своего уродства? Выходит, красавица полюбила меня за косолапые ноги, хоть
и не признается в этом? По моей теории такого произойти никак не могло.
Может быть, я принял бы ее любовь, если бы моя индивидуальность не
ограничивалась искалеченными ногами. Но стоило мне допустить, что я
обладаю еще чем-то, кроме косолапости, еще каким-то правом на
существование, и я неминуемо вынужден был бы признать, что это право
принадлежит и всем остальным людям. Тогда получилось бы, что я признаю
свою связь с окружающим меня миром. Нет уж, не надо мне было никакой
любви. Девушка просто выдумала, что любит меня, а я и подавно любить ее не
мог. День за днем я твердил ей: "Я тебя не люблю".
И странная штука, чем чаще повторял я эти слова, тем сильнее становился
ее самообман. И как-то вечером она решила мне отдаться.
Тело у нее было - ослепнуть можно. Да только ничего у меня не вышло.
Моя неудача поставила все на свои места. Наконец-то девица поверила,
что я действительно ее не люблю. И оставила меня в покое.
Я, понятное дело, сгорал от стыда, но что был этот стыд по сравнению с
главным моим позором - уродливыми ногами? Гораздо больше мучило меня
другое. Ведь я отлично знал, почему оказался импотентом. Я просто на миг
представил, как мои искореженные лапы коснутся ее хорошеньких ножек. И
все, конец. Это открытие нанесло удар по миру, царившему в моей душе,
миру, который опирался на уверенность, что любить меня невозможно.
Понимаешь, все это время во мне жила лихая такая веселость, я собирался
с помощью обычной похоти, точнее удовлетворения обычной похоти, доказать
самому себе невозможность любви. Но меня предало мое собственное тело -
оно взяло на себя роль, которую я предназначал только духу. Новое
противоречие поставило меня в тупик. Говоря языком банальным, я, всю жизнь
уверяя себя, что недостоин любви, только о ней и мечтал. Напоследок же
решил подменить любовь похотью и успокоился на этом. Но даже похоть,
приятель, требует, чтобы я забыл о своем уродстве, то есть, чтобы я
отказался от единственной преграды на пути к любви, все той же моей веры в
собственную непривлекательность. У меня будто глаза открылись.
Оказывается, я всегда считал похоть более примитивной, чем она есть на
самом деле, мне и в голову не приходило, что для физической любви тоже
нужно уметь видеть себя приукрашенным.
С тех пор тело стало интересовать меня куда больше, чем душа. Но я не
мог предаться похоти, мне оставалось только мечтать о ней. Я стал этаким
эфиром, которого не видит никто, но который видит всех.
Легким ветерком подлетал я к объекту своей страсти, осыпал ласками
вожделенное тело и тайно проникал в заветную плоть... Что ты представляешь
себе, когда слышишь слово "плоть"? Верно, нечто плотное, массивное,
непрозрачное - одним словом, материальное.
Для меня же плоть, плотское желание - это ветер, прозрачный и невидимый
глазу.
Но мои косолапые ноги торчали вечной помехой, они никак не желали
становиться прозрачными. Это, собственно, были даже не ноги, а сгусток
духа, материя, причем более твердая, чем любая плоть.
Нормальные люди полагают, что увидеть себя можно только в зеркале, но
калека всю жизнь смотрится в зеркало, постоянно висящее перед самым его
носом.
Каждую минуту он вынужден любоваться собственным отражением. Забвение
исключается. Поэтому для меня то, что люди называют "смущением" или
"моральным дискомфортом", - не более чем детские игрушки. Нет никакого
дискомфорта - мое существование так же определенно и несомненно, как
существование солнца, земли, прекрасных островов и безобразных крокодилов.
Мир незыблем, словно могильная плита.
Ни малейшего дискомфорта и ни единой точки опоры - вот на чем
основывается моя жизненная позиция. Для чего я живу? Этот вопрос не дает
другим покоя, некоторые аж накладывают на себя руки. А мне начхать. У меня
косолапость - и условие, и причина, и цель, и смысл жизни... Да что там -
это и есть моя жизнь. Мне хватает и самого факта моего существования.
Более чем. Я вообще думаю, что беспокойство по поводу смысла жизни - это
роскошь, позволительная тем, кто не в полной, мере ощущает себя живущим на
белом свете.
