мне ни слова, но презрение ее было безгранично, оно вонзилось прямо в мою
кожу, словно репейник, что липнет осенью к одежде.
Небо низко нависло над нашими головами. Мелкий дождь брызнул на траву и
на ирисы. Мы поспешно поднялись и побежали по дорожке к беседке.
* * *
Пикник закончился весьма плачевно, но это не единственная причина, по
которой тот майский день оставил столь тяжкий осадок в моей душе. Вечером,
перед самым "открытием подушки", на имя настоятеля пришла телеграмма из
Токио, и ее содержание моментально стало известно всем обитателям храма.
Умер Цурукава. В телеграмме коротко сообщалось, что он стал жертвой
несчастного случая; подробности мы узнали позднее.
Накануне вечером Цурукава пошел в гости к дяде, который жил в Асакуса ,
и там выпил вина, к чему был совершенно не приучен. На обратном пути,
возле самой станции, его на перекрестке сбил грузовик. Цурукава сильно
ударился головой и скончался на месте.
Потрясенная горем семья только на следующий день к вечеру догадалась
послать телеграмму в храм Рокуондзи.
Когда умер отец, глаза мои оставались сухими, но здесь я не мог
сдержать слез. Смерть Цурукава была в моей жизни событием куда более
значительным, чем смерть отца. Хоть, сблизившись с Касиваги, я и отдалился
от прежнего товарища, теперь, лишившись его, я понял, что с этой потерей
оборвалась единственная нить, связывавшая меня с миром светлого и ясного
дня. Я рыдал, оплакивая навек утраченные свет, день, лето...
У меня не было даже денег съездить в Токио, чтобы выразить
соболезнование семье погибшего друга. Учитель выдавал мне на карманные
расходы пятьсот иен в месяц. У матери и гроша за душой не было - раза два
в год она посылала мне по двести-триста иен, вот и все. Она и к дяде-то на
житье подалась только потому, что, расплатившись с долгами покойного отца,
не могла прожить на жалкую префектуральную пенсию и те несчастные пятьсот
иен, которые выплачивали ей ежемесячно прихожане.
Меня мучил один вопрос: я не видел Цурукава мертвым, не присутствовал
на его похоронах - как я могу уверить свое сердце в том, что моего друга
больше нет? Как сияла тогда белоснежная рубаха Цурукава, что обтягивала
трясущийся от смеха живот, весь в пятнах тени и солнца! Кто бы мог
представить, что тело и дух, предназначенные, нет, специально созданные
для яркого света, поглотит мрак могилы? Ни малейшего знака, намекающего на
возможность преждевременной кончины, в Цурукава не было; казалось, ему
неведомы ни тревога, ни горе. Смерть просто не могла иметь с ним ничего
общего! Может быть, именно поэтому так внезапно оборвалась его жизнь? Чем
чище выведенная порода, тем меньше сопротивляемость болезням. Так, может,
и Цурукава, состоявший из одних лишь чистейших частиц, не обладал защитой
против смерти? Если моя догадка верна, то мне обеспечено исключительное
долголетие, будь оно проклято.
Прозрачный мир, в котором жил Цурукава, всегда казался мне непостижимой
загадкой, и с гибелью моего приятеля загадка эта стала еще более
устрашающей. Грузовик на бешеной скорости наехал на прозрачный мир, словно
на стену из тончайшего невидимого глазу стекла, и она рассыпалась на
мелкие осколки. То, что Цурукава умер не от болезни, прекрасно вписывалось
в эту аллегорию; смерть в результате несчастного случая, чистейшая из всех
смертей, подходила к непревзойденной по чистоте жизненной конструкции
моего приятеля наилучшим образом. Один удар, одно-единственное мгновенное
прикосновение - и жизнь обернулась смертью.
Стремительная химическая реакция... Очевидно, лишь таким экстремальным
способом мог этот необычный, лишенный тени юноша встретиться со своей
тенью и своей смертью.
