солнечный свет больше не озарял влажную зелень листвы. Учитель не менял
своей нелепой позы. Я отвернулся и быстро зашагал прочь.
* * *
25 июня началась война в Корее. Мое предчувствие надвигающегося конца
света оказалось верным. Надо было спешить.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вообще-то первый шаг на пути к достижению цели я уже сделал.
На следующий же день после визита на Пятую улицу я выдернул из
заколоченной северной двери Золотого Храма два гвоздя.
В первом ярусе Кинкакудзи, Гроте Прибоя, имелось Два входа - восточный
и западный. Обе эти двери были двустворчатыми. По вечерам старик
экскурсовод запирал западную изнутри на задвижку, а восточную снаружи на
замок. Однако мне было известно, что в Храм можно проникнуть и без ключа.
С северной стороны, сразу за макетом Храма, находилась еще одна дверь,
которой уже много лет никто не пользовался. Она вся рассохлась, и вытащить
те шесть или семь гвоздей, которыми она была приколочена к косяку, ничего
не стоило.
Гвозди так расшатались, что легко вынимались голыми пальцами, - вот я и
вытащил два на пробу. Свою добычу я завернул в бумажку и спрятал поглубже
в ящик стола. Прошло несколько дней. Никто не обратил внимания на
исчезновение из заколоченной двери пары гвоздей. Вечером двадцать восьмого
я незаметно вставил их на место.
В тот день, когда я увидел коленопреклоненного Учителя и решил всецело
положиться только на свои собственные силы, я отправился в аптеку, что
находилась неподалеку от полицейского участка Нисидзин, и купил мышьяку.
Сначала аптекарь подал мне маленький пузырек таблеток на тридцать, но я
попросил побольше и за сто иен купил бутылочку со ста таблетками. В
соседней скобяной лавке я приобрел за девяносто иен складной нож в футляре.
Я немного походил перед ярко освещенными окнами полицейского участка. В
дверь торопливо вошел инспектор, на нем была рубашка с открытым воротом, в
руке - портфель. Никто не обращал на меня внимания. Никто не обращал на
меня внимания все двадцать лет моей жизни, так что ничего странного в этом
не было.
Моя персона еще не представляла никакой важности. Я был одним из
миллионов и десятков миллионов людей, которые тихо существуют себе в нашей
Японии, ни у кого не вызывая ни малейшего интереса.
Обществу нет дела до того, жив такой человек или умер, но в самом факте
его существования есть что-то успокаивающее. Вот и инспектор был настолько
спокоен на мой счет, что прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону.
Красный свет фонаря освещал надпись "Полицейский участок Нисидзин". Один
из иероглифов выпал, и вместо него зияло пустое место..
На обратном пути в храм я думал о своих покупках, они будоражили мне
душу.
Хотя нож и яд я купил на случай, если надо будет себя убить, настроение
было приподнятое, словно я только что женился и теперь обзаводился
домашним скарбом для новой, семейной жизни.
Вернувшись в келью, я все не мог насмотреться на свои сокровища. Я
вынул нож из футляра и лизнул лезвие. Оно затуманилось, а язык ощутил
холод металла и странный, слегка сладковатый привкус.
Сладость шла откуда-то из сердцевины тонкой полоски стали, из самой ее
сути. Отчетливость формы, синий блеск металла, похожий на гладь моря...
Еще долго ощущал я на кончике языка чистую сладость стали. Постепенно
ощущение ослабло. Я с вожделением стал думать о том дне, когда все мое
тело допьяна изопьет этой манящей сладости.
Небо смерти представлялось мне таким же ясным, как и небо жизни.
Мрачные мысли унеслись куда-то прочь. В мире не было места страданию.
Вскоре после войны в Золотом Храме установили новейшую пожарную
сигнализацию. Стоило воздуху нагреться до определенной температуры, и в
канцелярии храма Рокуондзи тут же срабатывал аварийный сигнал. Вечером 29
июня экскурсовод сообщил, что сигнализация не работает. Я случайно зашел
на кухню и услышал, как старик рассказывает о поломке отцу эконому. Я
решил, что это знак, ниспосланный мне небом.
На следующее утро отец эконом позвонил на завод-изготовитель и попросил
отремонтировать систему. Простодушный экскурсовод сам мне об этом
рассказал. Я прикусил губу. Оказывается, минувшей ночью мне был дан
редчайший шанс, а я его упустил!
