Отчего я дрожал? Скорее всего, просто от холода, но то могла быть и
дрожь наслаждения - ведь я впервые открыто лгал в глаза своему
единственному Другу.
- Ничего этого не было.
- Правда?! Значит, та женщина наврала? Ах, мерзавка! Надо же, отец
эконом, и тот поверил!
Цурукава все пуще распалялся праведным гневом, он уже собирался прямо с
утра пойти к Учителю и поведать ему, как меня оболгали. В этот миг перед
моими глазами возникла свежевыбритая голова настоятеля, так похожая на
какой-то только что сваренный овощ. Потом - розовые пухлые щеки. Мной
вдруг овладело жгучее отвращение к этому лицу. Необходимо было умерить пыл
Цурукава, пока он действительно чего-нибудь не натворил.
- Ты что ж, думаешь, Учитель поверил в мою виновность?
- А?.. - Цурукава был сбит с толку.
- Все остальные могут болтать что им вздумается, главное - отец
настоятель молчит. А значит, он разобрался, что к чему, и я могу быть
спокоен. Так я думаю.
И я объяснил Цурукава, что, начни он уверять остальных в моей
невиновности, это лишь убедило бы всех в обратном. Настоятель знает, что я
ни при чем, поэтому он и велел оставить историю без последствий. Я говорил
это своему приятелю, а сердце трепетало от восторга, радость охватила все
мое существо. В голове у меня ликующе звучало: "Никто, никто не видел.
Свидетелей нет!"
Сам-то я, конечно, не считал, что настоятель убежден в моей
невиновности. Совсем наоборот. Он потому и велел оставить дело без
последствий, что твердо знал: женщина не лгала. Может быть, он догадался
еще прежде, когда я вручил ему две пачки "Честерфильда".
Возможно, он молчит, ожидая, что я сам приду к нему и во всем покаюсь.
Более того, не исключено, что и позволение поступать в университет было
своего рода приманкой: утаи я свою вину, и настоятель накажет меня,
отменив распоряжение; покайся я, он смилостивится и оставит решение в силе
- если, конечно, будет убежден, что мое раскаяние искренне. А самая
главная ловушка, вне всякого сомнения, заключается в том, что преподобный
велел отцу эконому сохранить все в тайне от меня. Если на мне вины нет, я
ничего не почувствую и буду жить как ни в чем не бывало, пребывая в
счастливом неведении. Если же моя совесть нечиста, придется мне (конечно,
если я не круглый идиот) кривить душой и притворяться, изображая
спокойствие и безмятежность духа, как будто каяться мне абсолютно не в
чем... Итак, я должен буду притворяться. Это - лучшее из всего, что мне
остается, единственная возможность уйти от наказания. В этом-то и состоит
тайный умысел настоятеля, вот в какую ловушку хочет он меня заманить!
При этой мысли я пришел в ярость. Можно подумать, мне нечего сказать в
свое оправдание! Да если б я не наступил на проститутку, американец вполне
мог бы выхватить пистолет - под угрозой оказалась бы моя жизнь! Им,
оккупантам, законы не писаны! Я же был жертвой насилия!
Все это так, но прикосновение моего сапога к женскому животу,
податливая упругость, те стоны, ощущение, будто давишь едва распустившийся
цветок из нежной плоти; чувственное содрогание, наконец некая таинственная
молния, рожденная телом женщины и пронзившая мою ногу, - кто мог заставить
меня испытать подобное наслаждение? Я и сейчас помню всю сладость тех
мгновений. И настоятель знал, что я ощущал тогда, прекрасно понимал, какое
я чувствовал блаженство!
Весь последующий год я прожил подобно птице, попавшей в клетку. Решетка
постоянно была у меня перед глазами. Я твердо решил ни в чем не
сознаваться, и дни мои были лишены покоя.
Странно, но мое деяние, которое и прежде не казалось мне преступным, со
временем начало приобретать в моем восприятии некий ореол. И не только
потому, что у женщины, как выяснилось, произошел выкидыш. Осев в памяти,
мой поступок, подобно опустившемуся на дно золотому песку, стал источать
сияние. Сияние зла. Да-да, пусть содеянное мной зло было ничтожным, но все
же я его совершил, теперь я твердо это знал. И злое свершение сияло на мне
подобно ордену - только подвешенному с внутренней стороны груди...
