Майдзурский военно-морской госпиталь. Это было не так далеко, и на работу
она могла ездить на велосипеде. Выезжать из дому ей приходилось еще
затемно, часа за два до того, как просыпались мы, школьники.
Однажды вечером я не мог уснуть, предаваясь мрачным фантазиям о теле
Уико, а на исходе ночи выскользнул из своей комнаты, надел гимнастические
тапочки и шагнул за дверь, в летние предрассветные сумерки.
В ту ночь я не впервые грезил о ее теле. Мимолетные поначалу мечты
преследовали меня все чаще и определенней, и так же определенно стало
видеться мне белое и упругое тело Уико, ее благоуханная плоть. Я
представлял, как загорятся огнем мои пальцы, коснувшись ее. Представлял
пружинящую податливость кожи, аромат цветочной пыльцы.
Я стремительно несся по тропинке. Камни не замедляли мой бег, темнота
не закрывала от меня дороги.
Вот тропинка стала шире, она петляла по окраине маленькой деревеньки.
Там росла огромная дзельква. Ствол дерева был мокрым от росы. Я спрятался
у его подножия и стал дожидаться, когда появится Уико на своем велосипеде.
Я просто ждал, никаких определенных намерений у меня не было.
Несся я сюда со всех ног, но теперь, затаившись в густой тени дзельквы,
понятия не имел, что делать дальше. Слишком долго существовал я вне всякой
связи с внешним миром; именно этим, видимо, следует объяснить странную
иллюзию, что достаточно мне очертя голову кинуться в этот самый внешний
мир, и все сразу станет возможным и доступным.
Комары кусали мне ноги. Из деревушки доносились крики петухов. Я
вглядывался в сумрак. Вдали над дорожкой маячило что-то смутное и белое.
Вначале мне показалось, что это просто рассвет, но то была Уико.
Она ехала на велосипеде, во мраке светилась зажженная фара.
Велосипед беззвучно скользил по дорожке. И тут я выскочил ему наперерез
из-за ствола дерева - Уико едва успела нажать на тормоз.
Я словно обратился в камень. Мысли и воля застыли во мне. Нет, мой
внутренний мир никак не желал соприкасаться с миром внешним - тот,
незыблемый, окружая меня со всех сторон, существовал сам по себе. Я
выбрался из дядиного дома, надел спортивные тапочки, бежал во весь дух по
тропинке, прятался за ствол дзельквы - оказывается, все эти действия не
выходили за пределы моего внутреннего "я". И едва различимые в
предрассветном полумраке контуры крыш, и черные силуэты деревьев, и темные
вершины гор, и даже стоявшая передо мной Уико вдруг непонятным и пугающим
образом оказались лишенными всякого смысла. Все вокруг, не дожидаясь моего
участия, обрело реальность, и эта бессмысленная, неохватная, сумеречная
реальность с неведомой мне доселе тяжестью разом обрушилась на меня.
Как всегда, я решил, что только слова могут вызволить меня из нелепого
положения. Моя всегдашняя ошибка. Вечно, когда необходимо действовать, я
думаю только о словах. А слова срываются с моих губ с таким невероятным
трудом, что сил на действие уже не остается. Мне казалось, что
ослепительное великолепие действия непременно должно сопровождаться
ослепительным великолепием слова.
Я ничего перед собой не видел. Однако, как мне вспоминается, Уико,
вначале напуганная моим неожиданным появлением, увидев, что это я,
смотрела только на мой рот, на маленькую темную дыру, грязную, как норка
полевой мыши; дыра бессмысленно дергалась и дрожала в темноте. И, увидев,
что эта дыра лишена силы, способной связать ее с окружающим миром, Уико
успокоилась.
- Ты что! - воскликнула она. - Ну и шутки! Заика чертов!
Голос ее был свеж и уверен, как утренний ветер. Тренькнув звонком, Уико
поставила ногу на педаль. Объехала меня стороной, словно камень, лежащий
посреди тропы. На дорожке в этот час не было ни души, но Уико, уносясь
прочь, насмешливо бренчала и бренчала своим звонком.
В тот же вечер мать Уико пришла жаловаться на меня дяде. На следующий
день дядя, всегда такой тихий и спокойный, жестоко изругал меня. И я
проклял Уико и стал желать ей смерти, а несколько месяцев спустя проклятие
мое сбылось. С той поры я твердо верю в силу проклятий.
