
Неестественно тихие каникулы сорок четвертого года. Жизнь послушников
Храма шла по строго установленному распорядку, но мне те летние дни
вспоминаются как последний настоящий отдых в моей жизни. Я и сейчас ясно
слышу стрекот летних цикад...
Когда после нескольких месяцев разлуки я вновь увидел Золотой Храм, он
стоял, мирный и спокойный, в свете августовского дня.
Воздух словно лип к моей только что обритой голове, и меня не оставляло
странное, будоражащее чувство, будто мысли, что возникают в моем мозгу,
соприкасаются с предметами и явлениями окружающего мира, отделенные от них
лишь тонкой и чувствительной пленкой кожи. И когда я подняв кверху лицо,
смотрел на Золотой Храм, он проникал в меня не только через глаза, но и
через кожу головы. Точно так же впитывала моя голова жар дневного солнца и
прохладу вечернего ветерка.
"Теперь я буду жить рядом с тобой, - шептал я, застывая посреди двора с
метлой в руках. - Полюби меня, Золотой Храм, пусть не сразу. Открой мне
свою тайну. Я уже почти вижу твою красоту, но все же пока она еще сокрыта
от меня. Пусть подлинный Храм явится мне еще прекрасней, чем тот, что
живет в моей душе. И еще, Храм, если и вправду на всем белом свете нет
тебя прекрасней, скажи мне, почему ты так прекрасен, почему необходимо
тебе быть столь прекрасным?"
В то роковое лето Золотой Храм сиял все ослепительней, словно питался
мрачными известиями с фронтов. Еще в июне американцы высадились на острове
Сайпан, а армии союзников рвались вперед по полям Нормандии. Количество
посетителей резко сократилось, и храм Кинкакудзи, казалось, наслаждался
уединением и покоем.
Война и смута, горы трупов и реки крови - все это и должно было питать
красоту Храма. Ибо он сам был порождением смуты, и возводили его суровые и
мрачные люди, служившие сёгуну.
Сумбурная композиция здания, с ее очевидным любому искусствоведу
нелепым смешением стилей, сама по себе была призвана в кристаллизованной
форме передать царившие в мире хаос и смятение.
Будь Кинкакудзи построен в едином архитектурном стиле, он
дисгармонировал бы с царившей вокруг смутой и давно бы рухнул.
То и дело метла замирала в моих руках, и я зачарованно глядел на
Золотой Храм - мне все не верилось, что он передо мной. В ту ночь, когда я
был тут вдвоем с отцом, Храм не произвел на меня подобного впечатления;
теперь же я смотрел - и не мог представить: неужели все долгие месяцы и
годы, что мне предстоит провести здесь, Храм всегда будет перед моим
взором?
Когда я жил в Майдзуру, мне вовсе не казалось странным, что гдето там,
в Киото, существует Кинкакудзи; но стоило мне поселиться рядом с Храмом, и
он стал появляться, лишь когда я смотрел на него, а по ночам, которые я
проводил в главном здании, Храм исчезал.
Поэтому я несчетное количество раз на дню ходил смотреть на Кинкакудзи,
чем немало веселил остальных послушников. Но сколько ни глядел я на Храм,
привыкнуть к тому, что он рядом, не мог; на обратном пути мне все казалось
- вот оглянусь я сейчас, а Храм, подобно Эвридике, сгинул навсегда.
Утреннее солнце припекало все сильнее. Покончив с подметанием двора, я
по узкой тропинке стал карабкаться в гору, к храму Юкатэй.
Он в этот ранний час был еще закрыт, и по дороге мне не встретилось ни
души. Над Кинкакудзи с ужасающим ревом довольно низко пронеслась
эскадрилья истребителей - наверное, с Майдзурской военно-воздушной базы.
За горой находился уединенный, заросший пруд Ясутамидзава.
Посредине пруда был островок, на котором стояла каменная пятиярусная
пагода, именуемая Сирахэбидзука - "Холм Белой Змеи".
По утрам лес звенел здесь от щебетания птиц, хотя самих птиц никогда не
было видно.
Берег пруда порос густой, высокой травой, этот зеленый луг был огорожен
невысоким заборчиком. И там, на траве, лежал подросток в белой рубахе. Его
бамбуковые грабли были небрежно прислонены к стволу росшего неподалеку
клена. Подросток резко дернулся и словно прорвал этим своим движением
мягкий, тягучий воздух летнего утра, но, увидев, что это всего лишь я,
успокоился.
- А, это ты.
Мальчика звали Цурукава, мы познакомились с ним накануне вечером. Его
отец служил настоятелем одного богатого храма, расположенного неподалеку
от Токио. Семья платила за обучение Цурукава, высылала ему вдоволь и
продуктов, и денег на карманные расходы, а здесь, в храме Рокуондзи, он
просто жил при нашем настоятеле, дабы испробовать послушнического житья.
На летние каникулы Цурукава уезжал к родителям, но на этот раз вернулся в
Киото раньше обычного. Говорил он чисто и правильно, как настоящий токиец,
и его легкая, жизнерадостная болтовня еще накануне совсем меня подавила.
Осенью мы должны были пойти в один и тот же класс.
"А, это ты", - небрежно кинул мне Цурукава, и я сразу лишился дара
речи. Он же, видимо, решил, что я молчаливо осуждаю его за леность.
- Да ладно, - улыбнулся он. - Не стоит слишком усердствовать с уборкой.
Все равно придут посетители, снова натопчут. Да и мало их нынче,
посетителей-то.
Я тихонько рассмеялся. Этот смешок, вырывающийся у меня иногда
совершенно непроизвольно, имеет, как я заметил, свойство располагать ко
мне людей. Неужели даже впечатление, производимое мною на других, никак не
зависит от моей воли?
Я перелез через изгородь и сел рядом с Цурукава. Руки его были закинуты
за голову, и я заметил, что, хотя внешняя их сторона загорела на солнце,
внутренняя оставалась совсем белой - под кожей голубели вены. По траве
были разбросаны светло-зеленые пятна солнечного света, просеянного сквозь
листву деревьев. Инстинктивно я почувствовал, что этот мальчик не может
любить Золотой Храм так, как люблю его я. Ведь мое преклонение перед
Храмом зижделось лишь на осознании своего уродства.
- Я слышал, у тебя отец умер.
Я кивнул.
Цурукава поспешно отвел глаза и, даже не пытаясь скрыть мальчишеского
любопытства, сказал:
- Я знаю, почему ты так любишь Золотой Храм. Глядя на него, ты
вспоминаешь отца, верно? Он, наверное, очень почитал Кинкакудзи. Так или
нет?
Я испытывал удовлетворение, чувствуя, что ни один мускул не дрогнул на
моем бесстрастном лице от предположения Цурукава, верного не более чем
наполовину. Судя по всему, этот подросток имел склонность
коллекционировать людские эмоции, как другие мальчишки собирают жуков или
бабочек. Тщательно собранные и отсортированные эмоции хранились в голове
Цурукава, каждая на своем месте, в отведенных им аккуратных ячейках, и
иногда он, видимо, любил доставать свои сокровища и оценивать их
практическую стоимость.
- Ты, наверное, сильно убивался, когда отец умер. Вот почему у тебя вид
такой нелюдимый - я сразу понял, как только увидел тебя в первый раз.
Прогнозы Цурукава ни в коей степени меня не задели, наоборот, услышав о
том, что у меня нелюдимый вид, я даже почувствовал себя увереннее и
свободнее, и слова легко слетели с моих губ:
- Ничего я не убивался.
Цурукава уставился на меня, хлопая длиннющими - как они только смотреть