Мир, в котором существовал Цурукава, наполняли светлые и добрые
чувства, и я уверен, что в их основе лежало не ложное, приукрашенное
восприятие жизни. Ясная душа моего друга, не принадлежавшая этой жизни,
обладала великой и гибкой силой, которая определяла все его мысли и
поступки. Было нечто бесконечно надежное в той уверенности, с которой он
переводил мои темные думы и чувства на свой светлый язык. Мое черное и его
белое настолько соответствовали друг другу, являли собой такую точную
аналогию, что временами у меня закрадывалось подозрение: не может быть,
чтобы Цурукава иногда не проникал в тайники моей души. Я ошибался! Его
душевное устройство было столь незамутненным, чистым и однозначным, что
породило уникальную систему, по сложности и аккуратности своей почти не
уступающую системе зла.
Этот светлый, прозрачный мир, верно, давно бы распался, если бы его не
поддерживало тело, не ведавшее усталости. Цурукава мчался по жизни вперед
на полной скорости. И в это тело врезался грузовик.
Теперь, когда не стало веселого лица и стройной фигуры, так
располагавших к себе людей, я вновь задумался о магии видимой части
человеческого тела. Как это странно, что внешняя форма одним своим видом
может оказывать на других столь сильное влияние, думал я. Душе стоит
многому поучиться у тела, чтобы обрести такую простую и действенную силу
очевидности. Меня учили, что суть дзэнбуддизма - в мире чистой духовности,
в отсутствии всякой формы.
Истинное умение видеть заключено в знании, что твоя душа не имеет ни
очертаний, ни границ. Но для того, чтобы разглядеть нечто, лишенное формы,
надо, наверное, обладать сверхтонкой восприимчивостью к очарованию,
таящемуся в зримом образе. Разве смог бы человек, неспособный с
самозабвенной остротой чувствовать прелесть формы, увидеть и познать
отсутствие формы и всяческих границ? Существо, которое, подобно Цурукава,
излучает свет самим своим присутствием, которое можно увидеть глазами и
потрогать руками, живет просто ради того, чтобы жить. Теперь, когда этого
существа больше нет, его четкая форма обратилась в очевиднейшую аллегорию
отсутствия всяческой формы, его несомненная реальность превратилась в
убедительнейший макет небытия, и поневоле возникает мысль: а не было ли и
само это существо всего лишь аллегорией? Ну вот, скажем, явная
сочетаемость и даже сходство Цурукава с майскими цветами - не означало ли
оно всего лишь, что цветы эти будут весьма уместны, если их бросить в гроб
человека, которому суждено скончаться внезапной майской смертью?
Что ни говори, мне недоставало того уверенного символизма, которым была
исполнена жизнь Цурукава. Вот почему я испытывал в этом юноше такую нужду.
Больше всего я завидовал одному:
Цурукава удалось закончить свой жизненный путь, нисколько не утруждая
себя тяжким бременем сознания своей исключительности или, по крайней мере,
исключительности возложенной на него миссии. Вот я ощущал себя не таким,
как все, и это чувство лишало мое существование символизма, возможности,
подобно Цурукава, представлять собой аллегорию чего-то вне себя; жизнь моя
утратила широту и сопричастность, я оказался обреченным на вечное,
неизбывное одиночество. Как странно. Я не мог чувствовать себя солидарным
ни с кем и ни с чем - даже с небытием.
* * *
Опять настали дни полного одиночества. С той девицей я больше не
встречался, с Касиваги мы теперь общались не так тесно, как прежде.
Притягательность его образа жизни не стала для меня меньше, но я почему-то
считал, что должен, хотя бы отдавая последнюю дань покойному Цурукава,
попробовать бороться с чарами Касиваги, и какое-то время держался от него
подальше, пусть даже против желания. Матери я написал резкое письмо и
прямо потребовал, чтобы она не появлялась в храме, пока не закончится мое
обучение.
Раньше я высказывал свое желание на словах, но мне казалось, что я не
могу быть вполне спокоен на этот счет, если не напишу сурового письма. В
сбивчивом ответном послании мать жаловалась мне, как тяжело ей работать на
ферме у дяди, давала разные немудрящие наставления, а в конце приписала:
"Увидеть бы, как ты стал настоятелем Рокуондзи, а потом уже можно и
помереть спокойно". Я прочел приписку с ненавистью и несколько дней ходил
сам не свой.
Даже в летние каникулы я не навещал мать. Я тяжело переносил зной и
духоту - летом особенно сказывалась скудость монашеской пищи.
