беседке. На востоке от нас раскинулся обширный парк, на заиаде, за
деревьями, виднелась река. Снизу беспрестанно доносился пронзительный
скрип качелей, похожий на визг пилы.
Барышня развернула сверток с завтраком. Не зря Касиваги говорил, что
еду мне брать с собой не обязательно: здесь были и бутерброды, и заморские
сласти, и даже бутылка виски, которым снабжали оккупационные войска, -
японец мог его купить разве что на черном рынке. В то время Киото был
центром спекуляции всего района Осака - Киото - Кобэ.
Я обычно не пил спиртного, но тут, следуя примеру Касиваги, с поклоном
принял рюмку из рук девушки. Наши спутницы предпочитали чай из фляги.
Я до сих пор не мог поверить, что Касиваги и эту красавицу связывают
близкие отношения. Почему такая гордячка снизошла до нищего, хромого
студента? Словно отвечая на мой невысказанный вопрос, Касиваги после
двух-трех рюмок заговорил:
- Видел, как мы с ней собачились в электричке? Понимаешь, родители
заставляют ее выходить замуж за одного типа, которого она терпеть не
может. Ну, она сразу хвост поджала и лапки кверху. А я ее попеременно то
утешал, то пугал, что расстрою к чертовой матери эту свадьбу.
Все это Касиваги говорил мне, словно девушка и не сидела тут же, вместе
с нами. Она молча слушала его, и на лице ее не дрогнул ни единый мускул.
Нежную шею украшали голубые фарфоровые бусы, роскошные волосы бросали
мягкую тень на лицо, сиявшее почти нестерпимой свежестью на фоне хмурого
неба. Затуманенный взгляд придавал этому лицу обнаженное и беззащитное
выражение.
Припухлые губы, как всегда, были слегка приоткрыты, и в узкой щели сухо
белели зубки - мелкие, ровные и острые, словно у какогонибудь зверька.
- О-о! Как больно! - закричал вдруг Касиваги и, согнувшись пополам,
схватился руками за щиколотки. Я испуганно кинулся к нему, но он оттолкнул
меня, незаметно подмигнув, - по лицу его скользнула холодная улыбка. Я
отпрянул.
- А-а! Больно! - снова застонал Касиваги, в его крике звучала
неподдельная мука. Я непроизвольно взглянул на барышню. Лицо ее
разительным образом переменилось: глаза лихорадочно заблестели, задрожали
губы, лишь гордый точеный носик оставался все тем же, странно контрастируя
с остальными чертами и нарушая гармонию этого лица.
- Прости меня! Прости! Сейчас я тебя вылечу! Сейчас!
Впервые я услышал, чтобы она говорила таким пронзительным голосом,
словно кроме них двоих здесь никого не было. Девушка поспешно огляделась
по сторонам, опустилась на колени и обняла ноги Касиваги. Сначала она
прижалась к ним щекой, потом стала осыпать поцелуями.
Вновь, как и при первой их встрече, меня охватил непреодолимый ужас. Я
обернулся на вторую девушку. Она смотрела в другую сторону и с
безразличным видом мурлыкала песенку...
В это мгновение сквозь тучи проглянуло солнце. А может быть, мне только
показалось. Однако несомненно одно: тихому спокойствию пейзажа пришел
конец; вся прозрачная картина, окружавшая нас - сосновые рощи, блеск
речной воды, синевшие вдали горы, белые скалы, яркие пятна азалий, - вдруг
словно покрылась сеткой мельчайших трещин.
Чудо, которого, очевидно, жаждала барышня, свершилось - стоны Касиваги
постепенно затихли. Он поднял голову и опять послал мне холодный
насмешливый взгляд.
- Прошло! Чудеса да и только. Надо же, стоит тебе так сделать, и боль
сразу куда-то уходит.
Он взял барышню обеими руками за волосы и поднял ее лицо кверху. Она
глядела на него снизу, словно преданная собака, и искательно улыбалась. В
безжалостном свете пасмурного дня лицо юной красавицы внезапно показалось
мне уродливой физиономией старухи, о которой рассказывал Касиваги.
После "совершения чуда" мой приятель пришел в отличное расположение
духа. В его безудержном веселье временами сквозило чуть ли не безумие. Он
то заливался громким хохотом, то сажал барышню себе на колени и начинал с
ней целоваться. Смех его раскатывался эхом по лесистому склону.