Что же касается повседневной жизни, то мне ничего не оставалось, кроме
как ждать вступительных экзаменов, настороженно наблюдая за настоятелем и
стремясь угадать его мысли. Он ни разу не пытался отменить данное ранее
обещание, но и не давал мне распоряжения начинать подготовку к экзаменам.
Как же ждал я развязки - той или иной! Но настоятель хранил злорадное
молчание, подвергая меня долгой и мучительной пытке. Я тоже не заговаривал
с ним об университете - отчасти из страха, отчасти из духа противоречия.
Постепенно фигура настоятеля, к которому я прежде относился с довольно
нейтральным уважением, приправленным известной долей скепсиса, выросла в
моих глазах до размеров совершенно гигантских, и мне уже с трудом
верилось, что в этой махине бьется человеческое сердце. Я пытался не
обращать внимания на Учителя, но он вечно нависал надо мной, словно стена
таинственного замка.
Помню день в конце осени. Настоятеля пригласили на похороны одного его
давнего прихожанина. До дома усопшего было часа два езды на поезде,
поэтому преподобный Досэн накануне вечером предупредил нас, что отправится
в путь в полшестого утра.
Сопровождал его отец эконом. Для того чтобы успеть сделать уборку,
приготовить завтрак и проводить Учителя, нам пришлось вставать в четыре
часа.
Пока отец эконом собирал настоятеля в дорогу, мы читали утренние сутры.
Беспрестанно позвякивала бадья у колодца на темном холодном дворе -
обитатели храма спешили ополоснуть лицо.
Предрассветные осенние сумерки резко разорвало звонкое петушиное
кукареканье. Подобрав широкие рукава ряс, мы поторопились занять свои
места перед алтарем в Зале Гостей.
Покрытый соломенными матами пол, на котором никто никогда не спал, был
холодным и будто съеживался от прикосновения ног.
Подрагивал огонь светильников. В такт ударам гонга мы трижды совершили
поклон: сначала стоя, потом сидя.
Во время утренней службы я всегда чувствовал в хоре мужских голосов
какую-то особую свежесть. Эти утренние голоса звучали мощно, словно
разгоняя и распыляя ночные химеры, - мне казалось, что от стройных звуков
разлетается мелкая черная капель. Не знаю, обладал ли тем же эффектом и
мой голос, но сама мысль, что он тоже участвует в хоре, изгоняющем грязь
ночных мужских помыслов, странным образом придавала мне мужества.
Мы еще не приступили к "утренней каше", когда настоятель отправился в
путь. Для церемонии проводов вся братия выстроилась рядком в передней.
Рассвет еще не наступил, небо было усыпано звездами. Смутно белела
вымощенная камнем дорожка, что вела к воротам, тень от огромного дуба
сливалась с тенями сосен и слив. Холод проникал в дыры моего драного на
локтях свитера.
Церемония проходила в полном молчании. Мы низко склонились в прощальном
поклоне, настоятель, сопровождаемый экономом, едва кивнул в ответ. Потом
стук их деревянных сандалий по камню дорожки стал удаляться, постепенно
затихая. Этикет дзэн-буддистской обители требует провожать Учителя
взглядом до тех пор, пока он не скроется из виду.
Собственно говоря, в темноте мы могли видеть лишь белые подбои ряс и
белые таби . Иногда пропадали и они - это их заслоняли деревья. Когда же
во мраке снова появлялись белые пятна, казалось, будто и стук шагов
становится громче.
Мы не сводили глаз с двух удаляющихся фигур, прошла целая вечность,
прежде чем они окончательно скрылись за воротами.
Именно в этот миг во мне что-то дрогнуло. Душевный импульс поднялся из
груди и обжег мне горло, точно так же застревали из-за моего проклятого
заикания самые важные слова. Мне страстно захотелось освобождения. Я не
желал более ни исполнения честолюбивых замыслов, внушенных мне матерью, ни
места в университете. Я жаждал лишь одного - избавиться от той невыразимой
силы, что владела и управляла мной.
Не то чтобы меня вдруг оставило мужество, нет. Да и много ли надо
мужества, чтобы покаяться?