Я желал смерти Уико, ложась вечером спать и просыпаясь утром.
Я молился, чтобы она, свидетель моего позора, раз и навсегда исчезла с
лица земли. Да если бы вокруг не было свидетелей, стыду не нашлось бы
места на земле! Все люди - свидетели. Не было бы людей, не возникло бы и
позора. В тот предрассветный час в облике Уико, где-то по ту сторону ее
мерцающих холодным блеском глаз, что изучающе смотрели на мои губы, я
разглядел весь этот мир других людей - мир, никогда не оставляющий нас
одних, подсовывающий соучастников и свидетелей наших преступлений. Надо
уничтожить всех других людей. Для того чтобы я мог открыто поднять лицо к
солнцу, мир должен рухнуть...
Месяца через два после доноса на меня Уико ушла из госпиталя и
вернулась насовсем в родительский дом. По деревне поползли самые разные
сплетни. А в конце осени произошла та история.
...Никто из деревенских и не подозревал, что в наших местах скрывается
беглый матрос. Однажды в сельскую управу пришли жандармы. Их появление не
было такой уж редкостью, и никто не обратил на них особого внимания.
Стоял ясный день, какие часто выпадают в конце октября. Я, как обычно,
пришел из гимназии, сделал уроки и уже готовился укладываться спать.
Прежде чем погасить лампу, я случайно взглянул на улицу и замер: по ней
собачьей сворой бежала толпа людей. Я бросился вниз по лестнице. У дверей
дома стоял один из моих одноклассников с круглыми от возбуждения глазами.
Он крикнул нам - мне и разбуженным шумом дяде и тете:
- Жандармы схватили Уико! Бежим смотреть!
Сунув ноги в гэта , я помчался за ним. Ярко светила луна, легкие,
прозрачные тени лежали на убранных рисовых полях.
Под деревьями копошились темные фигуры. Уико, одетая в черное платье,
сидела прямо на земле. Лицо ее выделялось в темноте белым пятном. Рядом
стояли ее родители и несколько жандармов. Один из них сердито кричал,
размахивая каким-то узелком. Отец Уико беспомощно вертел головой, то прося
прощения у жандармов, то обрушиваясь с упреками на дочь. Мать рыдала,
закрыв лицо руками.
Мы наблюдали эту сцену с соседнего участка рисового поля.
Зрителей становилось все больше, мы молча стояли, касаясь друг друга
плечами, и смотрели. Маленькая, словно выжатая, луна сияла над нашими
головами.
Одноклассник шепотом рассказал мне, как было дело.
Жандармы ждали в засаде, когда Уико, прихватив узелок с едой, шла по
направлению к соседнему поселку. Еда, вне всякого сомнения,
предназначалась для прячущегося дезертира. Оказывается, Уико сошлась с
ним, еще работая в госпитале, забеременела и была за это отчислена из
медсестер. Жандармы требовали, чтобы Уико отвела их туда, где прячется
дезертир, но та упорно молчала и не трогалась с места...
Я неотрывно смотрел на белое лицо Уико. Вид у нее был такой, словно она
лишилась рассудка. Лицо, освещенное луной, застыло неподвижной маской.
Никогда еще мне не приходилось видеть выражения такого отречения от
всего и вся. Я всегда считал, что мир отторгает мое лицо, но лицо Уико -
оно само отринуло весь мир. Лунный свет безжалостно лился на ее лоб,
глаза, нос и щеки, но лицо оставалось неподвижным, свет просто как бы
стекал по нему. Если бы Уико хоть чуть-чуть дрогнула ресницами или
шевельнула губами, мир, который она пыталась отринуть, принял бы это
движение за проявление слабости и раздавил бы ее.
Боясь вздохнуть, смотрел я на Уико. Ее лицо не имело ни прошлого, ни
будущего, оно замкнулось в молчании. Нечто подобное можно иногда увидеть
на срезе только что срубленного дерева.
Древесина еще свежа и полна жизни, но рост ее уже оборвался; ее
волокна, сокрытые прежде, теперь выставлены под солнце и дождь - каким
странным выглядит это прекрасное лицо дерева, подставленное ударам чуждого
ему мира. Лицо, явившееся этому миру только для того, чтобы его отринуть...