Вечером пришел рабочий. Все обитатели храма окружили его и с
любопытством наблюдали, как он возится с сигнализацией. Однако ремонт
затянулся. Рабочий не столько чинил, сколько качал головой и Цокал языком,
и постепенно зрители стали расходиться. Ушел и я.
Теперь мне оставалось только ждать пробного аварийного звонка, который
разнесется по всей территории храма, извещая о завершении ремонта и
крушении всех моих надежд... Я ждал. Храм окутали мягкие сумерки, рабочий
зажег фонарь. Сигнала все не было. Наконец ремонтник прекратил работу и
ушел, сказав, что закончит завтра.
Однако назавтра, первого июля, он так и не появился. Особого
беспокойства в храме это не вызвало - куда, в конце концов, было
торопиться?
Вечером тридцатого я снова отправился в магазин и купил сладких булочек
и вафель с мармеладной начинкой. Я и прежде частенько сюда наведывался,
чтобы купить на свои скудные карманные деньги немного хлеба, - слишком
велики были интервалы между монастырскими трапезами. Но сегодня меня
пригнал сюда не голод.
Не собирался я и начинять сладости мышьяком. Просто снедавшее меня
беспокойство требовало какого-то действия.
Я возвращался с бумажным пакетом в руке и думал о том, как странно все
устроено - что может быть общего между этими жалкими булками и тем
поступком, на который толкает меня мое бесконечное одиночество...
Временами сквозь низкие облака проглядывало солнце, и старую улицу словно
обволакивало жарким туманом. По спине потаенной холодной струйкой стекал
пот.
Страшная вялость охватила меня.
Булка и я. Какая между нами связь? Каких бы высот ни достигал мой дух,
готовясь к Деянию, вечно заброшенный и одинокий желудок все равно
потребует своего. Собственные внутренности казались мне облезлым,
прожорливым псом, не желающим слушаться хозяина. О, как отчетливо я
сознавал: душа может сколько угодно стремиться к возвышенному, но эти
тупые и скучные органы, которыми набито мое тело, будут стоять на своем и
мечтать о пошлом и обыденном.
О чем мечтает мой желудок, я знал. О сладкой булочке и вафле.
Душа могла грезить о неземной красоте алмазов, но брюхо упрямо
требовало теста... Представляю, как обрадуются этим треклятым булкам люди,
которые будут ломать головы, тщетно пытаясь уразуметь мои мотивы.
"Смотрите-ка, он хотел есть! - воскликнут они облегченно. - Хоть что-то в
нем было человеческое!"
* * *
И вот день настал. Первое июля 1950 года. Как я уже сказал, рабочий не
явился, и было ясно, что сегодня сигнализацию не отремонтируют. К шести
часам вечера последние сомнения исчезли:
экскурсовод позвонил на завод еще раз, и ему ответили, что сегодня, к
сожалению, у них слишком много вызовов, но завтра ремонт непременно будет
закончен.
В этот день Кинкакудзи посетило около ста человек, но к шести часам
территория храма опустела - до закрытий оставалось всего полчаса.
Поговорив по телефону, старый экскурсовод стоял возле кухни и рассеянно
смотрел на огород; его работа была закончена.
Моросил мелкий дождь. Он с самого утра то начинал накрапывать, то
переставал. Дул легкий ветерок, и было не так душно, как обычно по
вечерам. На огороде мокли грядки с тыквами, влажно чернела земля на
участке, где в прошлом месяце посадили бобы.
У старика экскурсовода была привычка, когда он о чем-нибудь
задумывался, двигать подбородком. При этом его плохо подогнанные вставные
челюсти пощелкивали. Каждый день он повторял посетителям одно и то же, но
из-за этих разболтанных челюстей понимать его шамканье становилось все
труднее. Сколько раз ему говорили, чтобы он сходил к протезисту, но старик
ни в какую. Он стоял, смотрел пустым взглядом на грядки и бормотал что-то
себе под нос. Пошевелит губами, щелкнет челюстью, потом опять невнятно
зашамкает. Наверное, ворчит из-за ремонта, подумал я.