- Ну, что сидишь как пень? - крикнул мне Касиваги. - Я же специально
для тебя подружку привел, так давай, обхаживай ее! Или ты боишься, что она
станет смеяться над твоим заиканием? Ничего, ничего, заикайся! Может, ей
нравятся заики!
- Так ты заика? - спросила меня его соседка, словно впервые услышав об
этом. - Ничего себе компания собралась - сплошные калеки.
Ее слова больно кольнули меня, стало невмоготу оставаться здесь.
Я испытал к этой девице жгучую ненависть, но - странное дело - тут же
закружилась голова, и на смену, ненависти пришло желание.
- Ну, расходимся, - объявил Касиваги, поглядывая на юную пару, все еще
качавшуюся на качелях. - Встречаемся в этой же беседке через два часа.
Они с барышней ушли. Мы спустились немного вниз, а потом вновь стали
подниматься по отлогому склону.
- Снова девушке голову морочит своими чудотворными фокусами. Обычный
его трюк, - заметила девица.
Я спросил, заикаясь:
- А откуда ты знаешь?
- Подумаешь, у меня у самой с ним роман был.
- А сейчас уже нет? И ты не ревнуешь?
- Вот еще. Что с него, с калеки, возьмешь.
Эти ее слова придали мне мужества, и я продолжил свой допрос:
- Ты что, тоже с ума сходила по его ногам?
- Брр, - передернула плечами девушка. - Не говори мне об этих
лягушачьих лапах. Вот глаза у него красивые, это да.
Воскресшее ненадолго мужество опять оставило меня. Что бы там ни
фантазировал себе Касиваги, эта девушка, оказывается, любила его за
красоту, о которой он сам и не подозревал. Мое же чувство собственного
превосходства основывалось на убеждении, что я знаю о самом себе абсолютно
все и что во мне ничего привлекательного нет и в помине.
Взобравшись на возвышенность, мы оказались на небольшой уединенной
лужайке. Сквозь ветви сосен и криптомерий вдали виднелись силуэты гор
Даймондэияма и Неигадакэ. Весь склон холма, на котором мы находились, был
покрыт бамбуковой порослью, спускавшейся к самым городским домам, а
вдалеке белела запоздалыми цветами одинокая вишня. "Что-то отстала ты от
подруг, - подумал я, - тоже, наверное, заикаешься".
Мне сдавило грудь, тяжестью налился желудок. Выпитое виски было тут ни
при чем, это мое желание набирало силу и вес, оно давило мне на плечи,
превратившись в некую абстрактную конструкцию, существующую отдельно от
меня. Желание напоминало массивный черный заводской станок.
Не раз уже говорил я, что многого ожидал от Касиваги: из лучших, а
может быть, из худших побуждений он должен был ввести меня в жизнь. Я, тот
самый мальчишка, что некогда изуродовал блестящие ножны кортика своего
старшего товарища, твердо знал: дорога, ведущая к светлой поверхности
жизни, мне заказана. А Касиваги впервые показал мне, что в жизни
существует и еще один путь - окольный, с черного хода. На первый взгляд
могло показаться, что путь этот ведет лишь к разрушению и гибели, но как
богат он был неожиданными хитрыми поворотами, подлость он превращал в
мужество; его следовало бы назвать алхимией, поскольку он регенерировал
злодейство, возвращая его в исходное состояние - чистую энергию. Разве это
была не настоящая жизнь? Она тоже шла своим чередом, претерпевала
изменения, имела свои свершения, в конце концов ее тоже можно было
лишиться! Безусловно, обычной ее не назовешь, но все необходимые атрибуты
присутствовали и в ней. Если где-то там, за невидимой нашему глазу чертой,
заранее определено, что всякое существование лишено цели и смысла, значит,
жизнь, которой жил Касиваги, была ничем не хуже любой другой.
Вряд ли суждения Касиваги можно признать вполне трезвыми, подумал я. В
любом рассудочном построении, сколь бы мрачным и зловещим оно ни было,
обязательно есть элемент опьянения - хотя бы собственной рассудочностью. А
хмель всегда один и тот же, от чего бы ни пьянел человек...
Мы присели на траву возле увядших, изъеденных насекомыми ирисов. Я
никак не мог понять, что заставляет мою спутницу оставаться со мной.