Никогда еще черты Уико не были так хороши, и мне подумалось:
вряд ли я когда-нибудь увижу нечто, столь же прекрасное. Но этот
восхитительный миг оказался кратким. Лицо Уико вдруг переменилось.
Она поднялась на ноги. Мне почудилось, что Уико рассмеялась. Я не мог
ошибиться - в лунном свете блеснули ее зубы. Больше мне нечего сказать о
происшедшей с этим лицом перемене, потому что Уико отвернулась от лунного
света и исчезла в густой тени деревьев.
Жаль, что я так и не разглядел толком, как менялся облик девушки в
момент, когда она решилась на предательство. Если бы только я это видел,
быть может, во мне родилось бы прощение - прощение человека и всех его
мерзостей.
Уико указала рукой на гору Кахара.
- Он прячется в храме Конго! - закричал кто-то из жандармов.
И тут во мне возникло шальное, радостное возбуждение, как у ребенка в
день праздника. Жандармы разделились на несколько групп и окружили горный
храм со всех сторон. Для этого им понадобилась помощь жителей деревни.
Снедаемый чувством мстительного любопытства, я присоединился к мальчишкам,
которые пошли с первой группой, - ее вела сама Уико. Меня поразило, до
чего же твердо ступала она по залитой лунным светом тропе; следом за ней
шагали жандармы.
Храм Конго был одной из местных достопримечательностей. Он притулился
под горой, минутах в пятнадцати ходьбы от поселка.
Славился храм древним деревом, посаженным некогда самим принцем Такаока
, а также чудесной трехъярусной пагодой, которую, по преданию, возвел
прославленный Дзингоро Хидари . Летом я часто плескался неподалеку отсюда,
у водопада под горой.
Глинобитная стена, окружавшая главное здание храма, тянулась вдоль
берега ручья. Ее обветшалый гребень порос мискантом, белые стебли которого
сияли, подсвеченные луной. Перед воротами пышно цвели камелии.
Мы молча шагали по берегу. Здание храма Конго было над нами.
Справа, за бревенчатым мостиком, возвышалась трехъярусная пагода, слева
шумела красной осенней листвой роща, а за деревьями начиналась знаменитая
лестница из ста пяти ступеней, покрытых мхом. Вытесанные из известняка
ступени были скользкими.
Прежде чем шагнуть на мостик, главный жандарм обернулся и взмахом руки
велел нам остановиться. По преданию, некогда на этом месте стояли две
статуи стражей врат, созданные знаменитыми ваятелями Ункэем и Танкэем.
Отсюда начинались владения храма.
Мы замерли, затаив дыхание. Жандарм поманил Уико. Она одна перешла
через мостик, и, выждав немного, мы двинулись следом.
Нижняя часть лестницы была в тени, но выше ступени ярко освещались
луной. Мы все спрятались в зарослях. Красные листья казались черными.
Лестница поднималась к главному зданию храма, влево и наискосок от него
шла крытая галерея, ведущая к пристройке, - в таких обычно устраивают
ритуальные танцы кагура. Пристройка парила над обрывом и, подобно храму
Киёмидзу в Киото, опиралась на бесчисленные деревянные сваи. И сам храм, и
пристройка, и бревна сваи, омытые бесчисленными дождями и высушенные
ветрами, белели во мраке, словно кости скелета. Осенним днем гармония
пышной красной листвы и белых храмовых построек была безупречной, но
теперь, ночью, высвеченный луной, белый скелет храма выглядел
чарующе-зловещим.
Дезертир, видимо, прятался где-то там, наверху. Жандармы собирались
использовать Уико, чтобы выманить матроса из его убежища.
Мы, свидетели, стараясь не дышать, затаились в тени деревьев.
Октябрьская ночь была холодна, но мои щеки пылали огнем.
Уико стала подниматься по ступеням одна. В ее фигуре было чтото
безумное и одновременно горделивое... Ослепительно вспыхивал между черными
волосами и черным платьем ее белоснежный профиль.
У меня хмельно закружилась голова - до того кристальнопрекрасной была
измена Уико в обрамлении луны, звезд, ночных облаков, пятен серебристого
света, парящих над землей храмовых зданий и гор, ощетинившихся острыми
верхушками кедров. Уико имела право, так гордо расправив плечи,
подниматься одна по этой белой лестнице - ее измена была одной природы со