Для начала я приглядел одну старую вдову, жившую в нашей деревне. Ей
было лет шестьдесят, а то и больше. Как-то раз, в годовщину смерти ее
отца, я пошел к ней вместо папаши читать сутры. В доме никого не было -
перед алтарем сидели только мы со старухой. Когда я покончил с поминанием,
вдова отвела меня в другую комнату и стала поить чаем. Дело было летом, и
я сказал, что хочу освежиться. Разделся догола, а старуха поливала меня
водой.
Когда я увидел, что она соболезнующе рассматривает мои ноги, в голове у
меня моментально возник план.
Мы вернулись в дом, и я, вытираясь полотенцем, стал с торжественным
видом плести старухе разные небылицы. Мол, когда я родился, моей матери во
сне явился Будда и поведал: "Женщина, которая всей душой возлюбит больные
ноги твоего сына, попадет прямиком в рай". Эта благочестивая дура
уставилась на меня, знай только четки перебирает. Тут я прочитал
приличествующую случаю сутру, сложил руки с четками на груди и хлоп на
спину, как был, нагишом. И глаза закрыл. А сам все сутры бормочу.
Ты представить себе не можешь, чего стоило мне сдержаться и не
расхохотаться. Меня просто распирало от смеха. И ничего такого в этот миг
я о себе не воображал. А старуха тем временем тоже напевала сутры и
молилась моим ногам. Я представлял себе свои кривые лапы и мысленно
корчился от хохота. "Косолапый, косолапый", - повторял я про себя и ничего
не видел, кроме скособоченных моих ног. Кошмарные, безобразные уродцы.
Какой нелепый фарс! А старуха еще и кланялась, щекоча мне ступни своими
седыми космами, от этого становилось еще смешней.
Оказалось, что мои представления о похоти, создавшиеся у меня после
рокового прикосновения к хорошеньким ножкам, были неверными. В самый
разгар этого маразматического богослужения я вдруг почувствовал, что
возбуждаюсь. Ничего этакого о себе не воображая - ты понял?! Да еще в
каких условиях!
Я вскочил и завалил старуху. Мне даже не показалось странным, что она
приняла мои действия как должное. Вдовица смирно лежала, закрыв глаза, и
читала сутру. Я отлично помню, что это была за сутра - "Заклинание
Большого Утешения": "Ики-ики. Синб-синб. Ора-сан.
Фура-сярй. Хадза-хадза фура-сяри". Ты, конечно, знаешь, как это
переводится: "Взываем к Тебе, взываем к Тебе. Даруй нам суть чистейшей из
чистот, изгоняющей Три Зла - корысть, гнев и безумие".
Я видел прямо перед собой грубое, обожженное солнцем лицо с
зажмуренными глазами, лицо шестидесятилетней женщины, готовой мне
отдаться. И возбуждение мое ничуть не спадало. Самое же потешное во всей
этой комедии было то, что моими движениями словно бы кто-то руководил,
словно бы я тут и ни при чем.
Хотя чего там "ни при чем". Все я видел, все понимал. Такова уж
особенность ада - ни одна мелочь не укроется от твоих глаз. Будь кругом
хоть мрак кромешный!
В морщинистом лице старухи не было ни красоты, ни какойнибудь там
одухотворенности. Но своим Уродством, своей старостью оно в самый раз
соответствовало моему внутреннему настрою - никаких грез, никаких
фантазий. Кто поручится, что любая раскрасавица не обернется такой же
старой ведьмой, если попристальней взглянуть на нее абсолютно трезвыми
глазами? Мои ноги и это лицо - ты понял? Мне открылась истинная суть
физического возбуждения.
Я впервые испытал дружескую симпатию к собственной похоти, поверил в
нее. И потом, я понял еще одну штуку: надо не стараться сократить
дистанцию, отделяющую тебя от объекта страсти, а, наоборот, всячески ее
сохранять, чтобы женщина так и оставалась абстрактным объектом страсти - и
не больше.