Однажды в середине сентября по радио передали, что на город надвигается
мощный тайфун. Кто-то должен был нести ночное дежурство в Кинкакудзи, я
вызвался добровольно.
Мне кажется, именно в это время в моем отношении к Золотому Храму
наметилась едва заметная перемена. Не зачатки ненависти, нет - просто
предчувствие, что рано или поздно наступит день, когда некая зреющая во
мне сила не сможет больше уживаться с Храмом.
Это ощущение явственно возникло еще в памятный день пикника, но я
страшился дать название зарождавшемуся чувству. Однако моя радость по
поводу того, что Золотой Храм будет целую ночь принадлежать только мне,
была велика, и я не пытался ее скрыть.
Мне вручили ключ от Вершины Прекрасного. Верхний ярус считался главной
ценностью бесценного Храма. На стене, ровно в сорока двух сяку от земли
висела картина, написанная императором Го-Комацу.
По радио регулярно передавали сводки о приближении тайфуна, однако
ничто в природе не предвещало урагана. Мелкий дождик, моросивший во второй
половине дня, кончился, небо очистилось, взошла полная луна. Обитатели
храма, глядя на небо, говорили, что это затишье перед бурей.
Постепенно обитель погрузилась в сон. Я остался наедине с Кинкакудзи.
Оказавшись в темном углу, куда не проникал лунный свет, я вдруг испытал
восторг при мысли, что меня обволакивает тягучий и великолепный мрак
Золотого Храма. Это ощущение постепенно охватило все мое существо, и я
стал грезить наяву. Меня вдруг осенило, что я очутился внутри того самого
миража, который явился мне в парке Камэяма.
Я был совсем один, Золотой Храм, абсолютный и всеобъемлющий, окутывал
меня со всех сторон. Кто кому принадлежал - я Храму или он мне? Или же нам
удалось достичь редчайшего равновесия и Храм стал мною, а я стал Храмом?
Часов с одиннадцати задул ветер. С карманным фонариком в руке я
поднялся по лестнице и вставил ключ в дверь, ведущую в Вершину Прекрасного.
Я стоял, опираясь на перильца верхнего яруса Кинкакудзи. Ветер дул с
юго-запада. Небо пока не изменилось. В Зеркальном пруду, зацепившись за
водоросли, сияла луна; кругом ни звука - лишь кваканье лягушек да треск
цикад.
Когда мне в лицо ударил первый резкий порыв ветра, по телу пробежала
почти чувственная дрожь. Дуло все сильней и сильней, это был уже настоящий
шквал, и буря показалась мне предзнаменованием нашей общей с Храмом
гибели. Моя душа находилась внутри Храма и внутри урагана. Кинкакудзи,
стержень, на котором держался весь мой мир, стоял незыблемо в лунном свете
под натиском бури; не было в нем ни ширм, ни занавесей - ничего, что могло
бы затрепетать под напором ветра. И все же я не сомневался: могучий
ураган, злая моя воля заставят Храм очнуться от вечного сна и
содрогнуться, в самый миг гибели сорвут с него маску надменности.
Было так. Я находился внутри Прекрасного, оно обволакивало меня со всех
сторон, но вряд ли подобное слияние стало бы возможным, если б не
безумная, могучая сила тайфуна. Точно так же, как Касиваги кричал мне:
"Давай, давай, заикайся!" - я взывал к ветру, подгонял его, словно
мчащегося во весь опор скакуна:
"Сильней! Быстрей! Дуй во всю мочь!"
Застонал лес. Затрещали ветви деревьев, что росли на берегу пруда.
Ночное небо утратило спокойный чернильно-синий оттенок, замутилось
тревожной голубизной. Цикады, правда, не умолкли, но их теперь заглушал
таинственный свист флейты ветра.
Я смотрел, как по лику луны стремительно проносятся полчища облаков.
Словно некая великая армия, двигались они с юга на север, появляясь из-за
далеких гор. Облака шарообразные и плоские, гигантские и изорванные на
мелкие клочки. Все это воинство пролетало над Золотым Храмом, отчаянно
торопясь куда-то на север. Мне послышалось, что вслед им несется крик
золотистого феникса, венчающего крышу.
Ветер то ослабевал, то снова крепчал. Лес чутко прислушивался к урагану