Особенно такому, как я, молчавшему все двадцать лет своей жизни.
Кому-то может показаться, что я драматизирую, но упрямое мое нежелание
покаяться, поддаться молчанию отца настоятеля, было не чем иным, как
экспериментом на тему: "Возможно ли зло?" Если бы я выдержал и смолчал,
значит, зло - пускай самое незначительное - мне по плечу.
Я смотрел вслед исчезавшим за деревьями белым точкам, и побуждение,
огнем горевшее в моем горле, становилось нестерпимым.
Покаяться, во всем покаяться! Побежать за настоятелем, припасть к
рукаву его рясы и во весь голос признаться в злодеянии, совершенном мной в
то снежное утро. На этот поступок меня толкало не почтение к святому отцу
- я ощущал исходившую от него силу, почти физическое принуждение...
Но мысль о том, что, если я покаюсь, первое в моей жизни злодейство
утратит цену, остановила меня; что-то не дало мне тронуться с места.
Учитель прошел под сводом ворот и исчез в предрассветном мраке.
Все облегченно вздохнули и с шумом устремились к дверям прихожей. Я,
окаменев, стоял на месте, когда Цурукава хлопнул меня по плечу. Плечо мое
очнулось. Тощее и жалкое, оно вновь обрело былую гордость.
* * *
Как уже было сказано, несмотря на все переживания, в университет я в
конце концов попал. Признаваться и каяться мне так и не пришлось. Через
несколько дней настоятель вызвал меня и Цурукава и коротко известил нас,
что отныне мы освобождаемся от работ по храму и должны начинать подготовку
к экзаменам.
Итак, я поступил в университет, но это событие не решило всех моих
проблем. Поведение настоятеля по-прежнему было для меня загадкой, вопрос о
том, кто станет его преемником, тоже оставался открытым.
Университет Отани. Там впервые познакомился я с идеями, которые сам для
себя избрал; там жизнь моя приняла иное направление.
Древнему учебному заведению было без малого триста лет; его история
восходила к пятому году эпохи Камбун (1665 г.), когда училище при храме
Цукуси-Кандзэон переехало на новое место - в усадьбу Кикоку. Там открылся
монастырь для молодых послушников школы Отани, принадлежавшей к секте
Хонгандзи. Во времена пятнадцатого главы секты некий Сокэн Такаги, родом
из Нанива, последователь учения Хонгандзи, пожертвовал все свое состояние
храму. На эти средства и был основан университет, построенный в северной
части столицы, в квартале Карасумагасира, где он находится и поныне.
Участок площадью 12 700 цубо , конечно, тесноват для университета, но в
этих стенах, ставших колыбелью буддийского богословия, обучаются юноши,
принадлежащие к самым различным сектам и школам.
Старые кирпичные ворота, обращенные на запад, к горе Хиэйдзан, отделяли
территорию университета от улицы, по которой ходили трамваи. Посыпанная
гравием дорожка вела к центральному подъезду главного корпуса, старого и
мрачного двухэтажного здания красного кирпича. Над строением возвышалась
крытая башенка, назначение которой было не вполне ясно: она не являлась
часовой, так как на ней отсутствовали часы, и не могла претендовать на
звание колокольни, поскольку не имела колокола. Из этой башни, увенчанной
чахлым громоотводом, через квадратное оконце, неизвестно для чего пробитое
в крыше, открывался вид на синие небеса.
Возле подъезда росла древняя смоковница, чьи царственные листья
отливали на солнце красной медью. Учебные корпуса представляли собой
старые, одноэтажные, в основном деревянные пристройки, беспорядочно
жавшиеся к главному зданию. Вход внутрь в обуви строго-настрого
воспрещался, поэтому корпуса соединялись между собой бесчисленными
галереями с бамбуковыми полами.
Бамбук давно обветшал, и пол, насколько мне помнится, пестрел свежими
заплатами. Идешь, бывало, из корпуса в корпус, а под ногами настоящая
мозаика из заплат всех оттенков.
Как у любого новичка, дни мои были полны свежих впечатлений, но в
голову то и дело лезли разные вздорные мысли. Я никого здесь не знал,
кроме Цурукава, поэтому поначалу мы разговаривали только друг с другом.