Зато смотреть можно сколько хочешь. У калеки своя логика: он еще не
тронулся с места, а ему кажется, что он уже достиг конечной точки; он
неподвластен чувству душевного дискомфорта - на этой основе я и создал
свою "эротическую теорию". Я разработал схему, имитирующую то, что у людей
называется страстью. Для меня сияние, рождаемое ослепляющим желанием,
которое можно сравнить с плащом-невидимкой или порывом ветра, -
недоступная фантазия; я должен все видеть и знать, что видят меня. Тогда
мое увечье и моя женщина оказываются рядом на одинаковом от меня удалении.
Реальность - там, а похоть - всего лишь иллюзия. Я смотрю туда и
бесконечно падаю, погружаясь в эту иллюзию; семя мое брызжет прямо в
реальность. Моя косолапость и моя женщина не соприкасаются, между ними не
возникает связи - и та и другая остаются за гранью... Желание нарастает и
нарастает - ведь тем прекрасным ножкам никогда не придется дотрагиваться
до моих уродливых лап.
Наверное, тебе нелегко во всем этом разобраться. Что, требуется
разжевать? Но главное, я думаю, ты понял: с тех пор я успокоился и
уверовал, что никакой любви нет и быть не может. Никакого дискомфорта.
Никакой любви. Мир на веки вечные застыл на месте, но цель движения уже
достигнута. Можно не пояснять, что речь идет о нашем с тобой мире.
Так мне удалось дать краткое определение всеобщей иллюзии, именуемой
"любовью". Иллюзия эта пытается связать реальность с химерой... Я знаю
твердо: уверенность, что никто тебя не полюбит, - вообще основа
человеческого существования... Вот так, приятель, лишился я невинности.
Касиваги замолчал. Все это время я слушал его с напряженным вниманием и
только теперь перевел дух. Впечатление от его рассказа было глубоким и
горьким, неведомые доселе идеи открылись мне, и заныло сердце. Но прошло
несколько мгновений, и весеннее солнце вновь засияло надо мной, вновь
вспыхнула усыпанная ярким клевером трава. Стали слышны крики, доносившиеся
с баскетбольной площадки. Весенний день оставался совершенно таким же, но
значение его и смысл теперь виделись мне иначе.
Не в силах выдержать паузу, я, заикаясь, попытался поддержать разговор
и, конечно же, сморозил глупость:
- И с тех пор ты все время один?
Касиваги нарочно сделал вид, что не понимает меня, и заставил повторить
вопрос еще раз. Впрочем, ответил он тоном довольно дружелюбным:
- Один? Чего это мне быть одному? Познакомимся лучше - узнаешь, как
было дальше.
Зазвенел звонок, извещая о начале лекции. Я было поднялся, но Касиваги
ухватил меня за рукав и усадил рядом с собой. В университет я ходил в том
же кителе, что и в школу, только пуговицы были новые; ткань совсем
вытерлась и обветшала. К тому же форма меня так тесно обтягивала, что
хилая моя фигура казалась еще более жалкой.
- Сейчас у нас что, иероглифика? Ну ее, тоска одна. Пойдем-ка лучше
погуляем, - предложил Касиваги и стал подниматься, что стоило ему огромных
усилий: сначала он будто разобрал свое тело на детали, а потом собрал
вновь. Это напоминало мне встающего на ноги верблюда - я видел его в кино.
Я еще не прогулял ни одного занятия, но не хотелось упускать
возможности узнать о Касиваги побольше. Мы направились к воротам.
На улице невообразимая походка моего нового приятеля потрясла меня с
новой силой, и я испытал некое подобие стыда. Поразительно, как могло во
мне возникнуть столь обыденное чувство, и только из-за того, что рядом
ковылял хромой калека.
Касиваги впервые открыл мне самую суть стыда, жившего в моей душе. И в
то же время он подтолкнул меня к жизни. Касиваги вскрыл все постыдное и
скверное во мне, и оно приобрело новую свежесть.
Может быть, от этого, когда мы шли по усыпанной гравием дорожке к
воротам, освещенная весенним солнцем гора Хиэйдзан явилась мне по-новому,
словно я видел ее в первый раз. Так же, как многие из окружавших меня
предметов, гора будто бы проснулась и обрела иной смысл. Вершина ее остро
вздымалась ввысь, но бег склонов вниз казался бесконечным, как затухающий
резонанс музыкального аккорда. Нависая над морем крыш, гора была совсем
близко; она сияла выпуклостями складок, впадины же терялись в черно-синей
весенней дымке.