Почему решилась она оскверниться (я специально употребляю это страшное
слово) общением со мной. Существует, наверное, в мире пассивность,
исполненная нежности и застенчивости, но соседка Касиваги просто сидела и
равнодушно наблюдала, как мои пальцы скользят по ее пухлым ручкам - словно
мухи по лицу спящего.
Долгий поцелуй и прикосновение к мягкому девичьему подбородку вновь
пробудили во мне желание. Я столько мечтал о подобной минуте, но теперь
ощущения реальности не возникало, желание жило само по себе, мчалось по
своей собственной траектории. Хаотичный и разобщенный мир ничуть не
изменился: плыли в небе белые облака, шелестели ветви бамбука, по листику
ириса натужно карабкалась божья коровка...
Чтобы избавиться от этого наваждения, я попытался свести мое желание и
сидевшую рядом девушку воедино. Именно здесь была жизнь. Стоило мне
разрушить последнее препятствие, и путь стал бы свободным. Если я упущу
предоставленный шанс, жизнь никогда больше не дастся мне в руки. В памяти
вновь возникли бесчисленные унижения, перенесенные мной, когда в горле
сбивались и застревали слова. Я должен был что-то сейчас сказать, пусть
даже заикаясь, обязан был заявить на жизнь свои права. Я вновь услышал
грубый, жестокий голос Касиваги, приказывавший:
"Ну, давай, заикайся!" - и голос этот придал мне сил... Наконец моя
рука скользнула под платье девушки.
И тут передо мной возник Золотой Храм. Замысловатое, мрачное
сооружение, исполненное глубокого достоинства. Сверкнула облезшая
позолота, напоминание о днях былого великолепия.
Прозрачный Храм невесомо парил на непостижимом уму расстоянии -
одновременно далекий и близкий, родной и бесконечно чужой.
Кинкакудзи встал между мной и жизнью, к которой я так стремился;
сначала он был мал, словно изображение на миниатюре, но постепенно
становился все больше и больше, пока, наконец, не заполнил собой весь мир
без остатка, все его углы и закоулки.
Впервые прообраз гигантского этого Храма я увидел в искусном макете,
выставленном в первом ярусе Кинкакудзи. Бескрайнюю вселенную огласила одна
мощная мелодия, и в этой музыке заключался смысл всего мироздания. Храм,
временами изгонявший меня прочь, обрывавший все связи, теперь принял меня
в свои стены, прикрыл и поглотил.
Жалкой пылинкой сдуло с лица земли мою спутницу, ставшую сразу
крошечной и далекой. Храм отверг ее, а значит, была отвергнута и жизнь,
что так влекла меня. Как мог я тянуться руками к жизни, когда весь мой мир
наполняло Прекрасное? Оно имело право требовать, чтобы я отрекся от всего
остального. Невозможно касаться одной рукой вечности, другой - суетной
повседневности. В чем смысл действий, посвящаемых сиюминутной жизни?
Поклясться в верности избранному мгновению и заставить его остановиться.
Если так, то Золотому Храму это было прекрасно известно, ибо он, на миг
отменив изгнание, на которое сам же меня обрек, явился в такое мгновение
моему взору и открыл мне тщету тоски по жизни. В суете каждодневного бытия
нас пьянит мгновение, обернувшееся вечностью, Храм же показал мне всю
ничтожность этого превращения по сравнению с вечностью, сжатой в одно
мгновение. Именно тогда вечное существование Прекрасного заслоняет и
отравляет нашу жизнь. Чего стоит рядом с этим мимолетная красота, которую
жизнь позволяет увидеть нам краешком глаза? Под действием этого яда земная
красота меркнет и рассыпается в прах, да и сама жизнь предстает перед
нашим взглядом в безжалостном бело-коричневом свете разрушения...
Под действием чар Золотого Храма я находился недолго. Вскоре я очнулся,
Храма как не бывало. Да и откуда ему было здесь взяться, этому
архитектурному сооружению, находящемуся далеко на северовостоке отсюда?
Явившееся мне видение, будто Кинкакудзи принял и защитил меня, растаяло
как дым. Я лежал на холме, в парке Камэяма, среди травы, цветов, глухого
жужжания насекомых, а рядом со мной непристойно раскинулась чужая девушка.
Раздосадованная моей внезапной робостью, девушка приподнялась, резко
повернулась ко мне спиной и достала из сумочки зеркальце. Она не сказала