Я прислушивался к этому бормотанию, и мне казалось, будто экскурсовод
сетует на то, что теперь ничего уже не починить и не исправить - ни его
вставных зубов, ни поврежденной сигнализации.
Вечером настоятеля посетил гость, что случалось не часто. Это был
преподобный Дзэнкай Куваи, настоятель храма Рюходзи в префектуре Фукуи"
когда-то они с Досэном вместе учились в духовной академии. С ними учился и
мой отец.
Как только преподобный Дзэнкай прибыл в Рокуондзи, тут же позвонили
Учителю, которого, конечно же, в храме не было. Он ответил, что вернется
через час. Гость намеревался провести у нас денек-другой.
Я помнил, с каким удовольствием отец всегда рассказывал о Дзэнкае, к
которому относился с уважением и любовью. И по облику, и по характеру отец
Куваи являл собой классический образец дзэнбуддистского монаха,
мужественного и сурового. Ростом он был почти шесть сяку, лицо загорелое,
брови густые. Его зычный голос рокотал, словно раскаты грома.
Один из послушников зашел в мою келью и передал, что отец Дзэнкай
желает со мной побеседовать, пока не вернулся Учитель. Я заколебался,
опасаясь, не разгадают ли мой замысел ясные и проницательные глаза святого
отца.
Преподобный Дзэнкай сидел в Зале Гостей и попивал принесенное экономом
сакэ, закусывая чем-то постным. Прислуживал ему один из монахов, но теперь
он удалился, и подливать сакэ гостю стал я. За моей спиной была тьма и
бесшумно моросящий дождь, так что картина перед отцом Дзэнкаем открывалась
не из веселых: мое угрюмое лицо, а за ним - унылый, мокрый двор.
Но святой отец был не из тех, кого смущают подобные пустяки. Он видел
меня впервые, но говорил просто и спокойно. Как ты похож на отца.
Гляди-ка, ты совсем уже взрослый. Какое несчастье, что твой отец умер так
рано.
В Дзэнкае была естественность, которой не хватало Учителю, и сила,
которой не обладал мой отец. Почерневшая от солнца кожа, широкий нос,
мохнатые сдвинутые брови делали Дзэнкая похожим на грозную маску Обэсими
из театра Но. Это лицо никак нельзя было назвать красивым - слишком уж
чувствовалась в нем внутренняя сила, она так и вылезала наружу, нарушая
гармонию черт. Острые скулы напоминали скалистые вершины, из тех, что
изображают художники Южной школы.
Но, несмотря на грозный облик и грохочущий бас, в Дзэнкае угадывалась
подлинная, неподдельная доброта. Доброта его не имела ничего общего с тем,
что люди обычно вкладывают в это понятие, а была сродни гостеприимной
щедрости ветвей какого-нибудь раскидистого лесного дерева, готового
принять под свою сень усталого путника. Грубая, бесхитростная доброта.
Беседуя с преподобным Дзэнкаем, я все время был настороже - боялся, что
моя решимость не выдержит соприкосновения с этой всеобъемлющей силой. У
меня на минуту даже закралось подозрение, не нарочно ли Учитель вызвал в
храм преподобного Дзэнкая, но я тут же отмел эту нелепую мысль - станет
святой отец тащиться аж из Фукуи в Киото из-за какого-то монашка. Нет,
настоятель храма Рюходзи был здесь случайным гостем, он станет всего лишь
свидетелем невиданной доселе катастрофы.
Белый фарфоровый кувшинчик, вмещавший почти два го сакэ, опустел, и я,
поклонившись настоятелю, отправился на кухню принести еще. Когда я нес
обратно кувшин, наполненный горячим сакэ, странное побуждение овладело
мной. Я никогда и ни с кем не стремился достичь взаимопонимания, но тут
вдруг страстно захотелось, чтобы отец Дзэнкай - да, да, именно он! - меня
понял.
Наливая гостю сакэ, я взглянул на него, и по лихорадочному блеску моих
глаз он сразу заметил произошедшую во мне перемену.
- Что вы обо мне думаете, святой отец? - спросил я.
- Что думаю? По-моему, парень ты серьезный и прилежный.
Погулять, наверное, тоже не дурак. Денег, правда, у всех сейчас
маловато, не то что раньше. Эх, помню, и куролесили же мы в твои годы с
Досэном и твоим покойным отцом!
